ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 28 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Сергей ВОЛЧЕНКО. В ЧИСТОМ ЗВУЧАНИИ.





Композитор Олег Эйгес (1905 – 1992)

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

“30-го апреля 1905 г. был самый счастливый день в моей жизни, самый радостный день. Утром, когда я открыла глаза, то увидела, что лежу в большой, светлой комнате, вся она залита солнечным светом, перед моими глазами открытое окно и благоухания ранней весны наполняют всю комнату. Перед окном стоит чудная стройная берёзка покрытая молодыми светло-зелёными листочками, и приветствует только что родившегося, этой ночью, моего сыночка Олега. Это был редкой красоты день, какой-то праздник в природе, весна была ранняя, как будто природа посылала ему свои дары и обещала счастья в жизни. Дарами своими она действительно его наделила, а счастьем…”1 Начинался первый день жизни загадочного и прекрасного композитора Олега Эйгеса. Он был любим учителями и учениками своими, его творчество сравнивали с творчеством Скрябина и Метнера, крупнейший представитель авангарда начала 20-го века Н. Рославец видел в его сочинениях “…прямо блестящую, из ряда вон выходящую технику, далеко перешагнувшую технику Скрябина”. В 1928г. венское издательство “Universal Edition” публикует ранние сочинения Эйгеса наряду с Прокофьевым и Мясковским. Знаменитый пианист Эгон Петри, у которого Эйгес учился в Берлине, считал его одним из лучших своих учеников… Олег Эйгес был сновидец – романтик (в глубинах сна он различал музыку), но сон прорастал сквозь него в явь не только в произведениях, а в самом его ощущении жизни, людей и искусства, что и сказалось на всей судьбе его; ещё в 1943 году он писал брату на фронт: “я человек нереальный”…

“В огне музыки”

Кажется, сам ритм биения сердца, распростертый за всю его жизнь на сотнях страниц партитур, вовсе не стих, а продолжает звучать в извивах поблекших чернил, в тёплом дереве двух ветхих немецких роялей, менее прочных чем сумрак в который они влиты при зашторенных окнах – в его доме и сейчас всё так же как было – музей в котором все творенья и вещи его сами себя созерцают: обои с растворившимся во времени цветом, картины, охваченные тусклым сиянием золочёных рам, неизвестные предметы, столь старые, что замысел их забылся ещё до того, как они стали совсем непригодными и пришедшими ещё от его деда Романа Михайловича Эйгеса, действительного статского советника, известного врача впервые применившего вместе с Пироговым анестезию во время Русско-Турецкой войны. Кругом записанные мысли и чувства, вмурованные в глубину прошлого века вместе с пожелтевшей бумагой и марками на конвертах; вот штемпель: “ BERLIN SW 28”, раскрываем хрупкое, гремящее в пальцах письмо и с первых же слов уносимся в ослепительный мир его юности, когда он, в 23 года, полный счастьем жизни приехал в Германию, чтобы войти в музыкальную жизнь Европы:

Pисьмо родителям:
…Колоссальная энергия. Все жизненные практические дела меня ничуть теперь не повергают в унынье, со всем справляюсь. <…> познакомился с ассистентом Петри и он меня пригласил на урок, который Петри будет давать в квартире Бузони своим частным ученикам. Так что 8-го я присутствую и познакомлюсь с Петри! Мне удастся наверное выступить на вечере современных композиторов при Hochschuhle, Крейцер мне в этом поможет. Он ко мне относится по отечески. <…> весьма разносторонний человек, поклонник Рембрандта и мы оба с ним признали что это Бетховен в живописи. Из солистов здесь ничего особенного нет. Рахманиновым не восторгаются, на большинство музыкантов он произвёл впечатление не свежее, только один из моих знакомых сказал, что он играл как Бог, не знаю кто прав. Самый крупный успех имел здесь Горовиц. <…> Я уже начал некоторые эскизы симфонии. Если кончу к маю инструментовать и если будет удачно, то м.б. Клемперер их сдирижирует в своём концерте современной молодёжи всех стран. Концерт этот предполагается в мае. <…> Купил волшебный галстук цвета золотистого фазана, как раз я живу на Fazanen strasse. [1928г.] Спустя много лет Олег Эйгес в воспоминаниях напишет:
“Ещё в Москве в течение нескольких лет я посещал все концерты Петри. Такой игры я раньше не мог вообразить – полнейшая свобода, ничем не ограниченные пианистические возможности. Казалось, в игре участвовали не только плечи, руки, корпус, и т.д., но как бы всё существо артиста. На первом концерте было совсем непонятно, как это делается. Но понять отчаянно хотелось…”

Родителям:
…Вот, дорогие мои, хочу сообщить Вам очередную новость. Вчера был на уроке Петри в квартире Бузони. <…> После урока Петри усадил меня играть. Я сказал что сыграю eigene Sachen (собств. вещи), а он мне по-русски: “с большим удовольствием”. Сыграл ему сюиту, ему понравилось и он сказал, что эта музыка близка его сердцу. <…> Петри сказал: послушаем Эйгеса (сперва сказал Айгес, потом поправился). Завтра его слушаем в Бетховенском зале. Послезавтра я иду на Фиделио и заранее в восторге. 10/1929.



Газета: «РУЛЬ» №2538
Берлин 3 апреля. 1929г.
Вечер, посвящённый Скрябину.
На отчётном вечере сам Скрябин представлен был сонатами – 9-й, эффектно сыгранной талантливым учеником Шнабеля, Бабиным, и 4-ой, а также типично хрупкими, мягкими поэмами, исполненными характерно изящно и несколько изнеженно молодым московским композитором Эйгесом. Последний более виртуозно сыграл собственную сюиту “Арабские сказки”, где восточный колорит соединяется со скрябинскими моментами. Вещь свежая, бодрая и очень пианистичная.

А Сергей Прокофьев к этой сюите отнёсся иначе:
“Первая встреча моя с Сергеем Сергеевичем Прокофьевым, – вспоминал Олег Константинович, уже под конец жизни, – произошла в Париже в 1929 году, в мае. <…> В этот день он был занят и оставил мне записку, в которой просил (извинившись) прийти на другой день. Я так и сделал. Сыграл я ему “Арабские сказки” они тогда казались многим интересными и смелыми по языку. Он меня сразу огорошил:
– Вы всё делаете, что не надо делать.
– Что же именно? – несколько ошарашенный спросил я.
– Трезвучие – вещь в себе, а нонаккорд требует разрешения.
В то время я был насыщен нонаккордами. Я сначала ершился, а потом согласился, уже когда ушёл. Прокофьев вышел на лестницу меня проводить и сказал: «Ищите!»”.

…Сам я пережил великую борьбу с формой, – письмо Эйгеса из Берлина, но уже брату, художнику Сергею Эйгесу2, – т.е. было такое время, когда я с вдохновением ничего путного не мог слепить. Раз у меня этого уже не бывает, то и у тебя пройдёт, ибо Господь сподобил еси нас своим даром одинаково. <…> Очень хочу посмотреть твои портреты и убеждён, что я - то их оценю по достоинству т.к. мне твоя живопись ближе чем кому-либо. Веня3, видимо, не понимает твоего направления. <…> Был недавно у Родена, он скоро будет в Москве т.е. завтра, в пятницу. Он очень рад был мне, угостил чаем, очень мило поговорили. <…> Завтра иду к пианисту Элинсону. Вот так и летит жизнь. Сегодня маленько поругался по-немецки с хозяйкой из-за печки. Мороз у нас, а проклятые бутербродники жалеют углей! <…> Видел сегодня во сне, что приехал на несколько дней в Москву. [1929г.]

Письмо к матери:
…я убедился, что совершенно не способен впадать в уныние и в мрак.<…> Теперь о Серёже. Я вполне понимаю твоё беспокойство <…> но должен сказать, что через это должен пройти всякий истинный художник, и если бы этого не было, то значит человек недостаточно глубок, т.ч. это к лучшему и чем больше он сейчас сокрушается, тем лучше результат будет потом.
[1929г.]

Дорогой мой любезный Сергуха!
Как ты живёшь, как твоя хандра? Я сейчас опять творю, слушаю музыку, смотрю картины. Рембрандта буду смотреть раз 20, уже 2 раза смотрел нечто бесподобное. Это только он может дать такой мир Божественного света, который на всём и от которого тень тожe божественная. [1929г.]

От писем тонкий тревожащий запах прошлого, подносим их к свету – опять из Берлина, имена давно забытых и умерших людей – сейчас, наверно, последний взлёт их: Лопатников (композитор), Правосудович – “Играла свой концерт – я ни чорта не разобрал, по-моему не музыка, но я в этом "модерне" профан.”, Вронская, Фани Вейланд… Вместе с ними также бесплотно выходят на свет и великие: Равель (с ним Эйгес встречался в Париже, но учился ли он у него… об этом должно быть в парижских письмах…), Хиндемит – “…талантливый малый <…> но развивающий в себе всякое барахло.”, Бруно Вальтер – “…дирижировал и играл на рояле одновременно!”, Фуртвенглер – “Такого дирижёра я никогда не слышал и не надеялся услышать <…> симфония Шуберта C – dur. Это было совершенное исполнение, я не думал что эта вещь настолько прекрасна, я прямо ошалел. Под влиянием этого впечатления я сочинил новый материал к финалу первой симфонии. <…> Сейчас полон Шубертом. Так что опять в огне музыки.”, Кляйбер, Менгельберг, Добровейн, Лещинский (и фото его – вундеркинд со скрипкой, Эйгес выступал с ним в Берлине), обрывки фраз: “…подъём собственного духа…”, “…важно веселье души…”.

И, кажется, само время исчезло, когда он уже в 1953 году, живя в Горьком с семьёй на втором этаже ветхого деревянного дома, с вечно дымившей печью и колонкой во дворе, создавал свой шедевр: концерт для скрипки с оркестром – словно бы не поверил потерям и что раздавлено уже так много надежд – всё та же юношеская очарованность искусством и той жизнью, когда она ещё не разъята, словно бы не увидел он в ней смертельных пустот; и держа партитуру в руках (она лежала на рояле среди берлинских писем) и, вглядываясь в её поблекшие знаки, слышим уже, как звуки в любви и согласии рождают нежную, изысканной красоты мелодию, которая вдруг, соскользнув с отдельной ноты, схватывает весь оркестр, сплавляется с его мощью и начинает себя разгонять в нём (I часть): со звуком нарастает сама красота, в идеальном мире нет трения и кажется, лёгкого толчка хватит, чтобы она разгонялась бесконечно, но сейчас всё ограничено силой самих инструментов, и вот уже на пределе, в невозможном оглушительном крещендо, сплавившем все звуки, темы, мысли, красота не останавливается, а так же легко, словно умилившись, что для неё нет никаких оков на Земле – перетекает в иное: и вот уже на самой высокой ноте одной лишь самой тонкой скрипичной струны, почти не осязаемая почти не слышимая, уже остающаяся за пределами слуха, уже там оставшаяся, но не менее ошеломляющая и прекрасная! Поэтому, быть может, Эйгес и не счёл нужным обозначить тему концерта в названии – “Стихия красоты и добра”, или: “Свет”, или: “Красота и любовь” – ведь ими и так всё пространство концерта полно. И кажется для Эйгеса нет различия между исключительностью мелодии и их количеством: он словно расплавлен в неисчерпаемости их – столь интенсивно насыщен ими концерт, а схваченный всего лишь тридцатью минутами земного времени. Этот концерт может быть сравним лишь с самыми высшими достижениями скрипичного искусства. Открытостью, чистотой и энергетической мощью, способной прожечь как искушённое, привыкшее, так и глухое к музыке восприятие – концерт этот сопоставим с самыми высокими шедеврами.
Вобрав в себя тончайшие музыкальные нити европейских светил, Олег Эйгес едет на Урал – он в поисках народных песен. Гастролируя с театром «Художественный сказ» (писал музыку для спектаклей) путешествует по Уралу (30-ый – 35-ый годы), на подводах и пешком по полям и раскисшим дорогам пробирается в глухие деревни, слушает и записывает. “Цель творческая, – пишет он матери, – зарядка и собирание народных песен, т.е. очень интересное дело”. Спустя много лет они проявятся в уникальном концерте для 2-х скрипок и оркестра баянов («Песни Урала»), не минует Эйгеса даже увлечение песнями Африки.
А вот какой-то документ среди писем 1936-го года. На нём три печати и в центре каждой… не герб, а улыбается муза, словно экслибрисы знаменитых людей: А.Н. Александров, С.Я. Фейнберг, Н.Я. Мясковский – рекомендуют Эйгеса в аспирантуру, но как-то странно пишут при этом: “…Эйгес может быть приравнен к закончившим композиторский факультет Московской Государственной Консерватории” (Фейнберг), что значит “приравнен”? А ниже пишет Мясковский: “Я считаю, что т. О.К. Эйгес хотя и не имеет диплома об окончании высшей музыкальной школы, но по своему композиторскому дарованию и по техническому умению может быть поставлен в ряд с наиболее одарёнными студентами-композиторами…” Оказывается, Олег Эйгес, даже не учась в консерватории, был сразу зачислен в аспирантуру(!), и уже в аспирантуре сдал все предметы экстерном. Тут же лежат и его воспоминания о своих любимых учителях: «Слово об А.Н. Александрове», «О Жиляеве», письма Шебалина и Литинского, у которых он также учился. Воспоминаний очень много: о Метнере, об отце – К.Р. Эйгесе, о Прокофьеве, Рабиндранате Тагоре…
С Прокофьевым Олег Эйгес вновь встретился в 1937 году: “…играл ему свой концерт, – пишет он матери в Крым, – и представь себе что он сказал, что вполне зрелая и интересная музыка, что я нашёл очень оригинальную выдумку, очень хорошо отнёсся4. <…> Я как будто начинаю иметь авторитет и меня начинают узнавать”.
Статьи, воспоминания и пачки писем лежат по порядку в коробках или схвачены пересохшей бечевкой – необъятная повесть: уже стариком он словно бы вновь повторил свою жизнь, когда раскладывал по датам все падения и взлёты её.
…а вот письмо Мясковского, чёрной тушью, точно оттиск с гравюрной доски, но не письмо… а какое-то ходатайство, по времени совпадает с окончанием Эйгесом аспирантуры – 1938 год, видимо предпринимались попытки оставить его в гуще музыкальной жизни, в Москве: “Я считаю, – пишет Мясковский, возможно в Комитет по делам искусств, – что композитор Олег Константинович Эйгес обладает крупным творческим дарованием. <…> его последние сочинения – 5 и 6 симфонии (хотя они и не закончены, еще в партитуре) обнаруживают большой сдвиг в сторону конкретизации музыкальных образов и каждая в своем роде являются значительными сочинениями как по тематическому содержанию, так и по характерности и напряженности музыки. Мне кажется, что надо всеми мерами способствовать продвижению произведений О. Эйгеса на исполнительскую эстраду и помогать его дальнейшему творческому росту”. Но Эйгеса всё равно командировали в Свердловск. Впрочем, он ничуть не унывал и ринулся туда с таким же воодушевлением, как и в Берлин: “Ехать совершенно необходимо, – пишет он матери, – т.к. я должен отработать пребывание в аспирантуре. Мне предлагают возглавить кафедру композиции и ещё некоторые предметы. <…> Думаю, что развернуть деятельность творческую и педагогическую там удастся лучше, еду завтра…”
Он не мог предположить тогда, что вернуться в Москву ему суждено будет лишь через 20 лет, в 1958 году…

“Вот таким образом я проигрываю пассаж, называемый жизнью (причём трудность этого пассажа обратно пропорциональна его блеску)”
Из письма отцу 1940г. Свердловск.

Письмо к матери:
…У меня жизнь очень неуютна и жалка. На счёт Москвы думаю следующее: здесь я живу как свинья, т.е. хорошо ем и сплю, больше ничего, и прозябаю. В Москве может быть я смог бы заниматься искусством, но обессилил бы от отсутствия еды. (Заработка бы, конечно, не нашёл). С другой стороны, здесь настолько невыносимо, что думаю иногда, что уж лучше поехать в Москву, найдётся хоть где околеть, ибо здесь и этого нет. Примите все меры к тому, чтоб меня вызвать. [Начало 40-х. Свердловск.]

Дорогой папа.
…Я приступаю к новой партитуре, работаю примерно 13 часов в сутки, когда нет консерватории. <…> О Сережином триумфе знаю, мне мои соседи показывали “Советское искусство”. Вообще многие спрашивают не родственник ли это мой. Я в таких случаях отвечаю: разве вы не узнаёте чей портрет?5 <…> В консерватории меня весьма удовлетворяют ученики. Гевиксман пишет весьма блестящий и интересный концерт. Пузей увлекается фортепиано и делает успехи. В остальном жизнь идёт по прежнему, т.е. весьма неинтересно материально и в прочих смыслах. [1940г. Свердловск.]

Дорогая моя, милая мамочка.
<…>Я последнее время много выступаю. Завтра уже третий раз в течение месяца буду играть по радио. <…> Остальное время занят в консерватории, в новой школе и техникуме. <…> Я сижу без дров, но особенно не ощущаю этого, может быть потому что, когда бываю дома, то или сплю, или ставлю самовар, которым обогреваюсь. <…> Занятия у меня сейчас довольно интересные везде. Так как я много играю, то всякие жизненные неудобства отошли в моём сознании на второй план. <…> Нам уже 2 месяца не платят жалование. Жил это время мелкой торговлей, т.к. искусством я торговать не способен. [20.12.43г. Свердловск.]

Дорогой папа!
…концертная деятельность сильно помогает против сознания собственной бесполезности. Таковое сознание (бесполезности) усиливается от композиторской деятельности, в особенности когда дело касается исполнения собственных вещей. Так же было и здесь. За исключением немногих лиц, до слушателей ничего не дошло из моего авторского концерта. [Середина 40-х. Свердловск.] Родителям:
…При всём этом меня преследует тоска, какой никогда не бывало, я ничем не могу от неё избавиться и не стараюсь, то есть стараюсь в тех случаях, когда нужно заставлять себя что-то делать. Мне приходится заставлять себя жить и чувствую, что скоро я уж не смогу этого. Мне необходимо быть с вами. Я вижу кошмарные сны, но очень часто вижу Серёжу. Общества здесь нет, не с кем делиться музыкальными впечатлениями, концертов нет.
[Середина 40-х. Свердловск.]
Дорогой папа!
…Здесь уже зима, и мозги, без того застывшие окончательно примёрзли к черепу, и мыслей нет, поэтому более полного письма не могу написать. Образ жизни у меня минеральный.<…> Опиши момент Вашего входа в квартиру. Он мне напоминает въезд Грозного в “Царской невесте” в моём представлении. (Имеется в виду возвращение родителей в Москву из эвакуации).
[Середина 40-х. Свердловск.]

Постановление 1948 года и сны…

Газета «УРАЛЬСКИЙ РАБОЧИЙ» 26 октября 1945г.
“Концерт Свердловского композитора Олега Эйгеса в Москве”
Газета смята и спрессована под пачками писем, спустя шестьдесят лет вновь увидела свет: “В помещении Малого зала Московской Государственной Консерватории им. П.И. Чайковского с большим успехом прошёл авторский концерт доцента Свердловской консерватории композитора Олега Эйгеса.” и дальше такие слова: “...автору удалось найти оригинальные и красочные звуковые сочетания, своеобразен гармонический язык «Трио»”, “…концерт продемонстрировал крупные творческие достижения автора…”

А вот и… «СОВЕТСКОЕ ИСКУССТВО» 26 октября 1945г. о том же концерте:
“Олег Эйгес законченный мастер…”, “Прекрасный пианист…”, “…соната-токката, в <…> основных темах, волевых и мужественных. Эти свойства присущи музыке Эйгеса в целом…” За один только 1945-ый год это был уже второй авторский концерт Олега Эйгеса в Малом зале Московской Консерватории (а первый сольный концерт в этом зале – когда композитору было только 22 года). Его исполняли, о нём всё больше писали музыковеды. Одним из наиболее видных теоретиков музыки того времени был отец и первый учитель Олега Эйгеса композитор, педагог и философ Константин Романович Эйгес6. В своём философском труде «О природе музыки» он внёс ясность в царившую путаницу идей о програмности, содержании музыки и природе музыкального образа: “…образ, наиболее проникнутый художественной волей, – писал он, – как музыкальное действо, как образ самостоятельный, значит наиболее творческий, не повторяющий образов других искусств” (если образы других искусств – литература, живопись – произрастают из картин действительности, то музыкальный образ наложить на действительность невозможно) и, стало быть, размышлял Константин Романович, заявленная в названии тема (программа) ни в какой степени не может присоединиться к содержанию музыкального произведения; “Музыка всегда выражает больше, чем ей приписывают близорукие критики, и поэтому всегда так дёшево звучат попытки навязать ей изображение чего-либо ограниченно-определённого”. Но близился год 1948-ой, когда по ухищрению власти самое абстрактное из искусств должно будет вложиться в конкретный формат, который скуёт этот таинственный, многозначный, необъяснимый музыкальный образ, дабы никто уже не мог “проникнуться” в нём “художественной волей”, или – свободой. И хотя в тексте «Постановления о формализме в музыке» фамилии Олега Эйгеса не было, именно его в Свердловске, решили избрать главной мишенью для удара.
Вызвали беспартийного Олега Константиновича на партсобрание и учинили дознание: “Откуда черпаете впечатления для музыкальных тем? ”; а он ответил: “По-разному бывает. Во снах, например, очень часто…”; “Вот где весь идеализм, – сказали ему, – как же вам можно доверять студентов?!”. А Эйгес сказал: “Образы пришедшие во сне самые точные, и чистые, они ничем не искажены”, “Зато вы искажаете чистую линию партии и учение великого Сталина”. Олег Эйгес ответил тогда: “Сталин мало что понимает в музыке”…
Решение партийного собрания обнародовали в той же газете «УРАЛЬСКИЙ РАБОЧИЙ» 2 сентября 1948г.:
“О десятой симфонии композитора О. Эйгеса
<…> Не потрудившись внимательно изучить содержание используемых народных песен, отрицая, по существу, програмность музыки, выставив под заголовком своей симфонии «Пасторальная», он в 10-й симфонии даже не пытается отразить дух нашей современной жизни.
Творческий метод Эйгеса остался таким же формалистическим, каким был он у него и до постановления ЦК ВКП(б) <…> Собрание отметило, что в своей педагогической работе О. Эйгес искажает линию партии в вопросах советского музыкального искусства, внушая студентам формалистические взгляды.
В своём заключительном слове О. Эйгес продолжал отстаивать формалистическую точку зрения на вопросы содержания и идейности музыкальных произведений.
Общее собрание членов Свердловского Союза советских композиторов резко осудило О. Эйгеса за то, что он остался на чуждой советскому искусству формалистической позиции. Своим творчеством и публичными высказываниями О. Эйгес показал, что он придерживается враждебных социалистическому реализму принципов и в ряде вопросов обнаруживает своё политическое невежество и отсталость…”
Олег Константинович ушёл из Уральской Консерватории.
Из Москвы его вновь командировали, и с 1949-го он преподавал в Горьковской Государственной консерватории. “О моём формализме здесь как-то не вспоминают” – пишет он оттуда отцу. Там же друзья О. Эйгес (фортепиано), Б. Фелициант (скрипка), А. Стогорский (виолончель) объединились в “трио” – выступали с концертами. Окончательно вернуться в Москву композитору удалось только в 1958 году, и по 1974 год Олег Константинович преподавал в Институте им. Гнесиных на кафедрах композиции и камерного ансамбля. Он часто выступал в концертах с исполнением произведений Моцарта, Бетховена, Шумана, Шопена, Грига, Скрябина, Метнера, Прокофьева, сочинений отца – К.Р. Эйгеса и собственных произведений. Однако свои симфонии в столице на открытых концертах он услышал лишь с 1971 года. Пожалуй, из всех больше всего повезло 12 ой, она была исполнена Государственным симфоническим оркестром Союза ССР, дирижировал Б. Э. Хайкин. “Двенадцатая симфония <…>, – написал тогда А.Н. Александров в газете “Советская культура” (1972г. №74) – наполнена мужественной, взволнованной музыкой, близкой современному человеку и по языку, и по эмоциональному содержанию. В то же время симфония крепко связана с культурой прошлого. <…> Финал построен на превосходной теме <…>. Тема эта долго затем звучала в моём воображении”. Статья называлась “Глубина мысли”.
Вновь отклики, отзывы на успех – 70-ые годы. Что же дальше было?
“… Я, к сожалению, поздно сообразил, что, очевидно, музыка тут не играет роли. – пишет Эйгес уже в середине 80-ых в Правление Союза композиторов. – Должны быть какие-то качества, которых у меня нет. Я заметил, что композиторы моего поколения, произведения которых попадают в программы симфонических концертов, что все эти композиторы имеют звания. У меня нет никаких званий и никогда не будет, положения никакого я не занимаю, следовательно мне вообще путь закрыт и надо очевидно прекратить писать музыку. Мне дают понять, что она никому не нужна (кроме публики и некоторых моих коллег). Тогда уж надо меня исключить из союза…” Отсечённый от концертной жизни, похоронив любимую жену Нину, поражённый болезнью Паркинсона и уже до конца дней своих провалившийся в дубовую резьбу старинных стола и кресла, Олег Константинович дрожащей рукой продолжал писать услышанную во снах музыку, объединяя каждым нотным знаком реальность и сон.
Сновидчество свойственно Эйгесам. Ещё его дядя Иосиф Романович Эйгес7 в 1914 году в журнале Аполлон №10 в статье “К метафизике сновиденья” писал: “… всякое произведение искусства внушает нам ничто иное, как состояние чистого сна” или: “Говорить о художественных элементах произведений искусства – а это главнейшая сторона их – значит говорить о их сновидческих элементах”. Другой его дядя философ и математик Владимир Романович Эйгес8 в своём труде “Критика феноменализма”(1905г., Брянск) писал: “Мир сновидений <…> так же пространственен, цветен и плотен, как и реальный мир, по своему характеру и содержанию он не имеет ничего общего с чувствами, ощущениями и мыслями (как мозговыми напряжениями); поскольку он, наравне с реальным миром, есть мир непсихический.” Брат Олега Эйгеса художник Сергей Константинович Эйгес в детстве записывал сны, а с фронта в 1944 году прислал Олегу такое стихотворение:

В кругу семьи, в счастливом сне,
Казалось, жизнь моя текла,
Но в недоверчивой душе
Тревога смутная жила.
И часто, в думу погружённый,
От всех я дико отдалялся,
И мир иной, опустошённый,
В воображеньи мне являлся,
И час пробил, и смерч поднялся,
И всё вокруг меня смешал,
И мир, который мне предстал
Местами с прежним обменялся,
Померкло солнце, мрак слепой
Необозримой пеленой
Со всем, что прежде я любил,
Меня навек разъединил,
И сердца трепетность биенья
Сурово сталью я сдавил,
Огонь любви и вдохновенья
На дне души похоронил.

Спустя месяц после написания этого стихотворения художник Сергей Константинович Эйгес был смертельно ранен в бою, с потерей зрения и через три дня умер.
Сон, казалось бы, субъективен, но мы почему-то ничего в нём не можем предугадать, в нём царствуют неожиданность и внезапность. Но они, тем не менее, не превращают сон в хаос, а наоборот, делают значительно более сложным и интересным, нежели если б мы могли лепить его по своему намерению. И в искусстве то же самое равновесие между смыслом, который вроде бы выстраивает схему и в то же время внезапностью и непредсказуемостью, которые эту схему разваливают, создавая ощущение неисчерпаемости, но в то же время не превращая ничего в хаос. В искусстве и во сне человек как бы расплавляется в неисчерпаемости смысловых ситуаций, из которых также лепится и сама реальность. А для сновидца мир возвышенный, художественный, или мир представлений, или снов неизмеримо более осязаем, и поэтому если человек с таким мироощущением берётся творить, то у него есть больше возможностей, чем, допустим, у романтика доказать реальность, или, точнее, первичность этого, именно субъективного мира человека (каким бы он фантастическим ни был). Для братьев Сергея и Олега мир искусства и реальной жизни как будто сплавились. Добиться отправки на передовую Сергея Эйгеса подвигнул… образ князя Андрея, из романа Л.Н. Толстого. Вот что Сергей Эйгес писал родителям и брату: “…а за меня не бойтесь, судьбу свою я определил, стыдно мне поступать иначе, ждать, пассивно допускать течение своей жизни. Ведь князь Андрей в своё время поступил также, зачем же я должен быть хуже его”. Или ещё, но уже с фронта: “…я видел места с аллеями, где гулял Левин и Китти, видел прекрасный город с соборами, в котором когда-то князь Андрей написал письмо отцу сидя верхом на коне и положив бумагу на коленку…” Он ощущает литературных героев скорее как живых, которые в этих местах были по настоящему – это как сон. Отец их, К.Р. Эйгес в своём трактате «О природе музыки» называл такое мироощущение “Свободное художественное созерцание помимо искусства”. А письма Олега Эйгеса как будто продолжение писем Сергея: “Читал последнее время Белинского о Лермонтове, увидел как живых опять Печорина, Максима Максимовича, Бэлу. Остаётся после и красота и грусть”. И в том же письме: “Особенная душевная пустота и тоска бывают у меня во сне, т.к. у меня при этом сознание не меняется”.
Олег Эйгес никогда не просил музыкантов дважды об исполнении своих произведений. Один раз попросит, и если не исполнят, то уже никогда не напомнит. Он был слишком МАСШТАБЕН: зачем просить, когда всё сказано в нотах, “пробивать” – значит, принижать музыку. Он не получил звание профессора, хотя рекомендовали его Н. Мясковский, В. Шебалин и И. Бэлза. С 1946-го года их рекомендации на бланках так и остались в железных объятиях большой ржавой скрепки. На первом листе уже знакомый нам чёткий почерк Н. Мясковского: “Олег Константинович Эйгес известен мне с давних пор, как очень одарённый композитор с отличной техникой и своеобразным складом мышления. Многочисленные произведения его <…> свидетельствуют о нём как о композиторе большой творческой энергии, разносторонней эрудиции и художественной натуре глубоко содержательной и широкого охвата…” Так же, от руки написано Игорем Бэлзой; первая фраза: “Олег Константинович Эйгес принадлежит к числу выдающихся советских мастеров, в творчестве которых идейная насыщенность сочетается с высоким уровнем техники…”, а вот синими чернилами письмо В. Шебалина: “…талантливый неустанно работающий над собой композитор, перу которого принадлежат произведения большого масштаба… ”
Ещё в ранней юности братья Олег и Сергей спросили друг у друга: “Как надо жить?”, и решили, что жить надо “Только правильно”: художник Сергей Эйгес – погибший на передовой, и композитор Олег Эйгес, не совместивший в себе искусство и практицизм и писавшей ещё в 1943 году из Свердловска брату на фронт: “…ты совершенно прав – я ходов не предвижу. Прав так же и в том, что я Дон-Кихот, таковым я прослыл и здесь. Я как Обломов могу строить планы, даже решительно сунуть ноги в туфли и из всего проявления энергии у меня ничего не выходит. Способен я только к искусству, а сейчас, по-видимому, обладая этой способностью, прожить на свете нельзя”.
И вот соната для скрипки и фортепиано (1963г.). В ней уже не единение в гармонии, а разъятость бытия на внутренний и внешний мир. В этой сонате Олег Эйгес как будто вышел за рамки того искусства, в котором творил ранее: инструменты не играют, они борются между собой. На сцене драма и действие: хрупкая скрипка – глубинный мир человека, и рядом с ней огромный, чёрный рояль с низкими, неумолимо одинаковыми, убивающими расширенными аккордами – мир внешний и беспощадный. И даже не борьба это, а в движении данность: пустота, упавшая на землю в виде рокового абсурда и одиночество души (скрипка), которая рождает всплески и выкрики боли под ударами рояля, но при этом раскрывается в мелодии такой красоты, которая б никогда не возникла, будь душа хоть в малейшей мере не так одинока.
Но, быть может, ещё более глубок фортепианный квинтет – в отрыве от внешнего опрокинутый уже только в себя глубинный мир человека; в глубине этой ещё больше противоречий и драмы… Музыка невероятной интенсивности и ошеломляющая. С одной стороны резкие звуковые пласты, диссонансы и срывы, а потом уже на оголенную, взрыхлённую почву восприятия, ложатся мелодии напряжённо-возвышенного трагизма. Мощнейшие контрапункты, перепады и движения звуковых плит заставляют нас содрогнуться и в 15-ой симфонии, финал её неожиданный: мы оказываемся в самом столкновении напряжённо растущей давящей инфернальной силы и пронзающим её, возносящим колокольным звоном. Перезвон колоколов слышим и в альтовом концерте, и в симфонии “Былина”, и в опере “Воскресение”… Олег Константинович часто рисовал колокола, он рисовал их огромными, высотой до неба, в лучах уходящего солнца. В небе он рисовал звёзды, кометы.

Композитор Анатолий Александров
«СОВЕТСКАЯ MУЗЫКА», 1975, №9
…Я вспоминаю, что еще в юном возрасте, приблизительно десяти лет, будущий композитор поражал окружающих, и меня в том числе, блестящими природными данными — музыкальной памятью и слухом. Он был в полном смысле слова вундеркиндом, рано начал сочинять и в совершенстве владел игрой на фортепиано.
Меня до сих пор удивляет одна его особенность: О. Эйгес разучивает произведения сначала по нотной записи (то есть, внутренним слухом), а затем подходит к инструменту и воспроизводит выученное.

Композитор Николай Рославец
Газета «РАБИС» №19. 8.V. 1928
НОТНАЯ ПОЛКА
О. Эйгес, соч. 5, соната для фортепиано.
О. Э й г е с – яркий “хроматик”. Гармонии его сонаты развиваются на базе скрябинского “прометеевского” шестизвучия (в квартовом построении: C – Fis – B – E – A – D), осложнённого пониженной терцией (от основного тона С) Es и пониженной квартой F. Полученное таким образом восьмизвучие является у Э й г е с а, – как было у С к р я б и н а, – основным “аккордом”, из которого и развивается вся гармония его сонаты.
Для оперирования подобными звуковыми массивами вообще требуется весьма незаурядная техника; что же касается сонаты, то в ней мы обнаруживаем прямо блестящую, из ряда вон выходящую технику, далеко перешагнувшую технику С к р я б и н а. Искусство автора сказывается не только в области гармонической. Тематизм, ритмика, общая формальная структура, наконец, фактура произведения, – во всём этом видишь смелую и твердую руку огромного таланта, о юности которого совершенно забываешь.
Говоря об общем впечатлении от сонаты, нельзя не признать, что ее звуковая яркость, эмоциональная насыщенность и радостно боевой размах музыки, по-юношески бурлящей и клокочущей, – делают её подлинным произведением современности, наиболее примечательным из всей музыкальной продукции, выпущенной Музсектором ГИЗ’а за последний год. Соната, конечно, технически очень трудна; она требует вполне зрелого и при том вполне культурного исполнителя.

Композитор, музыковед Самуил Фейнберг

О ТВОРЧЕСТВЕ ОЛЕГА КОНСТАНТИНОВИЧА ЭЙГЕСА 9
Я имел возможность последнее время близко познакомиться с творчеством О. К. Эйгеса. Многое из его сочинений привлекло моё внимание и оставило тот неизгладимый след, который свойственен впечатлениям от подлинных произведений искусства. И это свидетельствует о настоящем вдохновении большого музыканта, о самобытном, независимом отношении О. Эйгеса к искусству, характерном для пути выдающегося и оригинального художника.
Олег Константинович не молод. Он достиг уже того возраста, когда менее одаренный композитор обычно ощущает всё, созданное им, уходящим в прошлое, <…>
Активность, оригинальность и сила творчества О. К. Эйгеса, его самобытность и неповторимость – органичны. Они непосредственно вытекают из его особого душевного строя, из его своеобразного восприятия всех жизненных явлений, из глубокой эмоционально творческой направленности.
Трудно судить о сочинениях Эйгеса, руководствуясь признаком “легкости восприятия” или “доходчивости”, как это часто принято называть. Подыскивая общую характеристику творчества О. К. Эйгеса, можно сказать, что оно симфонично, т. е. оно воспринимается в широком развитии, в противопоставлениях и контрастах, в динамике многих тем и в их диалектическом претворении.
Родники, питающие искреннее и глубокое творчество, несут миру радость и пафос взволнованного претворения по-своему воспринятых идей и жизненных впечатлений. Но нельзя судить об источнике, не сообразуясь с его дальнейшим течением.
Каждый, кто хочет и умеет последовать за логически неоспоримым движением, за мастерским развитием музыкальной мысли, всегда получит художественное удовлетворение. Его сознание обогатится новым и значительным творческим переживанием. Такова судьба всего, искренне и вдохновенно созданного вдохновением истинного музыканта, – обогащать сознание и – через искусство – стремиться объединить широкий круг слушателей – в свете живых творческих идей.
Искусство не может быть враждебно человеку, потому что оно открывает, хранит и оберегает всё лучшее, что живёт в глубине человеческой души.
Несколько сумеречные начала многих сочинений О. Эйгеса как, например, – в его балладе, ноктюрне, постепенно развиваясь, полножизненно раскрываются в сонатной или симфонической разработке. Их затаённая сила часто обнаруживается также в светлом и звонком ликовании коды (квинтет, 3-я фортепианная соната).
Олег Константинович Эйгес прежде всего музыкант. Поэтому каждое мгновение его жизни преломляется в звучании. Мне редко приходилось встречать композиторов, в такой степени объятых и пронизанных стихией музыки. В своем творчестве О. Эйгес не прибегает к пояснению, к слову, к философской абстракции. Он мало уделяет внимания песне, романсу, музыке для театра. Всё, чем он живет, заключено в чистом звучании, и его музыке передано всё обширное интеллектуальное богатство. Музыка для него – мысль и чувство, и активность воли, и глубина созерцания.
Будучи прекрасным пианистом, О. Эйгес не прибавляет к своему исполнению ничего от излишнего “артистического темперамента”, часто проистекающего из внемузыкальных источников. Он полностью чуждается тех исполнительских украшений, о которых можно сказать, что они “не от музыки сей”. Его исполнение имманентно творческому замыслу, и напряжение его игры в точности совпадает с развитием музыкальных идей. Так играли, поскольку я помню, как бы погруженные в созерцание музыкальной мечты, такие композиторы, как Метнер и Скрябин, а может быть и Станчинский, стремившийся выявить и подчеркнуть замечательную логику своей необычайной полифонии.
Я хотел бы несколько подробнее остановиться на одном из выдающихся фортепианных произведений О.К. Эйгеса – на его 3-й сонате. Эта соната принадлежит к разряду тех значительных явлений, которые останавливают на себе внимание не только слушателя и любителя музыки, но и специалиста-музыканта, имеющего возможность подробно, шаг за шагом, проследить за творческим процессом, и мастерским развитием формы. <…>
………………………………………………………………………………………….. Осень 1962.
С. Фейнберг умер, не успев завершить статью. Это – последнее, над чем он работал.


Композитор Андрей Эшпай

Олег Константинович Эйгес – удивительный музыкант, обладавший высочайшим профессионализмом, безупречным вкусом и подлинным артистизмом, позволявшими ему решать самые смелые творческие задачи.
Глубокая эрудиция, широкий кругозор и свойственные ему пытливость, постоянный поиск и творческое горение всегда приводили к высоким художественным результатам.
Эйгес жил музыкой.
Есть «невычитаемые» фигуры в искусстве, без них книга эта была бы неполной. 23. 12. 2005.

Почему же крупнейший композитор XX века, автор 15-ти симфоний, нескольких симфонических поэм и кантат, 5-ти инструментальных концертов, оперы «Воскресение» по роману Л.Н. Толстого, 12-ти фортепианных сонат и массы других произведений, оказался не востребован, почти забыт?! …или он обогнал своё время, или он был вовсе вне времени… Как будто все силы его повисли в слепой пустоте.

Я подошёл к солидной дате.
Итог всей жизни подводя,
Я убедился, что истратил
Бумаги нотной массу зря.
Что толку в нотах,
Которым суждено лежать?
Они подобны лишь банкнотам.
Они не могут зазвучать.
Олег Эйгес

Как-то на вопрос своего друга композитора Олег Константинович ответил: “Жду своего Мендельсона”…10


СНОСКИ
1. Из воспоминаний матери О. Эйгеса Екатерины Петровны Козишниковой – Эйгес (1881 – 1951). По новому стилю О. Эйгес родился 13. 05. 1905г. Все письма документы и рукописи из архива семьи Эйгес. В тексте сохранено правописание оригиналов.
2. Сергей Константинович Эйгес (1910 – 1944) – брат композитора. Выдающийся живописец. Ученик А.А. Древина, С. В. Герасимова, а так же М. К. Соколова. В своей книге “Записки сурового реалиста” известный художник П.В. Митурич поставил С.К. Эйгеса в один ряд с такими художниками как А. Лентулов, М. Шагал, А. Тышлер и др.
3. Вениамин Романович Эйгес (1888 – 1956) – дядя братьев Олега и Сергея Эйгесов. Известный живописец, участник первой выставки художественного объединения “Бубновый валет”.
4. “…потом я несколько раз встречался с ним, – напишет О. Эйгес в своих воспоминаниях о С. Прокофьеве, – памятна последняя наша встреча около Музфонда. Он сидел в автомобиле и ждал Атовмьяна. Он даже рад был встрече и сказал: “Приезжайте ко мне на дачу. Там хорошо – можно вставать когда угодно”. Я из некоторой деликатности не поехал”.
5. Картина «Концерт», где О. Эйгес изображён в образе дирижёра, была написана его братом С. Эйгесом в 1939г. по гос. заказу и украшала холл столичной гостиницы “Москва”, во время войны не сохранилась. Репродуцировалась в ряде книг и журналов.
6. Константин Романович Эйгес (1875–1950). Композитор. Ученик С.И. Танеева и М.М. Ипполитова-Иванова. Писал в основном камерные сочинения, в частности романсы на стихи Ницше. С 1920г. зав. отделом спец. муз. образования муз. отдела Наркомпроса, зам. председателя комиссии по реформе муз. образования, директор муз. техникума им. Ярошевского, председатель философской ассоциации института Музыкальной науки. Автор многочисленных статей по философии музыки. Многие из 11-ти братьев и сестёр Константина Романовича так же оставили видный след в истории культуры и науки России.
7. Иосиф Романович Эйгес (1887 – 1953) – литературный критик, музыкальный писатель и пианист.
8. Владимир Романович Эйгес (1877 – 1949) – профессор математики, заведовал кафедрой математики МАДИ в течение многих лет.
9. Фрагменты из этой рукописи публиковались в сборнике «Волгоград фортепиано 2004», в журнале «Музыка и время» 10/2006. Полностью статья была опубликована в журнале «Музыка и время» 01/2008.
10. И.С. Бах открыт миру Мендельсоном.



следующая Сергей ВОЛЧЕНКО. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ ДЯДИ ОЛЕГА
оглавление
предыдущая EDITOR’S COLUMN





blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney