ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 25 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
Роман ВOЙТЕХОВИЧ. «КАК БАРЫШНЯ ПОХОЖ НА СВОЙ ПАПАШ!»
aвтор визуальной работы - Maксимилиан Волошин
Цветаева и Волошин
Древние немецкие колонисты, узрев мужчину «без штанов» и юную особу в панталонах приняли их за отца и дочь. Что их объединяло? Чудачество или примесь немецкой крови? А может просто – прямой нос и пышные кудри? И оба, что называется «кровь с молоком»... Конечно, растительности Волошина Цветаева могла только позавидовать: волосяной покров украшал не только голову и лицо, но проступал даже в имени старшего поэта. Как в ее собственном имени цвела иная, более женственная растительность. «Есть имена как душные цветы», а есть – как «птица в руке»: вылетит – не поймаешь (но хуже если не вылетит – тогда молчит). Цветаева была внимательна к именам: «В имени его – гнев, В материнском – тишь...» Что слышалось ей в имени Волошина? Только не волохи-румыны, а если и они, то за ними сразу вставали волхвы, «не боящиеся могучих владык», и волшба-волшебство...
Странно, что Цветаева с ее вниманием к ассоциативному фону имени не построила на своих ассоциациях какого-нибудь гимна и не воздвигла формулы, вроде той, которой припечатала (запечатлела) Брюсова: «Три слова являют нам Брюсова: воля, вол, волк. Триединство не только звуковое – смысловое: и воля – Рим, и вол – Рим, и волк – Рим». Нетрудно заметить, что сия триада произведена от имени Валерий. Волошину она бы еще больше подошла, но только в звуковом отношении, в смысловом же – Волошин был антиподом Брюсова. На место воли Цветаева, наверное, поставила бы «знание» (особое, никому более не доступное), вола заменила бы жареным бараном «из Одиссеи», а волка – медведем из немецкой сказки. И уж, конечно, не Рим, а Греция должна была считаться духовной родиной киммерийского поэта.
Цветаева любила Волошина, и, может быть, та слава, которая ныне его окружает, – результат и ее усилий. Первые читатели очерка «Живое о живом» не могли взять в толк, чем заслужил он такое коленопреклонение? Многим. Об этом не расскажешь в короткой заметке. Не только первой серьезной рецензией на стихи. Не только знакомством с Эфронами, Герцыками, Мандельштамом и т д. Не только подаренным Казановой (чем была бы без него ранняя драматургия Цветаевой?). Не только «входом в Аид» по следам Орфея и Сивиллы. Не только эссеистикой, оплодотворившей прозу Цветаевой. «Дал и передал за всех» (Цветаева). И не из коктебельского ли карнавала Цветаева вышла в цыганской юбке, унизанная кольцами и перстнями? С юбкой потом рассталась, а «гадюльки» оставила.
Цветаева любила Волошина, и, конечно, становясь на его защиту в тех ситуациях, когда это требовалось. И резкое неприятие Гумилева с Ахматовой в начале 1910-х годов, наверняка, было следствием злосчастной дуэли на Черной речке и всего, что ей предшествовало. Ведь не было иных причин у Цветаевой так насмехаться над Гумилевым, «отцом кенгуру в русской поэзии». Цветаева и сама была «подбрюсовкой» в конце 1900-х. Разве это не брюсовско-гумилевская Муза напела Цветаевой? Тут даже род мужской:
Там, где в тени воздушных складок
Прозрачно-белы бродят сны –
Я понял смысл былых загадок,
Я стал поверенным луны.
.........................................
Скажи, луна, за что страдали
Они в плену своих светлиц?
Чему в угоду погибали
Рабыни с душами цариц,
Что из глухих опочивален
Рвались в зеленые поля?
– И был луны ответ печален
В стенах угрюмого Кремля.
Осень 1908, Москва
Думается, Цветаева не могла простить всему гумилевскому кругу истории с Черубиной. Понадобилось пять лет и посредничество Софьи Парнок, чтобы ввести Цветаеву в круг петербургских литераторов. «Своим» в этом кругу она считала только Кузмина, который похвалил ее в предисловии к первой книге Ахматовой.
Знакомство Цветаевой с Волошиным определенно прошло под знаком Черубины. 1 декабря 1910 г. Цветаева поднесла Волошину экземпляр «Вечернего альбома». 11 декабря вышла статья Волошина, в которой говорится о стихах Черубины и Цветаевой. Если верить Цветаевой, с этой статьей Волошин пришел к ней домой знакомиться. Видимо, сразу после этого визита Цветаева послала свои стихи и Черубине. Вскоре Волошин получил от Дмитриевой записку следующего содержания: «Макс, мне прислала свои стихи Марина Цветаева из Москвы – Вы, наверное, знаете, кто она; я бы хотела переслать ей это письмо <...> Если ее адрес не знаете – напишите!»
Конечно, Цветаева хорошо знала статью Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак» из второго номера «Аполлона» (15 ноября 1909). Цветаева ко всякой околонаучной мистической зауми относилась со скепсисом простодушного ирокеза, и нужен был талант Волошина, чтобы всякую хиромантию и астрологию настолько опоэтизировать, чтобы хоть немного увлечь ими Цветаеву. Как умел убеждать Волошин, можно судить по его письму Е. Я. Эфрон: «Занятие хиромантией очень одобряю. <...> Теорию нужно знать, но главное – практика и умение говорить. <...> А относительно знаков – это большая путаница. Единственное, что верно – это планетные типы – их надо уметь различать и комбинировать».
Умение «различать и комбинировать» Волошин и продемонстрировал в «Гороскопе Черубины де Габриак»: «Сейчас мы стоим над колыбелью нового поэта. <...> У его изголовья положена веточка вереска, посвященного Сатурну, и пучок “capillaires*”, называемых “Венерины слезки”. <...> Две планеты определяют индивидуальность этого поэта: мертвенно-бледный Сатурн и зеленая вечерняя звезда пастухов – Венера, которая в утренней своей ипостаси именуется Люцифером. Их сочетание над колыбелью рождающегося говорит о характере обаятельном, страстном и трагическом. Венера – красота. Сатурн – рок. Венера раскрывает ослепительные сверкания любви: Сатурн чертит неотвратимый и скорбный путь жизни. Венера свидетельствует о великодушии, приветливости и экспансивности; Сатурн сжимает их кольцом гордости, дает характеру замкнутость, которая может быть разорвана лишь страстным, всегда трагическим жестом.
“Линия Сатурна глубока” – говорит о себе Черубина де Габриак... “Но я сама избрала мрак агата, меня ведет по пламеням заката в созвездье Сна вечерняя рука. Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти заткала мглой и заревом тоска...”.
<...> Это две звезды того созвездия, которое не восходит, а склоняется над ночным горизонтом европейской мысли и скоро перестанет быть видимым в наших широтах. Мы бы не хотели называть его именем “Романтизма”, которое менее глубоко и слишком широко. Черубина де Габриак называет его “Созвездьем Сна”. Оставим ему это имя».
Не этим ли образом вдохновлялась Цветаева, когда писала следующее стихотворение? Оно не датировано, адресат его неизвестен:
Как простор наших горестных нив,
Вы окутаны грустною дымкой;
Вы живете для всех невидимкой,
Слишком много в груди схоронив.
................................................
Я люблю в вас большие глаза,
Тонкий профиль задумчиво-четкий,
Ожерелье на шее, как четки,
Ваши речи – ни против, ни за...
...............................................
Вы ж останетесь той, что теперь,
На огне затаенном сгорая...
Вы чисты, и далекого рая
Вам откроется светлая дверь!
Героиня – «невидимка» и, вероятно, иностранка, о чем свидетельствует подчеркивание «наших нив». Слияние «кристальности льдинки» с «ласковостью» напоминает конфликт Венеры и Сатурна из гороскопа Волошина. Ожерелья на шее героини напоминают четки – атрибут католички Черубины.
Разумеется, и у себя Цветаева находила все симптомы конфликта Венеры и Сатурна. И это не удивительно, на определенном уровне абстракции Венера и Сатурн являются манифестацией самой базовой оппозиции – жизнь и смерть, охватывающей все разнообразие природных явлений. В соответствии с этим декларируется двойственность лирической героини, впервые отчетливо прозвучавшая в стихах 1913 года «Уж сколько их упало в эту бездну...» и «Быть нежной, бешеной и шумной...»:
<Венера> За всю мою безудержную нежность
<Сатурн> И слишком гордый вид
<Венера> Быть нежной, бешеной и шумной <...>
<Сатурн> Стать тем, что никому не мило,
– О, стать как лед! –
Среди «запомнившихся» Цветаевой стихов Черубины было четверостишие из «Я – в истомляющей ссылке...»:
Даже Ронсара сонеты
Не разомкнули мне грусть,
Все, что сказали поэты,
Знаю давно наизусть.
Рифмой «грусть – наизусть» оно откликается в известном стихотворении Цветаевой,
Безумье – и благоразумье,
Позор – и честь,
Все, что наводит на раздумье,
Все слишком есть –
Во мне. – Все каторжные страсти
Свились в одну! –
Так в волосах моих – все масти
Ведут войну!
Я знаю весь любовный шепот,
– Ах, наизусть! –
– Мой двадцатидвухлетний опыт –
Сплошная грусть!
Но облик мой – невинно розов,
– Что ни скажи! –
Я виртуоз из виртуозов
В искусстве лжи.
Впоследствии ссылкой на это стихотворенье Цветаева иллюстрировала соответствие своего характера известному ей значению знака Весов: «Безумье и благоразумье. Я восхитительно оправдала свой знак Весов». Цветаева не настолько увлечена астрологией, чтобы помнить и о других созвездиях, но о своей принадлежности к Весам не забывает, и в этом тоже, наверняка, сказалось влияние Волошина. Статус Весов повышался еще и благодаря тому, что этот знак оказался вынесен в заглавие символистского журнала «Весы» (1904–1909), прилежным читателем которого, судя по всему, была Марина Цветаева. Журнал выходил в издательстве «Скорпион» и, по признанию его идейного вдохновителя Брюсова, был назван так именно потому, что Весы – ближайшее к Скорпиону зодиакальное созвездие. Весы встречаются и в «романтической» драматургии Цветаевой, и в стихах на смерть Софьи Евгеньевны Голлидэй, которая должна была в этих пьесах играть: «Были огромные очи: / Очи созвездья Весы...».
Небесные тела переполняли стихи Волошина, метеоры опаляли его бороду. В 1904 г. в Париже под впечатлением от картин Одилону Редона Волошин написал:
Я шел сквозь ночь. И бледной смерти пламя
Лизнуло мне лицо и скрылось без следа...
Лишь вечность зыблется ритмичными волнами.
И с грустью, как во сне я помню иногда
Угасший метеор в пустынях мирозданья,
Седой кристалл в сверкающей пыли,
Где Ангел, проклятый проклятием всезнанья,
Живет меж складками морщинистой земли. < >1
Поэт выходит на дорогу и становится свидетелем падения проклятого Ангела, то есть Демона, живущего, как мы помним, между складками седого Кавказа – это и есть морщины матери-земли. Что же ему (поэту) так больно и так грустно? Ну, если вспомнить Лермонтова, а его трудно не вспомнить (тем более, что здесь примерно по три «л» в каждой строке), то Демон пал, когда «зло наскучило ему». А в понимании Волошина он вообще жертва, павшая в мировой омут, чтобы пустить по нему волны гармонии:
3. Лишь веЧНость зыбЛется ритмиЧНыми воЛнами.
Волнами чередуются плавные «л» с шумными «чн», да еще ритм явно пеонизируется: в нормальном 6-стопном ямбе ударной была бы третья стопа перед цезурой, а здесь пропуск ударности на третьей стопе — сильный ритмический ход — создает особую плавность трехсложных безударных интервалов.
А рифмы? Как созвучны первая пара рифм со второй — на одну гласную, причем компактную [a], создающую впечатление ясности, стабильности! А вторая так прямо перетекает в третью (иногда / мирозданья), стягивая вместе с переносом два катрена в нерасчленимое единство.
Да тот ли это демон? Он двоится. Метеор-кристалл только соседствует с Ангелом, проклятым проклятием всезнанья! Ну а что же это за «бледная СмерТЬ», которая «лиЗнуло» поэту «лиЦо и СкрылоСЬ беЗ Следа»? Как-то многовато змеиного шипенья, напоминающего о змее с древа познанья, в облике которого явился Сатана. В первой редакции стихотворения «змеиность» была еще яснее (было «лизнуло, как змея»).
В том-то и дело, что в них много общего, тем более, что и Демон все-таки назван Ангелом, и в заклинающей тавтологии «проклятый проклятием» слишком много «рока» и обреченности, чтобы не вызывать сочувствия. И мы не можем понять, что это за пустыни мирозданья, что за сверкающая пыль – снега горных вершин или млечный путь — земное это или небесное?
Чистота холодного кристалла и чистота огня схожи, но здесь кристалл – седой, то есть белый, как пепел (угасший), а Ангел еще горяч и огнен – огненный Ангел, в имени которого проглядывает анаграмма имени Агни, индийского божества огня (о нем говорится и в стихотворении «Огонь» в книге «Путями Каина»). Напротив, в слове метеор явно слышится намек на Прометея – еще одного жителя Кавказских гор, что поддерживается и окружением, восполняющим весь необходимый буквенно-звуковой комплекс («угасшиЙ МЕТЕОР в Пустынях»). Прометей двойственная фигура: он «свет миру», распятый за людей, как Христос, и одновременно бунтарь, давший людям вкусить от древа познания, обреченный на адские муки, как Люцифер (тоже «носитель света»).
Неоднозначное единство противоположного открыто манифестируется в диптихе «Два демона», состоящего из двух сонетов, написанных в разное время и по разным поводам, но объединенных автором в цикл в силу их очевидного параллелизма:
1
Я дух механики. Я вещества
Во тьме блюду слепые равновесья,
Я полюс сфер – небес и поднебесья,
Я гений числ. Я счетчик. Я глава.
Мне важны формулы, а не слова.
Я всюду и нигде. Но кликни – здесь я!
В сердцах машин клокочет злоба бесья.
Я князь земли! Мне знаки и права!
Я друг свобод. Создатель педагогик.
Я – инженер, теолог, физик, логик.
Я призрак истин сплавил в стройный бред.
Я в соке конопли. Я в зернах мака.
Я тот, кто кинул шарики планет
В огромную рулетку Зодиака.
2
На дно миров пловцом спустился я –
Мятежный дух, ослушник вышней воли.
Луч радости на семицветность боли
Во мне разложен влагой бытия.
Во мне звучит всех духов лития,
Но семь цветов разъяты в каждой доле
Одной симфонии. Не оттого ли
Отливами горю я, как змея?
Я свят грехом. Я смертью жив. В темнице
Свободен я. Бессилием – могуч.
Лишенный крыл, в пареньи равен птице.
Клюй, коршун, печень! Бей, кровавый ключ!
Весь хор светил един в моей цевнице,
Как в радуге – един распятый луч.
Очевидно, что в первом сонете говорится о Люцифере (анаграмма в 3-й строке «полюс сфер»), антагонисте Слова (аллюзия в 5-й строке), князе земли (8-я строка) и т. д. Ему со- противопоставлен Прометей из второго сонета (прямое указание в стихах 2 и 12). В оппозиции Люциферу в образе Прометея выделяются черты, сближающие его (тоже традиционно) с Христом («распятый луч»). Но он продолжает
оставаться «мятежным духом, ослушником вышней воли». В Люцифере также, кроме традиционных черт, выделяются его «культуртрегерские» и просвещенческие функции, сближающие его с Прометеем. Более того, он назван «теологом» и даже создателем «планет». Действительно, «планеты» – «блуждающие звезды», нарушающие прекрасный порядок вечных и неподвижных звезд. Но человек тоже существо движущееся, находящееся в пути, блужданиях и скитаниях, и этим он подобен двум демонам, ведущим беседу меж собой в диптихе Волошина.
Думается, что Волошин имел вообще большое влияние на формирование интеллектуальной вселенной Цветаевой, и может быть именно от него она усвоила «ступенчатую» модель мира, в которой главные оппозиции не «добро и зло», а «дух и материя». Комментируя «Пир» Платона, Волошин писал, что любая душа совершает путь восхождения (спиритуализации) или нисхождения (материализации), и по пути спиритуализации идут не только аскеты, но и грешники, потому что и те, и другие «сжигают» свою плоть, освобождая дух. Для Волошина, как и для В.И. Иванова, было очень важно, что «Христос изображался в катакомбах в виде Эроса, ведущего за руку душу Психею» – это «знаменательный символ, который дает ключ к пониманию нисходящего и восходящего тока, проходящего через человека». При этом «истинный путь Эроса» заключается в том, чтобы «подыматься словно по ступеням лестницы». Чтобы пройти его, необходимо «понять смысл и расположение ступеней математической прогрессии, которую дает Платон».
Не в этих ли идеях (несомненно, имевших сильный резонанс в контексте) коренится ключ к поразительному устройству книги Цветаевой «Психея. Романтика»? Книга состоит из двенадцати разделов, и в содержании вместо росписи разделов указано только число стихотворений в каждой из частей. Причем в первых трех циклах число стихотворений одно и то же – одиннадцать, что сразу задает группировку по триадам. Если ему следовать, книга органично распадается на четыре блока, каждый из которых дифференцируется от других по пяти параметрам: пол, место, время, действие, число.
Первая триада – циклы «Стихи к дочери», «Бессонница», «Муза». Героини всех трех – женщины, во всех что-то греко-итальянское, античное, все поэтессы (Ариадна Эфрон, Марина Цветаева, Анна Ахматова), общее число стихотворений – 33.
Вторая триада – циклы «Свете Тихий», «Даниил», «Иоанн». Герои – мужчины, локализованы в библейских местах и времени, все пророки-духовидцы, общее число стихотворений – 12.
Третья триада – циклы «Братья», «Плащ», «Мариула». Герои — мужчины и женщины, место и время – Европа эпохи романтизма, действие – любовь и авантюра, общее число стихотворений – 24.
Четвертая триада – цикл «Ученик», поэма «На Красном Коне», подборка стихов Ариадны Эфрон «Психея». Герои – вне пола, вне времени и места, действие — следование за вожатым, ученичество, общее число стихотворений и частей поэмы – 36.
Таким образом, мы имеем нечто вроде диалектической последовательности: тезис – антитезис – синтез – снятие противоречий. Душа-Психея, которая отождествляется с одиннадцатилетней Алей Эфрон (столько ей было в 1923 году) совершает «путь Психеи» от цикла «Стихи к дочери» до собственных стихов, от статического равновесия первой триады (которая проецируется на Св. Троицу – Мать-Дочь-Муза) к динамической прогрессии, выраженной числами 12 – 24 – 36. Смысл этого движения в следовании за неким вожатым, который меняется, как меняется и сама Психея. Сперва это путь от «чистых» сущностей в материальную «романтику», а затем очищающее восхождение из нее, уход от пола к эросу.
Вот как понимал этот путь Волошин в докладе «Пути Эроса (Мысли и комментарии к Платонову «Пиру»)»: «Истинный путь Эроса – это, начав с красот земных, подняться до красоты вечной. Подыматься словно по ступеням лестницы, переходя от одного прекрасного тела к другому, от двух ко многим, от красивых тел к прекрасным деяниям, от деяний к знаниям, до тех пор пока, переходя от одних к другим, не дойдешь до совершенного знания самой красоты, пока не познаешь Прекрасное само по себе».
В набросках к докладу эта мысль выражена еще афористичнее: «Пол и Эрос по существу своему нераздельны и антиномичны.
Пол – это инволюция Бога в материю. Пол – это крестное нисхождение божества.
Эрос – это эволюция. Путь от минерала к Богу – путь, ведущий через человека».
Аналогичную борьбу «Пола» и «Эроса» (в волошинском понимании) можно найти в незавершенном стихотворении Цветаевой апреля 1921 года «В сновидящий час мой бессонный, совиный...»:
Из темного чрева, где скрытые руды,
Ввысь – мой тайновидческий путь.
Из недр земных – и до неба: отсюда
Моя двуединая суть. <...>
А наиболее афористическое выражение идея мировой гаммы, лестницы, связующей небеса и землю во всех смыслах – и материальном, и духовном, и любовном, и поэтическом – получила у Цветаевой не в «Поэме Воздуха» и «Поэме Лестницы», как может показаться, а в восьмистишии 1922 года:
Ищи себе доверчивых подруг,
Не выправивших чудо на число.
Я знаю, что Венера – дело рук,
Ремесленник – и знаю ремесло
От высокоторжественных немот
До полного попрания души:
Всю лестницу божественную – от:
Дыхание мое – до: не дыши.
Чтобы освоить это «ремесло», Цветаева когда-то искала вожатого, Учителя, подбирая на это место и Н.Н. Вышеславцева, и В.И. Иванова, и С.М. Волконского. И никто ей по-настоящему не дал того, что она искала, и только в 1933 году Цветаева спохватилась: «Макса, Макса забыла, с его посвящением – мне – лучшего сонета (Бонапарт) в ответ на что? – на мою постоянную любовь к другим – при нем, постоянную занятость другими, а не им, заваленность всеми – на его глазах. Макса, которому я даже никогда ничего не подарила (нужно знать меня! Без подарка в дом не вхожу!) – а он мне — сколько моих любимых книг! – Макса, которому я ничего не дала, кроме радости, что я есть.
Единственного человека, которому я ничего не дала, а он мне – всё. <...> Макс один мне дал и передал за всех».
следующая Герман ЛУКОМНИКОВ. СИД НЕ ЗВОНИТ.
оглавление
предыдущая Василий БETAKИ. ВОЛОШИНЫ И МАРШАК
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney