ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 27 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Инна ИОХВИДОВИЧ. ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ ЖЕНЩИНЫ



aвтор визуальной работы - А.Ocheretiansky (found art)



ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ

Голой она не видела себя в зеркале с тех пор, как перестала спать с мужчинами. И сейчас, после душа, оторопело, не рассматривала себя, а лишь изумлялась: дряблости рук и шеи, сморщенным мешочкам грудей, обвислому животу, будто разрисованному «полосами беременности»; бёдра пучились венами, переходящими на икроножных мышцах в незаживающие язвы, и даже когда-то блестяще-чёрный треугольник лобка выглядел тусклым, скрученные в крутой завиток волоски рапрямились.
Уторм, перед службой, она едва успевала и разглядеть себя, довольствуясь зеркальным отражением, когда красила губы или взбивала в лёгком начёсе начинавшие редеть волосы. Конечно, всё это, но по отдельности она созерцала ежедневно, смазывая расширенные вены и язвы; поролоновый лифчик вбирал распластанную грудь, делая её высоко-упругой;блузоны или ошейниковые воротники она носила специально, инстинктивно закрывая шею; пояс стягивал живот...
Но всё это – сразу! Это было чересчур, слишком!
Потрясённая, она забыла и причину, по которой среди ночи залезла в почти прохладную воду. «Боже! – застонала она, – почему? Неужто кончился этот пресловутый «бабий век»? И месячные вроде регулярно, и климаксом вроде не пахнет, почему ж это так по-старчески жутко, а?»
Набросив халат, полумокрая, она бросилась на постель. И привычное средство, слёзы, не пришли ей на помощь. Пошарив на прикроватном столике, нашла сигареты и вышла на балкон.
Ночь по-прежнему, как и полчаса тому, была непроницаемой, обволакивающей, чувственно-душной. Из раскрытого у соседей по площадке окна снова донёсся скрип кровати и шёпот со всхлипываниями. Раздражённо затушив сигарету, она зашла к себе, плотно прикрыв балконную дверь.
А ведь в свой, получасовой давности, перекур, она была заворожена этими же поскрипываньями, постанываньями, перешёптываниями... Она стояла, не шевелясь, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть, не нарушить любовную мелодию соседской толстой Ленки с её мужчиной. Может быть, потому и сама вдруг почувствовала давно не испытываемое возбуждение. Напрягаясь, она стала раскачиваться в ритм Ленкиным стонам, прикрыла веки и представила сильного мускулистого мужчину. Он был без лица, он просто был м у ж ч и н о й. Но он, этот некто, будто бы вошёл в неё, вторгся, раздвигая своей твёрдой плотью её узость и заполнил собой всю её... Она кусала губы, чтоб не закричать, не охнуть, только слух ловил Ленкины крики... И, лишь заслышав Ленкино изнемогающе-ликующее, дотронулась до себя двумя пальцами, до заветной, там, в своей жаркой лонной глубине – точки, точки оргазма! И, словно испустив дух, схватилась за шею у горла.
Мокрые трусы она выбросила в мусорное ведро, а сама влезла в ванну, омыться, смыть следы неистовства.
Уснуть она не пыталась. С каким-то то ли сожалением, то ли тоской начала она потихоньку раскручивать «любовную» линию собственной жизни.
Физически она развивалась быстро и созрела по-женски рано. В десять лет всё было как у настоящей девушки, а в одиннадцать она ею и стала. Тогда-то, удивлённо притрагиваясь к себе, она и стала испытывать что-то «необычайное», волнующе-сладкое. Она детально исследовала себя, а там, где не могла себя увидеть, помогало зеркало. Ничего секретного вроде бы и не было, но всё оставалось тайной.
В некоторых местах тело было отзывчивым на ласку как-то особенно, а вовсе равнодушных к этому точек тела она не обнаружила. С закрытыми глазами она мечтала о чём-то неконкретном, но волнующем, касаясь при этом самых чутких мест – под коленками и на затылке, сосков и подмышек, паха и лобка... Так она играла сама с собой, интуитивно прячась от взрослых. Как-то, закинув ногу за ногу и сжав мышцы таза, она откинулась назад, словно в параличе, внизу живота что-то двигалось, прыгало, сотрясалось...Когда она случайно набрела на этот способ получения удовольствия, тогда она не знала, как это называется, то начала прибегать к нему многократно в течение дня, потому что одноразовое «освобождение» лишь распаляло желание. Поначалу «это» казалось ей связанным только с её телом, позже она начала представлять рядом с собой, со своим телом – мужчину, каждый раз другого, либо персонажей вроде лермонтовского «Сашки», либо экранных красавцев, подставляя себя на место их возлюбленных.
Женщиной она стала в шестнадцать. Первым её мужчиной был сверстник. Поздним майским вечером на старом кладбище лежали они и целовались на нагретой за день солнцем могильной плите. Это случилось как-то непонятно-поспешно. Она ничего, кроме мгновенной боли, и почувствовать не успела, как всё уже было кончено... Не ожидавший от себя подобного, паренёк смотрел на неё лежавшую. Она же, глядя на него снизу, вдруг рассмеялась – нелепости всего, а в особенности тому, как руками он вытирал свой маленький розовый член.
– Чего смеёшься дура?! – закричал он, – не понимаешь разве, я тебе целку поломал!
Внезапно ей стало тоскливо, она небрежно махнула рукой. Его же словно прорвало, и он вовсю разорался:
– Что ты машешь? Я не виноват, что ты, как бревно лежишь, что и кончить не можешь. Совсем не заводная.
– Что? Я – холодная? Я – сухая? Идиот! Я умела кончать, когда ты ещё в коротких штанишках маршировал, а мама тебе писюн выставляла, чтоб ты пописал. Больше ко мне не подходи! Ославлю! Ведь кончаешь, ещё не начав. Понял?
Он был первым, кому она невольно поведала про свой подростковый онанизм. Она уже давно знала, что мальчишки и девчонки занимаются рукоблудием, но о своём сладостном грехе не проговаривалась.
Было у неё ещё несколько попыток с разными парнями, но те попадались словно на подбор: торопясь, елозили в ней своими члениками, моментально истощались и оставляли её разочарованной, колени её были облиты их юношеской спермой. Она вновь обратилась к привычно-безопасному своему действу, даже радовалась: никто реальный не требовался, удовольствие получала сама с собой.
С первым своим, может быть, и единственным настоящим мужчиной судьба свела её в переполненном троллейбусе. Сначала она почувствовала его спиной. И, хоть впереди неё было небольшое пространство, она не отодвинулась, ощутив его мужскую мощь. Наоборот, внезапно обессилев, она ещё тесней прижалась, словно уж и ноги почти не держали её. И, будто заручившись её согласием, задвигались его руки по округлости бёдер, обручем заключили талию, поднялись вверх к подмышкам, поползли вниз по тонкому батисту платья, побывали в пупочной впадине, пальцы накрыли выпуклость лобка... Закрыв глаза, она отдавалась лёгкости ласк... Но тут он резко развернул её лицом к себе, и ей пришлось разлепить влажные веки. И образ его, первоначальный, размытый, меняющийся в световых бликах, таким и остался в ней, навсегда. Он взял её лицо ладонями и губами даже не прикоснулся, а будто дыханием обвеял, задышал шёпотом:
– Ты действительно прекрасна, малышка! – и горячий язык его забился в тесноте ушной раковины.
Он привёл её в свои смежные комнатки, где она с замирающим сердцем приготовилась отдаться ему.
Обнажённые, стояли они под душем, молчаливо и торжественно, будто готовились к некоему священному действу.
Полуобсохшей лежала она на пахнувшей лавандой простыне, струнно натянутая, ожидающая его проникновения. Но он, хоть и с напряжённым членом, как бы и не торопился; он ласкал её – руками, губами, языком, вызывал вздохи, вырывал стоны, исторгал крики... Казалось, уж и не было места на ней, которого не коснулся бы он, не поцеловал, слегка бы не куснул, биеньем языка под её языком он взрывал фонтанчики слюны и пил её брызжущую, прозрачно-светлую. Оргазмы шли почти непрерывно-волнообразно. Они пьянили её, а он слизывал эту вязкую любовную влагу прямо из лона её и возвращал ей губами в поцелуе, и обмазывал ею себя, свою крайнюю плоть, которой касался и сосков, и ануса, водил меж двух полушарий груди, но... так и не побывал в ней!
– Послушай, но почему т а к? – она была счастлива и лишь немного растеряна необычным, как она считала, для мужчины поведением.
– Хочу, чтобы ты полностью насладилась, понимаешь?
– Нет, – она была обескуражена.
– Мне хочется, чтобы ты получала удовольствие каждой клеточкой, каждым, пусть даже укромным участком тела. Тело женщины ведь само по себе – эрогенная зона. Так почему же ты не можешь получать кайф из каждой-каждой частички себя?
– Но ты, ты же остался... – она чуть замялась, но он весело встряхнул её, и она докончила, – неудовлетворённым. Ты, ты... не кончил!
– Кто ж это тебе, дурашке, внушил, что у мужчины каждый раз должна сперма изливаться? Ты ведь об этом, насколько я понимаю, говоришь? Это для женщины оргазмы обязательны. Если же тебе хорошо, то и мне тоже. Даже если бы я был импотентом, я бы тебя всё равно бы удовлетворил. Ведь потенция не в органе, – он взял в руку свой спокойный член, в ладонь вобрал и яички в волосатой мошонке и слегка потряс, – и не в языке, губах, руках или в гормонах, она в чём-то нематериальном, незримом, непонятном нам, может быть, в той силе, что влечёт мужчину к женщине, в том, что пробивает искру между ними, кто знает... А всё это – только инструменты этой силы...
И хоть был он всего на десять лет старше, она всегда казалась себе рядом с ним и вправду малышкой, только-только начинавшей что-то узнавать.
Каждый раз «занятия любовью» не были похожи на предыдущие, подчас она по нескольку часов не могла отойти от них, бешено колотилось сердце, а мелкая дрожь, казалось, навсегда поселялась в теле. Только молчаливое омовение п е р е д было по-прежнему торжественным. Правда, один-единственный раз была нарушена эта безмолвная ритуальность.
– Малышка! Я тебе сейчас кое-что покажу, но, пожалуйста, не пользуйся этим, обещаешь?
– Да, - удивлённо ответила она.
Он заставил прилечь её к нему на руку, а другой, вернее, двумя пальцами углубился в её лоно.
Она закричала, оскорблённая, она не была готова к оргазму, яростному, невесть откуда взявшемуся, с мощнейшим выбросом того, что он называл её женской сущностью.
Когда он выбрался из ванной, она уже была одета.
– Но почему? – он тронул её за плечо. Она всхлипнула.
– Отчего, отчего ты мне ничего не сказал заранее, – плакала она, – я же не машина, нажал кнопку и получил ожидаемую реакцию.
– Я не хотел тебя обидеть, честно!
– Но ты же знал, что это что-то...механическое!
– Прости! Мне хотелось, чтобы ты как можно больше знала о себе. И обо мне тоже, – добавил он после некоторой заминки.
И от стыдливости, глупой и ненужной, он помог ей избавиться. Долго не могла она привыкнуть к ласкам ануса. Казались они ей чуть ли не кощунственными, что ли.
– Ты не любишь органику, дорогая, а значит, жизнь, «живую жизнь», – часто говаривал он, – про дождевых червей, гадов ползучих, про насекомых я уж не говорю.А они ведь прекрасны, эти Божьи твари! Такие же, кстати, творения, как и мы с тобою. А я люблю и их, и твою попку, и те отверстия, что у тебя в глубине. Ты только подумай, как разумно, что для пищи придуманы два отверстия – на вход и на выход. Это гениально!
– Для какой же пищи, – возмущалась она, – на выходе же кал, дерьмо...
– Всё равно пища, но в иной форме, переварившаяся или с остатками непереваренной. Шут с этим со всем, но поверь, эти твои дырочки так же любимы мною, как глаза твои или губы.
– Ой, не надо, щекотно, – смеялась она, уклоняясь от «запретных» ласк. – Чего ты хочешь? – изнеможённо вопрошала.
– Невозможного, наверное, – эти его слова заставили её вздрогнуть. – Тождественности «ты» и «я», а может, взаимного перехода или вечного акта.Точно не знаю, чего. Единственное, что знаю и что меня добивает, это то, что секс пределен, экстаз, хотя бы и длительный, невозможен, отлёт, чтобы освободиться – немыслим. Знаешь, был такой художник – Рафаэль Санти, так вот он умер, занимаясь любовью, и, вероятно, в последнее мгновенье почувствовал, что «отлетает».
– Что ты? Что? – забеспокоилась она.
– Ничего, малыш, всё нормально. Со мною такого, увы, а может, и к счастью, не случится, – устало заверил он её.
Не прошло месяца после этого разговора, как лежал он в гробу, то ли похожий, то ли не похожий на самого себя. Ей трудно было понять, застившие слёзы размывали его и без того меняющийся облик. Оказалось, что на своём разбитом, видавшем виды, «горбатом» «запорожце» переезжал он через небольшой мост над засыхавшей, скорее смахивавшей на ручеёк речушкой и в результате, как было в заключении судебно-медицинской экспертизы, острой сердечной недостаточности потерял управление, и когда машина падала с моста, то руль врезался в него до самого позвоночника.
Она сожалела о двух вещах – для себя, что не забеременела от него; для него, что не умер он от сердечного приступа на ней, как Рафаэль.
Много лет после него прожила она, и влюблялась, и с разными мужчинами спала, и замуж выходила, и разводилась... всё было н е т о! Не было е г о, а все остальные, вместе взятые, даже и заменителем, пусть и слабым, быть не смогли.
После тридцати начала быстро стареть – морщинки залегли, кожа стала суховатой, лишь любовники, если их можно было так называть, были всё моложе и моложе.
Как-то случился ей парнишка лет на двенадцать младше. Сошлась она с ним в первую же ночь, тогда ещё о СПИДе не слыхивали, и спонтанность любовных порывов особо не гасилась. Он понравился ей страстностью и нервностью, и какой-то хрупкой подвижностью. А фетишизм его одновременно смущал и трогал её. Особенно после того, как однажды застала его рыдающим в её ночную рубашку. Поначалу её забавляли и стереотипы его полового поведения: он умолял её надевать прозрачное чёрное бельё и чёрные чулки, именно так он мог обладать ею.
Позже это не представлялось ей ни трогательным, ни забавным, только раздражало. Несколько раз пыталась она порвать с ним, но так и не смогла из-за устраиваемых им истерик. Она уставала, сдавалась, и продолжалась эта нелепая связь. Удивительным представлялась ей и перемена ролей: она была ведущей в их паре, он ведомым, а феминность его поведения прибавляла мужественности ей. Опустошённая и неврастеничная невольным общением с ним, она хоть и размышляла о навязанности ей этих отношений, но жалела его той жалостью бабьей, из-за которой и бросить-то его решительно не могла.
И, словно в компенсацию за её терпение и жалость, она понесла. Обрадовалась она как бы больше не за себя, а за него. Ведь ему в его жизненной нестойкости будет дан ребёнок как то, что поддержит, оживит, даст силы. О себе она как-то не задумывалась, как, впрочем, и о ребёнке.
Всё, что происходило в роддоме, было неправдоподобно, будто и не с ней это происходило. Одурев от слабительных и стимулирующих, не вызывавших никакой родовой деятельности, она покорилась тому, что ей прокололи плодный пузырь, по ногам покатилась липкая жидкость. К столу, на котором покоилась она со своим животом, подвезли капельницу, струйно перетекавшую в вену. Если бы не это странное онемение чувств, отстранение от происходящего, она, может быть, и ощущала бы полностью схватки, следовавшие почти непрерывно, она же только наблюдала, как на соседнем столе у совсем молоденькой роженицы выдавливали плод. Рассматривала она и будущих акушеров, обступивших её, ведь она была «старой» первородящей.
Когда пошли потуги и начало перехватывать дыхание, какое-то стыдливое чувство вернуло её к собственной «реальности». И тут произошло, хоть и ожидаемое, но от этого не менее непостижимое.
Тело так и не почувствовало вначале, как в стремительности ч т о - т о покинуло его.
Акушерка приподняла на руках э т о, поднесла к ней.
– Девочка! – услыхала она.
Она смотрела без волнения или трепета, потом перевела взгляд на словно сросшуюся с ней капельницу:
– Можно уже отключить?
– Нет, – ответила акушерка, ребёнка на руках у неё уже не было, – сейчас будет второй период родов.
– Знаю, – вяло согласилась она, равнодушно вслушиваясь в звонкий шлепок, которым сопровождался выход детского места – плаценты.
Скорее всего, её «нездешнесть», «неприсутствие» объяснялись началом тяжелейшего гриппа, который захватил её сразу, как только привезли её в палату, другую, не рожениц, а уже родильниц. Это позже пыталась она анализировать своё состояние в роддоме.
А тогда: тусклый свет в палате, скачущая температура, маска, в которой впору задохнуться, орущие новорожденные, хлюпающая кровь (плохо сокращается матка), отсутствие в груди молока, а чуть позже его застой, начинающийся мастит... она потеряла отсчёт времени, хотя по часам, с шести утра до двенадцати ночи приносили конверты с детьми, те открывали свои беззубые рты и требовательно кричали.
Она смотрела на женщин, уже имеющих детей и на молоденьких-первородящих, они прикладывали детей к груди, а те либо сопротивлялись, либо сразу мирно присасывались, но грудь брали все. С ней же творилось непонятное, она не могла кормить свою девочку. Что-то безобразно-коровье чудилось ей в том, что этот ротик, чавкая и сопя, будет тянуть из шершавого коричневого соска живую жидкость. Санитарки и молочные сёстры суетились вокруг неё, хлопоча, прикладывали ребёнка то к одной её груди, то к другой. Девочка, если была сыта донорским молоком, то сопротивлялась, а если, бывало, и искала ротиком, то, нашедши, выплёвывала и заливалась плачем, становясь обезьянье-красной. Она пугалась и просила перевязать ей грудь, чтобы перегорало молоко, а девочку вскармливать донорским..Она было уже решила настоять на своём и шла сказать об этом заведующей отделением, когда в коридоре встретила каталку с детьми, которых везли на кормление. Все они, запелёнутые, мирно спали, только её девочка таращила глазки и вдруг зевнула, широко и сладко, обнажив своё нёбо, такое удивительное, будто ненастоящее, и как-то встревожилась, словно почуяв материнское присутствие. И тут ей припомнились е г о слова о нелюбви её к органической жизни, ко всему живому. Она выхватила ребёнка из каталки, прижала к себе, санитарка бросилась к ней:
– Положите сейчас же!
– Это моя девочка!
– Не положено!
– Это моя дочка, понимаете?! Я её никому не отдам; смотрите, у нас же одинаковые номера на браслетах.
Она потрясла клеёнчатым номером на запястье. И ещё сильнее прижала к себе свёрток с ребёнком, которого она сама родила.
В палате поглубже уселась на койке, спиной прислонившись к стене, вся сжавшись, поднесла ребёнка к груди. Девочка активно засосала – она стала матерью.
А ещё позже страх за ребёнка, которого одолевали болячки и напасти, выжег в ней, вмёртвую, женскую сущность. И тот же страх, что сделал её (исключительно) Матерью, убил в ней жалость, то единственно большое чувство, которым питалась её любовь к юнцу, оплодотворившему её.
Пришлось промаяться с ним ещё несколько лет, пока он не ушёл. Так и прожила она остальные годы с дочкой и без мужчин. Это могло бы показаться странным, но она не отделяла свою дочь от себя. Та была точно продолжением её; видимо, пуповинная связь оборвалась во время родов только физически.
Девочка росла, и она со смешанным чувством удовлетворения и досады наблюдала появлявшуюся женскую оформленность. И когда они вдвоём, почти одного роста, шли по улице, она ловила взгляды, которыми не только ровесники-подростки и юноши, но и мужчины смотрели на её девочку, то и сама выпрямлялась по-молодому, точно ей самой было адресовано это связанное с вожделением восхищение. И не было в ней и капли ревности, словно и самой её-то не было! Вот только теперь и дошло до неё когдатошнее его рассуждение о тождестве... Оно и вправду не могло свершиться в Любви, ибо было по ту сторону Любви.
Наверное, потому, что впервые за эти годы девочка уехала так надолго, в санаторий к морю, она, очутившись одна, очнулась?!
Но, неужели, чтоб почувствовать себя снова женщиной, ей пришлось нажать на неприкосновенную, до которой обещала е м у никогда не дотрагиваться – точку?
В вопросах и воспоминаньях наступило раннее летнее утро, кончилась ночь, а с ней и наваждение.
Быстро ополоснувшись под душем, она, как всегда, красила губы перед зеркалом и, неожиданно подмигнув себе, рассмеялась: «А что, может быть, ещё найдётся мужчина, которому захочется умереть, как Рафаэлю, в моих объятиях!»
«Ничего ещё, очень даже и ничего!» – оглядывала она себя в зеркале, подбоченившись, склонив набок голову, отставив ногу...
Утром, особенно погожим, не всё кажется безвозвратно утерянным.





ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ ЖЕНЩИНЫ

– Успокойся, он либо психопат, либо импотент, а скорее всего и то и другое разом, – она гладила дочь по тяжёлым длинным волосам, – он не стоит того, чтобы по нему так убиваться.
– Но мама, я его люблю, каким бы он ни был, – рыдала девушка.
– Понимаю, – пробормотала она чуть слышно, смиряясь, хотя ещё секундой раньше всё в ней клокотало из-за мужской немощи дочкиного возлюбленного.
Девочка делилась с ней всем и всегда. И она знала, что та решила потерять свою девственность, расстаться с ней, потому что полюбила. Вообще её несколько умиляло, забавляло и даже удивляло то, как девочка дотоле дорожила своей невинностью.
Сама она, в своих молодых «шестидесятых», более пуританских временах, особо и не задумывалась об этом никогда. Да и отношения, тогдашние, у неё к
мужчинам были как к каким-то идолам, полубогам! Это были годы, когда только начинались совместные купания нагишом, они и слова-то «нудизм» не слыхали. Собирались большими компаниями на берегах речушек и озёр, подальше от города. Как она тогда всматривалась в мужское тело в крепком мышечном корсете, в украшавшую его волосатость, упругие ягодицы, мускулистые ноги, и конечно... член, из дымки вьющихся волос, и тяжёлые яички в мошонке... Потому и была она в солнцезащитных очках, чтобы никто не заметил её жадно-завистливого взгляда. Один вид члена гипнотизировал, завораживал её, вся она становилась ватно-слабой, точно о н уже господствовал над ней. Отказывать мужчинам она считала преступлением, они имели право, благодаря е м у, своей мощью, своей активностью, мужественностью. И каждый половой акт, сам по себе, был для неё п р а з д н и к о м. Она любила любовь, а фаллос был её Хозяином.
Она передёрнула плечьми. Сейчас казалось что вроде как и не с нею это происходило, и не её это было чувство – восхищения мужчиной?! Его органом?! Полно, с нею ли это было?!
Нынче ей представлялось, что она презирала мужчин всю жизнь. Они были пассивны и слабы, и всецело зависели от неё, женщины.
Крушение иллюзии мужской силы и экспансии произошло ещё в первом браке. Она вышла замуж, покорённая интелектом, изысканной чувственностью и нервностью мужа. К тому же она была его первой и единственной на то время женщиной. Он её боготворил.
Но в первую брачную ночь, когда она законно принадлежала ему, и он мог с ней делать, что захочет, он... не смог! Она пребывала в ярости. Впервые, она была готова к полному ожиданию, к последней пассивности...
Она перестала ожидать. Она начала б р а т ь, так как обычно, до этого, брали её мужчины.
Она догадывалась, что с мужем это произошло от любви и от той нежности невозможной, что испытывал он к ней. Но это ничего не меняло.
Она будто принялась навёрстывать упущенное – переспала не только со всеми друзьями и знакомыми мужа, но и со всеми мужчинами, которых знала, которые встречались ей. Поначалу она даже вела счёт своим любовникам, но после «ста», утомившись, бросила. И чем больше она и х узнавала, тем более возрастало презрение к ним – они з а в и с е л и от неё, от её настроения, желания, голоса, взгляда, ног, рук, губ, языка... Она могла всё: и возбудить мужское желание, и, наоборот, пригасить его.
Как-то она благодушно согласилась с замечанием одного из мужчин:
– Ты особь удивительная, словно с постоянной течкой.
«Пожалуй! Но от меня зависит, будешь ли ты этой ночью настоящим мужчиной или нет», - усмехнулась она, не произнеся ни слова.
Муж прощал ей всё, лишь бы она оставалась с ним. Она же не могла простить ему того, что он сделал с нею, своей проклятой любовью, и потому не смогла не только разделить её, «заразившись», но даже и остаться с ним. Он развратил её своей любовью и ещё требовал снисхождения?!
Дочь свою она родила, сама точно не зная, от кого. Но мужчина, бывший на ту пору её мужем, признал её своей. И после, когда она бросила его, продолжал встречаться с девочкой, и платил, хоть она и не требовала, алименты.
Нынешний её супруг был младше неё, правда, по сравнению с её юными дружками подчас чудился ей стариком. Ведь чем старше становилась она, тем моложе оказывались объекты её выбора. Ещё только вчера...
Ещё вчера она пристально разглядывала, словно видела впервые, совсем юношеское тело, которым ей предстояло овладеть. Под её пальцами ещё не загрубевшая кожа, указательным провела она по белой линии живота, надавила в углублении пупочной впадины, под ладонью курчавилась шелковистость лобка, к чуткому члену она прикоснулась слегка, как бы игнорируя е г о. Неожиданно для себя встала, обошла постель и обеими руками провела по подошвам его ног – от пяток до пальцев – дивясь их немозолистой нежности. «Точь-в-точь у ребёнка!» – поразилась она, ласково сжимая их, как сжимала когда-то умещавшиеся в руках ножонки дочери. И, впервые за многие годы, она не смогла, вернее, не захотела в з я т ь его.
И, как ни умолял, ни просил, ни уговаривал её, чуть не плача, этот мальчик, она оставила его нетронутым. Тогда же она приказала себе не задумываться, почему?
И вот сегодня, жалея свою малышку, единственную свою, кого никогда, даже мысленно, не отделяла от себя, она почувствовала что-то, похожее на сожаление, о ком или о чём? Бог только знает.
Она смотрела, как плачет дочь, как катятся по её щекам крупные градины слёз, как вдруг увидала глядящие на неё оттуда, из погребённого прошлого, глаза любящего слюнявого мужа, тоже с запелёнутым слезами взором.
«И зачем всё это нужно было, – заколыхалось в ней, - зачем это огромное количество мужчин, этот вал? Что они дали, кроме ощущения собственного могущества?! И на фига оно...»
И вместо того, чтобы убедить девушку, что плакать вредно, что слёзы иссушают кожу и что ничего-то особенного не произошло, и чего уж такого в этом парне есть, найдутся сотни других, незаменимых нет... она заговорила:
– Малыш, с мужчинами такое бывает, с ними такое случается, – уговаривала она свою девочку, – и часто именно от любви! Когда любишь, можешь и не мочь!
– Мама, это правда? – ей показалась, что у той прозрачная слеза заискрилась в луче.
– Да! Сильная влюблённость даже и противоположна сексу! И наоборот, сильное влечение может, а часто так и бывает, не связано ни с какой влюблённостью, – она сделала попытку усмехнуться, – а иногда это бывает и от отвращения.
И она, не умеющая, вернее разучившаяся плакать , громко всхлипнув, зарыдала, обыкновенно, по-женски.




НЕПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ СМЕРТИ
(конец одной семьи)

Cамой первой из них, из четырёх поколений семьи Равкиных, умерла Леночка, двадцати одного года от роду. Неправильно сказано: умерла. Леночка свела счёты с жизнью с помощью большого количества принятых таблеток. Что это были за таблетки, ведомо было лишь ей да судебно-медицинской экспертизе.
Парень, с которым гуляла Леночка в свой последний перед смертью год, был породистым красавцем, и соседи недоумевали, как польстился он на эту невзрачную девушку. Решено было, что, наверное, он покусился нa (никем, правда, не виданное и никем не пересчитанное) богатство! Ведь Равкины были евреями, пусть инженерами, но известно: все евреи богатые!!! А парень-то был самым что ни на есть русским!
Все осуждали его. И, когда он явился на похороны с белой розой в руке, то дружно постановили: видно, обесчестил девку или, того хуже, обрюхатил.
Однако Леночку похоронили во всём белом, точно невесту, и Леночкин дед Авраам Борисович как будто обмолвился комy-то, что экспертиза подтвердила её девственность.
Случилось это незадолго до Троицы, и тогда одна из «подъездных» старушек заказала панихиду по рабе Божьей девице Елене, ведь только перед Троицей и можно поминать самоубийц. «Ничего, – рассуждала старуха, – что Леночка еврейка. Там, наверху, в сонмище душ, национальностей нет! А девушка была воспитанной, вежливой, доброй, не то, что другие, – даром, что наши, христиане вроде...»
Так исчез из мира единственный побег, который выпустил в Будущее Равкинский род.
Костлявая с косой как будто чего-то напутала, неправильно, вне очерёдности, выкашивая Равкиных.
После Леночки ополчилась «она» на её отца – Лёню Равкина, находившегося в разводе с первой женой, матерью Леночки. По сути, за год до смерти Леночка лишилась и отца, ушедшего к молодой женщине, и матери, болезненно переживавшей уход мужа, замкнувшейся в самой себе. Лёня Равкин был настолько увлечён своей молодицей, что и начало болезни своей пропустил. А даже если б и заметил, то тоже ничего поделать нельзя было бы. То была одна из редко встречаюшихся в человечестве болезней. Может быть, потому, что Лёня был чистокровным евреем, она и пристала именно к нему. Как известно, иногда евреи заболевают очень-очень редкими болезнями, а некоторыми – болеют только они!
Однако ни о чём подобном Лёня не думал; естественно, надеялся он выздороветь. Но это был не грипп, и даже не инфаркт, и не инсульт, и не... как считают – самое страшное. Болезнь была фатальной. Она очень быстро (а ему показалось – и вовсе мгновенно) лишила его не только привычек, но, увы, и человеческого облика. По своей беспомощности он стал хуже грудного ребёнка, тот хоть мог глотать!
Молодая ушла от него, а вернулась бывшая жена. Она yxaживала за ним, то отчаянно жалея его, а то тоскуя по нему; в конечном счёте он был единственным мужчиной в её жизни и отцом её единственного, погибшего, ребёнка.
Ненадолго пережили сына Лёнины родители: Авраам Борисович и его супруга Сарра Марковна, она же, по документам, – Софья Александровна. Их семейная жизнь представлялась им удачной и спокойной, как и у библейской одноименной четы. «Я на тебе и женился, потому что ты была Сарра, судьба была нам соединиться, – часто говорил Авраам Борисович, – вот только сына мы должны были назвать Исааком!»
Но куда уж Лёне было зваться Исааком, когда и Сарре Марковне пришлось Софьей Александровной стать. В заявлении в ЗАГС об изменении имени-отчества она писала: «Не из-за неблагозвучия имени, а исключительно как личность, свободная от религиозных предрассудков, прошу...» Было то во времена пятилетки «безбожия», закончившейся крахом (пусть и говорить о том было не принято), потомy как поставленная партией и правительством задача: «искоренить понятие «Бог» в массовом сознании» – не удалась! Но, может быть, её заявление и было результатом пятилетки? Кто знает? И потому её единственный сын не мог стать Исааком, имя его было героическое – Леонид.
Софья Александровна не смогла оправиться после смерти внучки и сына. Она не задавалась вопросами, ей просто стало тяжко, невозможно жить. С виду она по-прежнему оставалась такой же хлопотливой, заботливой хозяйкой дома, опорой потерявшемуся мужу и его престарелому отцу. Ничем особенным она и не болела, а привычные чёткость и предусмотрительность не оставили её и до последнего часа.
– Абраша, – обратилась она тем утром к мужу, – только без паники! К вечеру я умру, я чувствую, не перебивай, – пресекла она его возражения. – Я в квартире приберу и на неделю приготовлю oбед, а вот как вы с папой дальше жить будете – не представляю, – горестно всплеснула она руками.
Авраам Борисович после такого обыденного объяснения подуспокoился... Но вечером, ближе к ночи, Софья Александровна, она же Сарра Марковна, легла на кровати очень прямо, странно распрямилась и в какое-то мгновение из тела своего, из себя, – выдохнула...
Всё предусмотрела покойница, так что Аврааму Борисовичу не пришлось ей и глаза прикрывать.
Но, в отличие от праотца Авраама, он не смог жить без своей Сарры, пусть о смерти и не думал. «Она» сама явилась за ним и забрала с собой.
А получилось всё как-то нелепо-обыденно. В общей, охватившей бывший Советский Союз разрухе, дворники прекратили, даже зимой, убирать улицы. Авраам Борисович каждое утро шёл в булочную специально за диетическими, для отца, булками. И, прижимая к груди драгоценные булки, в сумраке зимнего утра – он распластался на ледовом ухабе у магазинного крыльца. И сразу почуял: конец, нынче – его черёд.
«Скорая» привезла его в больницу, поставили диагноз: перелом шейки бедра обеих ног. Видать, больно истончёнными были старые кости, немного понадобилось им, чтобы поломаться!
Десять последних в своей жизни дней провёл Авраам Борисович в больнице. У него появились пролежни, да как-то странно нарушилась чувствительность, и он совсем не страдал от боли, как раньше – его покойный сын.
Авраам Борисович «отошёл» так тихо, что поначалу в палате этого никто и не заметил.
Единственным остался в живых родившийся больше века назад старик. Пережив всех своих потомков, он перестал быть не только прадедом и дедом, но и отцом.
В последние десятилетия его жизни звался он Борисом, а настоящее имя его было Барух – Благословенный.
Когда-то, еще в девятнадцатом веке, говорила мать маленькому Баруху, что родился он «в рубашке» и потому обязательно от бед убережётся и счастлив будет. «Ведь изначально Бог отметил тебя, Баруx!" » – сказала она ему.
И вправду, порою жизнь превращалась в кромешный ад, из которого невредимым выходил лишь он – Благословенный...
Сначала он пережил родителей, братьев и сестёр, убитых во время погрома. Когда возвратился он домой из соседнего местечка, где был в учениках у портного, всё было кончено. Родительский дом стал домом крови, а он – сиротой.
Седой пятнадцатилетний мальчик ушёл из осквернённого дома, чтоб больше никогда не возвернуться.
Потом, уже после Второй войны, узнал он, что не только дома не стало, а и всей улицы, да и всего местечка. Всё упокоилось на дне рукотворного моря.
Полвека было ему, когда разразилась последняя война. Старший сын Авраам был мобилизован, а всё, немалое к сорок первому году, семейство Баруха собиралось в эвакуацию. Да не довелось...
Одна из первых бомб, упавших на город, угодила прямиком в их жилище – крохотную халупу, на окраине. Все, кроме него, погибли: и жена, и близнецы-мальчишки, ещё школьники, и восемнадцатилетняя красавица – единственная дочь его, Дина. Что осталось от них? Имена, имена пришедших в мир, чтоб мгновенно и исчезнуть???
У него была контyзия, и когда он, оглохнув, всё же очнулся и узнал о своих, то смог только дрожащими губами прошептать: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»
Вернувшийся с фронта старший сын поначалу и не признал отца в глухом старике, со взлохмаченными седыми космами, придерживаемыми на затылке ермолкой, со слезящимися, будто и не видящими, глазами.
–Что, Абраша (так он называл сына, на русский манер), не нам судить, не нам обвинять. Кто мы? И что мы знаем? Мы-можем только уповать на Него. А кротость покроет всё, это нам ешё Соломон-мудрый завещал.
С сыном, с семьёй сына началась «третья жизнь» Баруха.
Проходили десятилетия, и веточка в «бессмертие» росла и укреплялась – сын, внvк, правнучка...
Но к умудрённому старцу приходили неуместные к случаю мысли, особенно часто посещавшие его на всё более пышно отмечавшиеся дни рождения.
Он не пытался прогонять эти мысли: раз есть, значит, так и должно быть. Ему поставили абсолютно ненужный слуховой аппарат. Кроме того, что он мало чем помогал, так ещё оказалось, что звуки внешнего мира ничего не значили и ни о чём не говорили, и подчас ему слышался звон от пустой словесной оболочки.
Всё – основное и важное – было в нём самом, внутри него... Он бы затрудился обозначить это словесно, но чувствовал «это».
И когда пришла череда смертей, вызванная Леночкиным то ли самоубийством, то ли несчастным случаем, он не поразился этому. Кроткий, он лишь скорбно принимал это... Даже в свои сто лет, как когда-то в пятнадцать, сиротой остался один на земле.
Соседи поместили его в дом престарелых. К тому времени катаракта ставнями закрыла от него Божий свет. Так во тьме и тишине, с притуплённым осязанием, будучи нечувствительным к ползающим по нему насекомым и не обоняя зловония вокруг, доживал он...
Никто об этом не подозревал, а ему не с кем было поделиться, что он был – счастлив! Это, наверное, было и непередаваемое ощущение покоя, какое редко, т о ч е ч н о, мгновениями, посещало его и раньше. Теперь это чувство, как и яркий внутренний свет, как и чудесные звуки псалма, слышанного ещё в глубоком детстве, были в нём всегда. И он радовался могучей радостью.
Когда к старцу, покрытому пролежнями, язвами и некрозами, подошли, то глаза его были закрыты, а губы застыли в лёгкой улыбке, словно он стал обладателем тайного знания: и почему пришёл он в мир, и почему навеки его покинул... '



следующая Андрей БЕЛИЧЕНКО. ТАЙНЫЙ ВИЗИТ «МУМУКШИ» В ЧИКАГО
оглавление
предыдущая Aлександр ШИШКИН. СПЕЦИФИЧЕСКИЙ ЗАПАХ РАЗОГРЕТОГО ТЕЛА ПОСЛЕ СОЛЯРИЯ





blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney