ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 28 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Роман ЭЙГЕС. НА РАСПУТЬE





Светлой памяти покойной жены Софьи Моисеевны
с сокрушённым сердцем посвящает автор




ДРАМА В 6-ТИ ДЕЙСТВИЯХ С ЭПИЛОГОМ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
АБРАМ ЛИПКИН – Благообразный старик-учитель (меламед)
МАЛКА – Его жена, торговка.
ИСАЙ – Их сын, студент-технолог, 24-х лет.
РЕВЕККА – Их дочь, курсистка-медичка, 26-и лет.
ХАСЯ – Дальняя родственница Малки, служанка, 20 лет.
ИСААК ДРИЦ – Брат Малки, аферист.
ЯКОВ ГАСМАН – Врач.
ЭСФИРЬ – Его жена.
ИЛЬЯ – Их сын, студент-технолог, 26 лет.
ШМУЛЬ ПЕНДРИК – Шапочник
ШМЕРЛЬ ГЕФТЕР – Сват.
ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ ДОБРОХОТОВ – Капитан в отставке.
ПЁТР – Его сын, студент, 26 лет.
ГЛАФИРА – Его дочь, 19 лет, бывшая гимназистка.
ВИКТОРИЯ ПЕТОРОВНА – Его племянница, 24-х лет, бывшая курсистка в Швейцарии.
МАТРЁНА – Кухарка.

I-е, II-е и III-е действия и 1-я картина VI-го действия происходят на юге России в приемной комнате Абрама Липкина. 2-я картина VI-го действия и эпилог там же в дачной местности. IV и V-е действия на севере России в доме капитана Доброхотова. Обстановка гостиной Липкина состоит из дивана и двух кресел, обитых чёрной клеёнкой и овального стола. Направо дверь в переднюю и стол с двумя серебряными трёхветвистыми канделябрами. Налево конторка и полка с большими фолиантами талмуда. Там же дверь во внутрен¬ние комнаты.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Явление 1-е.
Абрам Липкин сидит перед конторкой с фолиантом талмуда в руках, слегка покачивается и читает нараспев. Малка сидит на диване с чулком в руках. Исай и Ревекка ходят по комнате и переговариваются. Входит Хася.
ХАСЯ. Сюда заходил дядя Исаак, спрашивал, дома ли; сказал, что скоро будет, сейчас ему некогда, куда-то спешил.
ЛИПКИН. Он вечно торопится. Ну, что ж, придёт, гостем будет. (Хася уходит). (К Малке). Должно быть, Исаак с женой поссорился и к тебе с докладом.
МАЛКА. Это у них по десять раз в день случается. Думаю, что брат к тебе по делу или за советом, ведь он недавно вернулся с какой-то дальней поездки.
РЕВЕККА. Мы с дядей Исааком встретились. У него какое-то серьезное дело.
ЛИПКИН. Посмотрим, какое такое серьезное дело у дяди Исаака. Тебе, Исай, он ничего не говорил?
ИСАЙ. Что-то говорил, не разберешь, не то он лес
приторговал, не то по поводу выборов казенного раввина, не то по случаю прибытия Германского флота к Турецким берегам.
ЛИПКИН. И всё это серьезное дело у дяди Исаака. Пустой он человек. (Слышен стук в дверь). А вот, должно быть, и он сам.
ИСАЙ. Пойдём, Ревекка, а то от него скоро не отвяжешься. (Исай и Ревекка уходят. Входит быстрой походкой Исаак Дриц).
ДРИЦ. Здравствуй, Абрам, здравствуй, Малка.
ЛИПКИН. Здравствуй, Исаак. (Здороваются за руки).
МАЛКА. С приездом, брат, садись.
ДРИЦ. И то сяду, устал. Давно не видались, а я к вам на минутку.
МАЛКА. Что ж так?
ДРИЦ. Дела.
ЛИПКИН. Рассказывай, знать будем.
ДРИЦ. Рассказывать нечего. Знаю, что ты недоверчив и увалень, всё равно в компаньоны не поступишь, а дело блестящее.
ЛИПКИН. На этот счёт будь покоен, на меня не рассчитывай. Однако интересно.
ДРИЦ. Интересно, так знай, что я купил лес в Глуховской губернии.
ЛИПКИН. Далеко. А капиталы?
ДРИЦ. В рассрочку на год, взнос через каждые два месяца.
ЛИПКИН. А задаток?
ДРИЦ. Небольшой.
ЛИПКИН. Знаю, что небольшой, как не знать. А что сделаешь через два месяца?
ДРИЦ. Ищу компаньонов на таких условиях, чтобы задаток мне вернуть сейчас, затем десять процентов с чистого дохода и пятьдесят рублей в месяц за заведывание делом. И вот я на год обеспечен и в конце тысячка–другая чистого барыша. Что ты на это скажешь?
ЛИПКИН. Скажу, что ты фантазёр, что, когда ты был молод, я ещё мог по твоей предприимчивости предполагать, что ты будешь или миллионером, или нищим. А теперь я уже не сомневаюсь, что ты миллионером не будешь. Ну что ты понимаешь в лесном деле, где ты найдешь компаньона с капиталом, когда кругом одна нищета? А насчет задатка, так пиши пропало.
ДРИЦ. А вот и ошибся. Не знаешь, как у нас набрасываются на всякие предприятия? Желающих участвовать уже нашлось человек десять, и двое уж поехали на место.
ЛИПКИН. И что?
ДРИЦ. Пишут, правда, что по неопытности переплатил, но что при тщательней разработке предприятие может быть не без выгоды.
ЛИПКИН. Дай-то Бог. Поживем-увидим. А как ты там вне черты оседлости проживал?
ДРИЦ. Ты забыл, что я чернильный мастер. Купил бутылку чернил и поднёс становому – одобрил. Такую же бутыль – уряднику, похвалил. Ха! Ха! Без хитрости не проживешь.
МАЛКА. Правду говорят, что голь на выдумки хитра.
ДРИЦ. Однако мне пора.
МАЛКА. А детей моих не желаешь видеть.
ДРИЦ. А разве они уже дома?
МАЛКА. Они только что пришли, но куда-то опять собираются. Пойду посмотрю. (Уходит).
ДРИЦ. Да и молодцы же они у Вас. Исай скоро инженером будет, а Ревекка доктором. Жаль только, что евреями они не будут. Ещё доктора с грехом пополам, а уж инженер, какой он еврей!
ЛИПКИН. Почему ты так думаешь?
ДРИЦ. Думаю так потому, что инженерное дело не еврейское дело, даже Соломонов Храм строили иностранцы.
ЛИПКИН. То было одно время, а теперь другое.
ДРИЦ. Да евреи-то одни и те же. А про Ревекку я слыхал, что она даже в сионизм ударилась. Это уж хуже всего.
ЛИПКИН. Это почему?
ДРИЦ. Потому что идти за вождем, каким-то Герцлем, не знающим еврейского закона, это позор, это политика, а не религия.

Явление 2-е.
Входят Исай со студенческой фуражкой в руках и Ревекка в шляпке.
ДРИЦ. Вы собирались уходить, я вас не задержу, хотелось ещё раз повидаться с вами, ведь вы залётные птицы.
ИСАЙ. Очень приятно.
РЕВЕККА. А за что, дядюшка, как я слышала, вы так нападаете на сионизм?
ДРИЦ. Я уж говорил отцу, что сионизм политика, а не религия.
ИСАЙ. А вы хотите угодить в святые?
ДРИЦ. Куда уж мне. Спросите меня, в чем состоит мое еврейство, чем я еврей, почему я еврей?
ЛИПКИН. Еврей ты, Исаак, самый обыкновенный и потому уже еврей, что родился евреем.
ДРИЦ. Вот разве только поэтому. Вы думаете, что в молодости я запрещенных книжек не читал? Читал и Мендельсона, и Левинзона, и Спинозу. Вот уж философ. “Всё в едином, и единое во всём”. Как это глубокомысленно!
РЕВЕККА. А как вы, дядюшка, связываете это изречение Спинозы, что “Бог в мире, и мир в Боге” со всеми религиозными обрядами и верованиями и с вашим религиозным национализмом?
ДРИЦ. Очень просто. Внутренний мир человека – это тайна его души. Человек – это маленький мир в большом мире. Оба мира одинаково таинственны, а форма жизни установлена не нами, а древними мудрецами. Из этих форм нельзя выходить.
РЕВЕККА. Вы проповедуете форму без содержания. Сионизм же имеет целью согласовать форму жизни с внутренним содержанием.
ДРИЦ. Это фантазия. Без прошлого нельзя жить. У кого нет прошлого, у того нет и настоящего и не может быть и будущего. Впрочем, спорить с вами трудно, ведь вы сионисты, фанатики. К тому же мне и некогда. До свидания, в другой раз поговорим. До свидания. (Прощается. Бежит во внутренние двери и кричит). Малка, до свидания, я ухожу. (Возвращается и уходит).
ИСАЙ. И охота тебе, Ревекка, спорить с дядей Исааком, у которого сумбур в голове. (Копирует Дрица). "Всё в едином, и единое во всём". Как это глубокомысленно! А в святую субботу он будет щеголять с носовым платком вокруг пояса. (Хватает со стола красный платок отца опоясывается и красуется). Потому что запрещается производить работу и носить тяжести, а вокруг пояса – часть костюма. Вот как обманывают Господа Бога. (Бросает платок обратно).
РЕВЕККА. У всех некультурных людей такой сумбур, у них обряд заменяет религию.
ИСАЙ. А религия заменяет разум. А его самомнение!
РЕВЕККА. Где невежество, там всегда и самомнение. Ну, идём. Папа, мы с Исаем уходим.
ЛИПКИН. Хорошо, детки, скажите Хасе, чтоб заперла за вами дверь. (Ревекка уходит. Исай долго ищет фуражку, наконец, уходит. В передней, при открытой двери, видно, как Исай бросается обнимать Хасю, и слышен сдавленный шёпот Хаси: "Да уходите же, чего вы, отстаньте…". Липкин сидит в задумчивости). Как это она хорошо сказала: "Согласовать внешние формы жизни с внутренним содержанием". Как мало сказано, и как много для этого требуется.

Явление 3-е.
Слышен стук в дверь, затем вопрос: " Дома ли господин Липкин?" и ответ Хаси: "Дома". Входит доктор Гасман.
ДОКТОР ГАСМАН. Здравствуйте, господин Липкин.
ЛИПКИН (оставляет книгу). А, господин доктор! Здравствуйте, здравствуйте, какими судьбами?
ДОКТОР ГАСМАН. Был здесь поблизости у роженицы, да вздумал проведать вас и узнать про драгоценное здоровье вашей уважаемой супруги.
ЛИПКИН. Благодарю вас, господин доктор. Прошу садиться. А Малка моя, благодарение Богу и вашими молитвами, поправилась; вот только на лестницу с трудом поднимается, а в общем чувствует себя хорошо. А у кого это вы изволили быть на практике, господин доктор?
ДОКТОР ГАСМАН (в замешательстве). Забыл фамилию, право, забыл.
ЛИПКИН. А в чьём доме?
ДОКТОР ГАСМАН. Право, как это, да недалеко от угла, дом не то серый, не то, право, запамятовал. А я, между прочим, к вам с маленькой просьбой, господин Липкин!
ЛИПКИН. Ну что ж, чем могу, служить, всегда рад.
ДОКТОР ГАСМАН. Видите ли, господин Липкин, у меня временный, как бы это выразиться, дефицит. Не желаю эксплуатировать ваше доверие. Вот вам мои золотые часы с
золотой цепью. Не будете ли добры, эдак рубликов семьдесят пять, месяца на два, на три, пока что... А что следует, это конечно с благодарностью. Крайне, крайне обяжете.
ЛИПКИН. Вот вы по какому делу, скажите, пожалуйста. Да на что вам так крайне деньги понадобились? Ведь практика у вас, кажись, порядочная. Теперь ведь дело докторское золотое. В прежние времена, бывало, помните доктора Вахтенберга, двадцать копеек ему за визит платили, а какое он из этих двугривенников себе состояние составил, дом в два этажа, за дочерью двадцать тысяч приданого. (Подходит к конторке и рассматривает в лупу пробы на часах и цепочке, и продолжает). Лошадей держал, старуха его, Дебора, в каретах разъезжала, с генералами знакомство вела, и всё из двугривенников. А теперь меньше полтинника вам за визит не плати, а то и целый рубль. Все нынче дорого стало. Вам теперь с практики наживать да наживать.
ДОКТОР ГАСМАН. Да, конечно, наше дело, что и говорить, хорошее. Но, видите ли, случай такой вышел. Сын приехал на новогодние праздники. Ну вот, побыл, а в скором времени и отправлять его пора, дорога дальняя, да на первое время, пока урок найдет, ну и тесно стало. Он ведь у меня один, хочется как бы получше, ну и вот, а практика, конечно, дело хорошее.
ЛИПКИН. Да, да, так вот что. Но уж как-то ваш сын долгонько у вас учится, что ж всё не кончает. Мой Исай куда позже поступил, а вот в этом году кончает, инженером будет, нам, старикам, уж помогать будет. А ваш всё учится да учится и последнее с вас тянет. Нехорошо, нехорошо. Вам бы помощь от него иметь, а вы заместо того свои часики за него закладываете.
ДОКТОР ГАСМАН. Нет уж, что ни говорите, а юноша мой, Илья, у меня хороший. Ваша дочь его хорошо знает. Примите во внимание – времена какие тяжелые, то беспорядки, то забастовки, то разные другие неприятности, а юноша он прямой, благородный, ну и не везёт.
ЛИПКИН. Оставьте всё это, и слушать неприятно, одно баловство! Исай мой не менее вашего сына честен и благороден, да дело своё знает. Поступил в институт, надо
инженером быть. Что из того, что он у вас один, и у меня их всего двое, Исай да Ревекка, да не балуем.
ДОКТОР ГАСМАН. Нет, не говорите так, совсем тут не в баловстве дело. Так как же, господин Липкин, могу я надеяться на вашу любезность? Ведь не первый раз пользуюсь
вашей добротой и всегда аккуратен.
ЛИПКИН. Не знаю уж, что делать. Вы жалуетесь на времена, но и нам не легко. Денег маловато, кредит слаб, банки осторожны. Право, не знаю. К тому же, ведь этим делом заправляет моя жена. Но уж так и быть, не могу вам отказать. Так на два месяца?
ДОКТОР ГАСМАН. Пусть на два.
ЛИПКИН (кладет часы в ящик, щёлкает на счётах, записывает в книгу, считает деньги). Так цепь – золотая?
ДОКТОР ГАСМАН. Там же проба. Да не в первый раз вы её видите.
ЛИПКИН (передаёт доктору деньги). Вот вам семьдесят пять рублей за вычетов процентов.
ДОКТОР ГАСМАН. Ну, спасибо вам, желаю вам всего хорошего.
ЛИПКИН. И вам также. (Провожает до дверей). А баловать сына не надо, жалко мне вас (возвращается и берётся за Tалмуд).

Явление 4-е.
МАЛКА (быстро входит). Овца! Овца! Этот доктор из тебя веревки вьет и когда-нибудь оставит у тебя за семьдесят пять рублей часики, которые часовщик Менаше Нисен оценил всего в пятьдесят рублей. Ты бы лучше не вмешивался в мои дела. Какой ты мне помощник, ты мой разоритель. И дался тебе этот доктор. Как будто он тебе честь оказывает своей персоной. Теперь времена не те, что в старину. Теперь почёт по карману, Есть капитал – и почёт, нет – и почёта нет. Вот как я понимаю. Да и за что почёт этому ни¬щему, за то, что он трефняк, что он даже в новый год и в судный день в синагогу не ходит, за то, что он на своём сыне не совершил священного обряда, без которого и евреем нельзя считаться? Да и сынок его такой же, как и папенька, безбожник и шалопай.
ЛИПКИН. Ну, наговорилась вдоволь. А я вот что тебе скажу: какой обед у доктора, я не знаю, не хочу также знать, ходит ли он в синагогу, это его дело. Я знаю только, что душа у него еврейская, да, еврейская душа.
МАЛКА. Ты что же, видишь его душу и знаешь, что она еврейская?
ЛИПКИН. Да, вижу, потому, что кто ближе всех принимает к сердцу еврейское горе? Кто больше всех заботится о начальной школе, Tалмуд-Tоре? Доктор. В
благотворительном комитете – он, в общественной столовой – он, везде и во всём он.
МАЛКА. Уж лучше бы он своим делом занимался, чем общественными. Вот доктор Вахтенберг никакими общественными делами не занимался, а заботился только об
увеличении своего состояния, а какой ему почёт был и как все его боялись. Общественные вопросы там, где бедность, а бедность от лености.
ЛИПКИН. Ты рассуждаешь как женщина.
МАЛКА. Рассуждаю как умею, каким умом меня Бог наградил. Да вот хотя бы докторский сынок, чем ты думаешь он там занимается?
ЛИПКИН. Почём я знаю.
МАЛКА. Так спроси Исая. В институт Илья глаз не показывает, а занимается какой-то философией. Что, эта философия его кормить будет?
ЛИПКИН. Стыдно, Малка, тебе нападать на Илью. Не ты ли его ангелочком называла, когда он ходил к нам репетировать нашего Исая. Илья занимается тем, что тревожит его душу, потому что душа у него беспокойная, еврейская душа.
МАЛКА. И дались тебе эти еврейские души. Ну и раздавай этим еврейским душам своё состояние и иди по миру, если тебе это нравится, а я не хочу. И всё враки, что тебе
наговорил доктор. Никакой здесь родильницы нет. Я знаю всех в околодке. Песя-Таубе ещё в ожидании, Хая-Песя ещё в шестом месяце, Шифра, Кенда, Спринца... А впрочем, что и говорить, ты сам видел, что доктор врал. Я ведь ваш разговор слышала. Кто роженица, чей дом, всё он запамятовал, всё сразу. Врал он, никакой практики у него нет, и если бы не уроки музыки его жены, то с голода бы помирал. А ему всё нипочём, лишь бы ему книжки читать, да повсюду нос свой совать.
ЛИПКИН. И охота тебе чужими делами заниматься.
МАЛКА. Совсем не чужие дела, а свое собственное горе. Разве я не вижу, что тебе более по душе докторский сынок, чем родной сын Исай. Ты с ним почти словом не обмолвился, как будто он тебе чужой пасынок, а не родной сын.
ЛИПКИН. Так вот что, так вот что!
МАЛКА. Да, вот это самое. Терпела, терпела, измучилась вся, глядя на вас, и мочи моей не стало. А чем Исай не хорош, чем не угодил? Тем, что лучше своего учителя поспевает и скоро инженером будет.
ЛИПКИН. Так вот оно что!
МАЛКА. Заладил: “так вот что, так вот что”! Иль лучше уже ничего не придумаешь.
ЛИПКИН. Придумал бы, да не знаю, как бы это сказать.
МАЛКА. Говори, как знаешь.
ЛИПКИН. Вот что я тебе скажу, портишь ты нашего Исая.
МАЛКА. Я порчу Исая! Я порчу Исая! Говори скорее, чем, а то в обморок упаду, ни минуты не переживу. Я порчу Исая! Я! Я!
ЛИПКИН. Не ори, сама напрашивалась на откровенность, а теперь визжишь.
МАЛКА. Господи, это я порчу Исая. Я! Я!
ЛИПКИН. Не кричи, а выслушай.
МАЛКА. Говори, слушаю, слушаю, доконай.
ЛИПКИН. Не знаю, как бы это выразить. Видишь ли, у Исая... понимаешь ли, у Исая нет души, нет Бога...
МАЛКА. Ах, умираю! Умираю! Режь меня, режь! У Исая нет души, нет Бога. А у того трефняка есть душа, есть Бог. Так! Так! Господи, и за что такое наказание? Я ли не поместила Исая в благочестивое еврейское семейство. Я ли не наставляла его посещать синагогу и исполнять все священные обряды. И я его порчу! Нет, нет, ты с ума сошел, ты клевещешь на меня и на Исая. Ты враг наш, лютый враг!
ЛИПКИН. Постой, уймись. Дело здесь не в обрядах и синагогах. Всё это хорошо, да вопрос ещё, исполняет ли Исай твои наставления. Важнее всего то, что все его помыслы обращены в сторону золотого тельца. Я слышу часто ваши беседы о невестах с десятками тысяч приданного, о богатых обстановках, о блеске и роскоши, когда он будет строить железные дороги и управлять фабриками и заводами. Я вижу его щегольство, слышу легкомысленные разговоры, вижу и слышу, и душа моя скорбит и сокрушается узостью и мелочностью всех его желаний и мечтаний. Бога нет в его душе, искания того начала, в котором человек и необъятная вселенная сливаются в одно великое целое. Понимаешь ли, Малка, слушай, пойми, поколенье за поколеньем государства и народы сходят со сцены, а человек и природа стоят друг против друга, как две противоположности. И разум человека не может успокоиться до тех пор, пока он не поймет причины всех причин, причины мира и смысла жизни. На этом пути ищут Бога, на этом пути и находят его. Искал и нашел Бога наш великий законодатель Моисей, искали и нашли его наши великие пророки, наши учителя, Маймонид, Галеви и всякая еврейская душа, верная заветам Tоры, ищет и находит Бога. Поняла?
МАЛКА. А любимая дочь твоя, Ревекка, также ищет Бога, даже после того, как его уже нашли Моисей и пророки?
ЛИПКИН. Да, Ревекка ищет Бога в своей душе.
МАЛКА. Это когда же, гуляя по целым вечерам с докторским сынком?
ЛИПКИН. Вот что я тебе на это скажу: если бы у доктора была дочь, я бы не советовал ей гулять с нашим Исаем, а за Ревекку и Илью я ручаюсь.
МАЛКА. Враг ты наш, лютый враг! (Бежит к двери и сталкивается с Ревеккой, которая быстро входит).

Явление 5-е.
РЕВЕККА. Я встретила доктора Гасмана, он как будто выходил от нас.
МАЛКА. От нас, Ривочка. Папа твой болен.
ЛИПКИН. Нет, Ривочка, я здоров, а вот мама твоя больна. (Уходит).
МАЛКА. Нет, папа твой болен. (Быстро в слезах уходит).
РЕВЕККА. Ничего не понимаю. (Разводит руками).
ИСАЙ. (Быстро входит). Что здесь случилось?
РЕВЕККА. Обыкновенная история, решение вопросов жизни истерическим припадком.
ИСАЙ. Значит, не логикой, а чисто по-женски, путём интуиции.
РЕВЕККА. Пожалуйста, без фраз. Да, по-женски. Но поверь, если такого рода решения не самые разумные, то во всяком случае они самые искренние. (Оба уходят в разные стороны. Липкин возвращается и садится за талмуд. Вбегает Малка).
МАЛКА. Слушай, Абрам, если дети когда когда-нибудь узнают, что мы даем деньги в рост, они нас возненавидят, и не только твоя божественная Ревекка, но и безбожный и бездушный Исай. Помни, что я занимаюсь банкирскими операциями. Заруби себе это навсегда. (Уходит).
ЛИПКИН (один). И к чему она мне это говорит. Разве я не знаю, что мы нарушаем запрет священной Tоры, давая деньги в рост. Но что же мы можем делать? Учительствовать уж по старости не могу, ремеслу не обучен, к торговле сам не способен, а Малка уж стара и слаба. Пуская в оборот свои ничтожные сбережения, мы с трудом прокармливаемся. Мы детей своих отдали в науку, чтобы они могли жить честным трудом. И надеюсь, что Бог нам простит. Он всё знает, он в душу заглядывает. Он простит.

Занавес. Опускается и поднимается.


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Явление 1-е.
ХАСЯ (запыхавшись, вбегает). Всё пристаёт, всё пристаёт, проходу не даёт. И чего ему надо! Смешно! Ха! Ха! Ведь жениться на мне он не может. Я бедная сирота, без
образования, а он скоро инженером будет. Знаю хорошо, что как только он получит диплом, ему посватают богатую невесту, и он в мою сторону и не посмотрит. (Задумывается). То ли дело шапочник Шмуль. Я его сегодня встретила. Он опустил глаза и хотел пройти мимо, ведь наши мужчины так застенчивы. Я его остановила: "Куда, Шмуль, вы так спешите?" – "По делу иду, надо", "Не по дороге ли нам?", "Нет, мне в сторону" – и ушёл. Ему стыдно пойти рядом с девушкой. Но сегодня вечером подам самовар, и пусть тётушка ворчит сколько ей угодно, а я отправлюсь на часок в сионистское собрание. Там доктор Гасман речь будет говорить. И Ревекка там тоже будет. А уж Шмуль беспременно там будет. Он такой преданный сионист. Там наговоримся вдоволь. Что 100 рублей у меня есть. На эти деньги он может своё собственное дело завести. И заживём себе в бедности, но зато в любви и счастье. А уж как я его буду любить. Слабенький он. У нас все мужчины слабые. Зато женщины сильны и крепки. (Подходит к авансценe, подбоченясь). Я-то какая! Да я и за себя и за Шмуля буду работать, работать, не покладая рук. (Слышны шаги). Опять, должно быть, он. (Быстро убегает).
ИСАЙ (входит, оглядываясь). Никого здесь нет.
РЕВЕККА (входит). Ты вот где, Исай, а я тебя ищу.
ИСАЙ. Зачем я тебе понадобился?
РЕВЕККА. Надо же условиться, когда нам ехать. Праздники прошли, ну и слава Богу. Рвёшься, рвёшься домой, а как поживёшь дома недельку, другую – становится так
тяжело, что ждёшь с нетерпением дня отъезда.
ИСАЙ. Да и непоседа же ты, точь-в-точь дядя Исаак. Будучи на курсах, ты рвалась домой, а побыв дома, спешишь на курсы. Попадёшь ты с сионистами в землю обетованную, недолго спустя тебя потянет обратно сюда.
РЕВЕККА. Нет, уж извини, братец, если мои глаза увидят святую землю наших предков, так уж меня оттуда никогда и ничто не потянет.
ИСАЙ. Ты себе воображаешь, что там, в твоём Сионе, рай земной. Ты забываешь, что прежде всего придётся вновь создать земледельческий элемент, без которого не может
существовать ни одно государство. Затем предстоит тяжелая борьба с фанатизмом невежественной толпы, которая потребует, пожалуй, возвращения, по примеру праотцев, к многожёнству, возобновлению Соломонова храма и восстановления обряда жертвоприношения, так подробно разработанного Моисеем. Ведь это возвращение к первобытной дикости. Каково будет положение руководящей интеллигенции?
РЕВЕККА. Не беспокойся, пожалуйста, за интеллигенцию. Нам надо прежде всего перестать плестись в хвосте чужих нам народов и создать свою собственную историю, направленную в сторону науки и разума и общечеловеческого прогресса. И мы, сионисты, верим, что победим и что, конечно, не без борьбы, на развалинах древней истории еврейского народа мы создадим его новую историю, на основах свободы, равенства и братства. Вот как об этом говорит наш поэт, Бялик:
Верю, будет день в грядущем,
Пусть тот день ещё далек,
Он придёт, вражду народов
Смоет братских чувств поток.

Явление 2-е.
ИЛЬЯ (входит). Браво! Браво! Здравствуйте, Ревекка Абрамовна, здравствуйте, Исай. (Здороваются). О чём это вы так горячо спорите?
РЕВЕККА. Вы кстати пожаловали, Илья Яковлевич. Объясните, пожалуйста, братцу, что быть эгоистом и думать только о собственном благополучии, не значит ещё быть позитивистом или сверхчеловеком в духе Ницше.
ИСАЙ. Если, Илья Яковлевич, Вы желаете быть посредником между мной и сестрой, то растолкуйте вы ей, пожалуйста, что сионизм это то же, что славянофильство, с той разницей, что славянофильство базируется на народных особенностях, зависящих, между прочим, от территориальных, почвенных и климатических условий, а сионизм лишён этих условий по рассеянности евреев по всему лицу земли.
ИЛЬЯ. Так вот о чём идёт у вас спор. Это любопытно. К сожалению, я в этих вопросах совсем не компетентен. Меня занимают вопросы онтологические, гносеологические,
метафизические. Об этих вопросах мы часто с Ревеккой Абрамовной беседуем. Жаль только, что Ревекка Абрамовна в этих вопросах совсем профан, полнейший профан.
РЕВЕККА. Но скажите, Илья Яковлевич, верно я рассуждаю, что еврейский народ тем и оригинален, что с литературным наследием, в виде небольшой книги, он с этой книгой под мышкой шествует через века, не теряя надежды на возрождение своей родины?
ИЛЬЯ. Что верно, то верно.
РЕВЕККА. А если еврейский народ есть народ, то его стремление к независимости и самостоятельности есть не только его право, но и нравственная обязанность?
ИЛЬЯ. Что верно, то верно.
ИСАЙ. Но ты забываешь, что мы живём в такое время, когда сила есть право, а всё что не сила, то мечта.
РЕВЕККА. В таком случае всякий идеал, по-твоему, неосуществимая мечта?
ИЛЬЯ. Однако, господа, как я вижу, ваш спор может продолжиться до бесконечности, а я пришёл только за тем, чтобы узнать, когда вы едете.
РЕВЕККА. Да я хоть завтра.
ИЛЬЯ. Вот и хорошо, и я завтра.
РЕВЕККА. И прекрасно, вместе поедем, всё веселей. А то, не скрою от вас, что как ни стремлюсь на курсы, а на душе у меня не совсем спокойно.
ИЛЬЯ. Что же вас беспокоит?
РЕВЕККА. Перед отъездом домой я слыхала от своих подруг-курсисток, что по возобновлении занятий начнутся
студенческие беспорядки, а эти беспорядки всегда
захватывают и нас.
ИЛЬЯ. Да разве вы собираетесь участвовать в них?
РЕВЕККА. Нисколько. В промежутках между курсовыми занятиями я изучаю древнееврейский язык и историю еврейского народа, и готовлю к ним рефераты. Где уж тут
участвовать в собраниях курсисток и демонстрациях. Боюсь же, признаться вам, влияния массы. Я уже знаю по опыту, как трудно противостоять психологии толпы.
ИСАЙ. А я вот этой психологии вовсе не боюсь. Я придерживаюсь того принципа, что в институт я поступил для занятий наукой, а не для разных политических демонстраций. И потому я заранее говорю, что не желаю участвовать в демонстрациях и знаю, что не буду. А этой твоей мистики я не признаю.
РЕВЕККА. А я, не будучи Кассандрой, еду на курсы со стеснённым сердцем. Так завтра?
ИЛЬЯ. Всенепременно. На вокзале, значит, встретимся. А пока прощайте.
РЕВЕККА. Кстати, мне надо делать кое-какие покупки. Идём вместе. Погодите чуточку, я только шляпку надену. (Выбегает).
ИЛЬЯ. Однако, как я вижу, вы с сестрой совершенно различных направлений.
ИСАЙ. Диаметрально противоположны. Я живу в мире действительности, а не иллюзий! А вы, как я вижу, сионистские иллюзии сестры поддерживаете.
ИЛЬЯ. Ничуть. Я только считаю нормальным, что еврей, не поднявшийся на высоту философского прозрения и мистического созерцания, находя своё положение в
христианском мире отчаянным, ищет выхода из этого положения, как узник ищет свободы.
ИСАЙ. А вы сами смотрите на всё это с высоты спинозовского чердака?
ИЛЬЯ. А хотя бы повыше!
РЕВЕККА (входит в шляпке). Вот я и готова. Идём. (Прощаются и уходят).
ИСАЙ (один). Уж конечно, найдётся дело, чтобы пойти вместе. Очи нашей сионистки устремлены не только на Сион, но и на этого декадента, мистика и метафизика. А метафизик усматривает действительность не только в своем, как говорят, "Я", но и в рожице сестрицы. Как ни поднимайся ввысь, а от земного не уйдёшь. (Пауза). А какая им предстоит будущность. Институт Илья никогда не кончит, а будет век свой бегать по урокам, и сестра с ним только горе будет мыкать. (Пауза). Нет, моё сердце должно быть застраховано от подобных нежностей. Что из того, что я очень увлечен Хасей. Но ведь жениться на ней было бы безумие, ведь это ставить на карту всю свою карьеру, всю свою будущность. Надо побороть это чувство и прекратить эту игру. А на Сарру Миркину, по-видимому, я произвёл сильное впечатление, и, того и гляди, жди свата. Что ж, девушка она с образованием, из богатого дома, в обществе держит себя с достоинством. Больше ничего не надо. Я не феминист, да и Ницше говорит, что цель мужчины борьба, а женщины – деторождение.

Явление 3-е.
Слышен стук в дверь, входит Шмерль Гефтер.
ИСАЙ (в сторону). Лёгок на помине.
ГЕФТЕР. Вы господин Липкин.
ИСАЙ. Я Липкин.
ГЕФТЕР. Очень рад познакомиться, я – Гефтер.
ИСАЙ. Очень приятно.
ГЕФТЕР. Можно мне видеть ваших родителей?
ИСАЙ. Вам кого: отца или мать?
ГЕТФЕР. Обоих.
ИСАЙ (в сторону). Ну, так и есть. Прошу садиться. Они сейчас придут. (Уходит).
ГЕФТЕР (один). Парень, видно, обделистый, и цену деньгам знает. Сам не делает предложения, знает, что как только скажет: "Саррочка, я тебя люблю", и по¬ловину
приданного насмарку. А старики обставят дело по пунктикам. Но так лучше для меня. Кое-что и мне перепадёт. Не будь таких, нашему брату с голоду бы пропадать. Но надо это делать тонко. У него есть сестрица. Начну с мифического сватовства этой эмансипированной девицы. А кому она нужна. Благочестивому еврею такая девица на что? Да они в большинстве случаев так и засиживаются в старых девах. Чем более они образованны, тем менее на них спрос. И на что им это образование. Как замуж выходят, так и книжки побок. А на всё мода. Гимназия, курсы, шляпки, тряпки, зонтики, перчатки, музыка, танцы и в конце концов – старая дева, седые волосы и... истерика. В прежние времена куда всё было проще. Напишем на одной странице имена известных женихов, на другой – невест, и кто против кого попал в список, тем и сочетаться счастливым браком. Наделим жениха и невесту такими добродетелями, каких у них никогда не бывало. Одарим их такими богатствами, каких они и во сне не видали. А уж им не увернуться; это судьба, рок: Зельда Цадик будет непременно женой Сендера Кабцена, Шейна Кугель – Боруха Шмальца, Бейля Локшин – Хаима Лапцедрака и право, число счастливых браков было не меньше, чем те¬перь. И плодился и множился наш народ, и населял землю, как песок на дне морском во славу Бога Израиля. (Слышны шаги, входит Абрам и Малка Липкины. Здороваются и усаживаются).

Явление 4-е.
ЛИПКИН. Чем мы обязаны вашим любезным посещением, господин Гефтер?
ГЕФТЕР. Моя профессия, вам господин Липкин, известна, а я человек прямой и приступлю к делу без обиняков. У вас товар, у меня купец.
ЛИПКИН. Гм.
МАЛКА. Хи-xи.
ГЕФТЕР. У вас дочь красавица и высоко образованная, а у меня богатый жених, который много наслышался про вашу дочь. Никакого, говорит, приданного мне не нужно, у меня у самого, говорит, несметное богатство. Возьму, говорит, как есть, как мать родила.
ЛИПКИН. А кто он такой, позвольте полюбопытствовать, этот Крез?
ГЕФТЕР. Это мой секрет. Пока не узнаю ваше мнение. Скажу только, что вы можете его встретить в Жуковке, где он торгует лесом, в Дятькове – стеклом и литьём, в Почеве – пенькой, в Верховьях - хлебом, в Мармыжах – пухом, перьём и живьём, в Нижнем – пушниной, в Астрахани - рыбой, в Баку – нефтью, одним словом, богатейшие дела и огромные доходы.
МАЛКА. Скажите, пожалуйста.
ЛИПКИН. Уж не чересчур ли разнообразны его операции? Впрочем, для нас это безразлично. Дочь наша ещё пока учится и о замужестве не помышляет, а когда сердце её заговорит, то она, вероятно, найдёт себе суженого из своей среды, без вашего любезного участия.
ГЕФТЕР. Мне только и хотелось знать. Если мои услуги не нужны, то я их и не навязываю. Хотя должен признаться, что я раз сосватал женщину-врача с инженером, друг друга не знавших и никогда не видавших, и если б вы знали, как счастливо они живут. Но у меня есть предложение и другого рода. Ваш сын через полгода инженером будет, а у меня красавица-невеста на примете с десятью тысячами приданного.
МАЛКА. Вот это другое дело, об этом стоит побеседовать, и если статья подходящая, так от чего же...
ГЕФТЕР. Дело серьёзное, стоит только мне назвать фамилию и вы согласитесь, что беседовать есть о чём. Я говорю о Сарре, дочери Боруха Миркина.
МАЛКА. Борух Миркин действительно богатый человек, но для нас это, простите, не партия.
ГЕФТЕР. Как не партия? Почему не партия?
МАЛКА. А очень просто. Вы забываете, что целый род наших предков все были раввины и раввины, а муж происходит даже из дома царя Давида. Дедушка же вашей невесты, как всем известно, был шоссейным сторожем, из кантонистов, а отец её был приказчиком в лесном складе, потом стал лесопромышленником и разбогател. Как хотите, господин Гефтер, это для нас не партия.
ГЕФТЕР. А я на этот счёт, простите, такого мнения, что кости ваших благочестивых предков давно истлели, а золото Боруха Миркина никогда не потеряет своего блеска.
ЛИПКИН. Всё это к делу не относится. Прежде всего, надо поговорить с сыном и узнать его мнение, затем дело ещё терпит. Сын ещё молод, и пока он ещё студент.
МАЛКА. И во всяком случае, если мы дадим своё согласие, то не иначе чтобы приданое было до свадьбы положено в банк. Нынче такие дела, что сегодня Миркин богач, завтра нищий.
ГЕФТЕР. Уж об этом не беспокойтесь.
ЛИПКИН. Да с невестой, с её родителями надо ещё поговорить.
ГЕФТЕР. С этой стороны всё уже улажено. Невеста без ума от вашего сына. Предложил было ей доктора, а она и слышать не хочет. Они теперь, говорит, на земскую службу поступают, где они научаются пьянствовать и в карты играть. Юриста предложил, так нет же, их даже в помощников присяжных поверенных не принимают, только инженером и бредит. А ваш сын прямо её очаровал.
ЛИПКИН. Всё это хорошо, да только дело всё ещё терпит. Поживём, увидим, а там что Бог даст.
МАЛКА. И чтоб приданое непременно до свадьбы в банк, потому что...
ГЕФТЕР. Об этом не беспокойтесь. И как это будет хорошо, через полгода ваш сын получит диплом инженера, красавицу жену и громадное состояние. И погуляем же мы на свадьбе и попляшем. Когда-то, Малка, вы лихо отплясывали.
МАЛКА. Прошло время. Доктора говорят, что у меня сердце слабое.
ГЕФТЕР. Не слушайте этих докторов. Да как заиграет скрипка Янкеля, да как запоёт свадебный певец бадхан свою песенку, то ножки сами в пляс пустятся. Вы помните (поёт и приплясывает. Малка, стоя на месте, поддёргивает юбочку и подплясывает).
Жил на Погулянке
Айзик Шик,
Очень набожный старик,
Он молился Богу,
Бегал в синагогу
И к трефному
Вовсе не привык.
Ха-xа! Мы ещё попляшем. Так до приятного свиданьица. (Прощается и уходит).
МАЛКА. А, каков наш Исаечка! Прямо-таки очаровал эту Саррочку. Ну и плут же этот Гефтер. Уверена, что никакого жениха для Ривочки у него нет. И что из десяти тысяч
приданого придётся сбавить добрую половину. Но хуже всего то, что вы, мужики, как увидите смазливенькую девчоночку, то уж так рассaхаритесь, что вам уж ничего более не нужно. И вместо приданого останутся одни широкие обещания да сладкие любезности.

Занавес. Опускается и поднимается.


ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Явление 1-е.
Вечер.
ХАСЯ (одна). Как это хорошо, что я осталась одна дома. Мой женишок Шмуль обещал сегодня ко мне зайти, и мы с ним в первый раз будем совсем одни. Это будет первый случай после нашей помолвки. Он ещё ни разу меня не поцеловал, только раз тайком руку пожал. Какой он скромный, мой Шмуль, и какой застенчивый. А какой он умный, какой умный. Вчера в собрании сионистов, он сделал доклад о необходимости для всех евреев сделать древнееврейский язык живым, разговорным языком. И как он это хорошо доказывал. И вот уже ничуточку не конфузился. Стоит себе перед всей публикой и говорит, говорит, так свободно, громко и убедительно. Он мне показался таким большим, каким я его никогда не видала. И он прав. Что это такое, один народ, а говорит то на жаргоне, то по-русски, то по-польски, то по-немецки, то чуть не по-китайски. "Надо, чтобы по возвращении на родину наших предков и святых пророков мы все говорили одним языком, мыслили одними мыслями и чувствовали одними чувствами". Так закончил свою речь мой Шмулик, и все ему рукоплескали. (Прислушивается к дверям). А каким почётом и уважением пользуется мой Шмулик у сионистов. Когда производились выборы в начальники кружков самообороны, устроенных доктором Гасманом, Шмуль был избран единогласно первым. Теперь Шмуль командир, генерал. Впрочем, генерал доктор Гасман, Шмуль полковник или капитан. А как он поёт, мой Шмуль. Когда после заседания все затянули сионистскую песенку, Шмуль был запевалa. Надо было слышать и видеть, как он пел. (Поёт).
Нет, надежды не лишились
Мы великой и святой
Вновь вернуться в край заветный,
Возродить народ родной.
Это была песня, молитва и торжественный гимн победителя. Боже мой, как он это пел! Я бы его после это целовала, целовала без конца. (Забывается, слышен стук, Хася бросается к двери) Он! (В передней слышен её голос: “Пойдём в гостиную, там никого нет”).

Явление 2-е.
Шмуль Пендрнк входит со сложенными веером шапками в руках. Хася хватает одну шапку, надевает на голову, отскакивает в сторону, становится во фронт и делает под козырёк.
ХАСЯ. Здравия желаю, Ваше благородие!
ШМУЛЬ. Я совсем не знал, что вы, Хася, такая проказница.
ХАСЯ. Во-первых, Шмуль, я не вы, а ты, а во-вторых, не угодно ли твоему благородию вспомнить, что я твоя невеста и что ты имеешь право и даже обязан… (Конфузится).
ШМУЛЬ. Тебя поцеловать? Не по праву и не по обязанности, а с моим великим удовольствием (целует её в щёку).
ХАСЯ. Не так, миленький, а вот так... (целуются). Теперь довольно. Нам надо ещё о многом поговорить. А ты серьезно пришёл заниматься со мной по-древнееврейски?
ШМУЛЬ. Серьёзно, в Палестине у нас другого языка не будет.
ХАСЯ. А скоро мы будем в Палестине?
ШМУЛЬ. Уж Герцль был принят султаном, и вопрос теперь в средствах. А за этим дело не станет. Акции нашего национального банка уже выпущены, они по десять рублей.
Если каждый из наших пятнадцати миллионов евреев подпишется на одну только, и то составится сто пятьдесят миллионов, а есть и такие богачи, что и по сотне возьмут. Прибавь к этому сто миллионов, оставленных бароном Гиршем, и у нас наберётся до миллиарда рублей. Одним словом, чартер на автономию Палестины можно считать у себя в кармане. Не пройдёт, может быть, самого короткого времени, как мы все будем в Палестине, у себя на родной земле, у себя дома.
ХАСЯ. А чем, Шмуль, ты будешь заниматься в Палестине?
ШМУЛЬ. Да чем иным, как не шитьем шапок, которые и в Палестине ведь нужны.
ХАСЯ. Только всего! Что ж мы в таком случае выменяем? Не лучше ли, мой милый Шмуль, нам остаться здесь. Деньги на свадьбу и на первое обзаведение у меня есть. И зажили бы мы себе, как Бог велит. Мне иной раз представляется, что здесь даже лучше, чем где бы то ни было.
ШМУЛЬ. Постой, Хася, ты забываешь, что здесь мы в изгнании, а там, в Палестине, мы дома.
ХАСЯ. А по-моему, это всё равно, что здесь шить папки, что
там. Палестина нам не даст ни большого достатка, ни большого почета.
ШМУЛЬ. Но там, дома и в своём отечестве, я могу быть не только шапочником, но даже... ну хотя бы министром, генералом.
ХАСЯ. Да ты и здесь, милый Шмуль, состоишь уже командиром.
ШМУЛЬ. Это командирство, дорогая Хася, очень прискорбное. Это на случай нападения и погрома для целей самообороны.
ХАСЯ. А в Палестине генеральство разве не для той же цели?
ШМУЛЬ. Какое сравнение, здесь мы защищаем только себя и ближних, а там и потомство и дальних на вечные времена...
ХАСЯ. Ну уж навеки. Мы уж были три раза в Палестине, и нас оттуда выживали. Первый раз от Авраама до Египетского пленения, затем до разрушения первого храма и
Вавилонского пленения, затем до разрушения второго храма злодеем Титом. Будем там в четвёртый раз, и опять нас выживут. Как можно знать будущее и работать для будущего. Правду говорил наборщик, помнишь, Шмуль, на последнем Сионистском собрании. Будет уже кормить нас завтраками и загробными радостями, пора подумать о настоящем, чтобы труд был независим от капитала.
ШМУЛЬ. И охота тебе слушать эти бредни. Ведь это враг нашего дела говорил, член бунда, социал-демократический фантазёр. Разве в труде и капитале вопрос? Стоит только
невежественному фанатику, злостному провокатору, продажному газетчику пустить подлую клевету, что мы чуть ли не лю¬доеды и потребляем кровь христиан, и все, от барина до последнего му¬жика, готовы наброситься на нас, разорять, убивать и топтать, как червяков. Ты забыла, какие были погромы и что над нами творили. Они гово¬рят, что исповедуют религию любви, но на деле они не перестают вра¬ждовать и воевать между собою, а уж для нас у них одна злоба и нена¬висть. Мы как тени ходим среди них, для нас нет ни защиты, ни пощады. Тысячелетия они пьют нашу кровь. Горе наше безмерно, безгранично.
ХАСЯ. Не волнуйся, милый Шмуль, успокойся. Я пойду с тобой хоть на край све¬та, будешь ли ты генералом или шапочником.
ШМУЛЬ. Да я это к примеру сказал. Я хотел сказать, что у себя на родине каждый еврей будет тем, на что он будет способен, шапочником, профессо¬ром, министром или
генералом.
ХАСЯ. А когда ты будешь генералом, то я чем буду?
ШМУЛЬ (смеясь). Ну, само собой, генеральшей.
ХАСЯ. И буду носить шелковые платья, дорогие шляпки и золотые брошки. А накануне праздников, идя в синагогу, буду раздавать по копеечке нищим!
ШМУЛЬ. Не в роскоши, дорогая Хася, дело и не в благотворительности. Это одно только чванство и издевательство над бедным. Чтобы делать добро, надо предупредить
всякую нужду и бедность.
ХАСЯ. Отчего же мы до сих пор об этом не заботимся?
ШМУЛЬ. Оттого, милая Хася, что мы в изгнании. Ни один из окружающих нас народов не сумел устроить жизнь так, чтобы не было нужды и бедности. Они друг на
друга лезут, чтобы выбраться наверх и держаться на одном внешнем принудительном порядке без всякой внутренней солидарности. Только нам, евреям, дано это осуществить. Мы устроим общественную жизнь на новых началах свободы, равенства и братства, чтобы все были счастливы. Мы послужим образцом для всего мира, потому что по нашему закону все евреи равны и каждый должен заботиться о всех и все о каждом.
ХАСЯ. Какой ты, Шмуль, умный, какой добрый и как я тебя буду любить. Теперь мы всё друг другу сказали. Теперь уж можешь меня целовать сколько твоей душеньке
угодно.
ШМУЛЬ. А какая ты, Хасенька, красавица. (Бросается к ней, хочет её поцело¬вать. Хася убегает, он гоняется за ней по сцене. Наконец, она бросается в кресло).
ХАСЯ. На, целуй меня, зацелуй до смерти. (Шмуль наклоняется к ней, в это время слышен стук, он хочет её поцеловать, стук усиливается, Хася, взволнованная, вскакивает
и говорит шепотом). Шмуль, беги скорей, наши пришли. Уходи через кухню поскорей. (Направляется к двери). Постой, по¬целуй меня на прощанье. (Долго целуются, стук усиливается, они расста¬ются и уходят в разные стороны).

Явление 3-е.
Входят Малка и Абрам Липкин.
МАЛКА. Ох, устала, с трудом поднялась наверх. А эта Хася всё спит, да спит, и не добудишься. И какая тоска, куда ни пойдёшь, всё вопли да стоны. Хоть бы дети почаще
писали, всё бы легче было. Давно что-то не пишут. Не случилось ли чего. Здоровы ли они.
ЛИПКИН. Чему там случиться. Исай готовится к выпускному экзамену, а Ревекка увлеклась своим сионизмом и, должно быть, свободной минуты не имеет.
МАЛКА. И дался ей этот сионизм. Когда Мессия придёт, всё устроится по предсказаниям наших святых пророков, без всякого нашего участия.
ЛИПКИН. Да, как всё изменилось в наше время. Прежде старики мечтали о пришествии Мессии, а молодёжь над этим посмеивалась. Теперь наоборот. Молодежь бредит сионизмом, а старики отворачиваются.
МАЛКА. А пора бы придти Мессии. Измучился наш народ. Никогда ещё такой гне¬тущей нужды не было среди евреев, как теперь.
ЛИПКИН. Да, такой нужды не было. В общественные столовые уже без стеснения ходят такие почтенные евреи, которые прежде считались благотворителями общества.
Закладывать уж нечего. В залог уже несут самовары, платье и подушки из-под головы. Благотворительный комитет завален просьбами и не знаешь, кого раньше удовлетворить. Сколько горя и слёз!
МАЛКА. Тяжёлые времена настали. Хоть бы дети писали, и то было бы утешение. (Слышен стук, вопрос: "Дома?", ответ Хаси: "Дома"; входит Исаак Дриц).

Явление 4-е.
ДРИЦ. Здравствуй, Абрам, здравствуй, сестра. (Здороваются).
МАЛКА. На побывку к празднику. Давно уж тебя ждут. Пасха на носу. Садись, ты из леса?
ДРИЦ. Из леса, никак нельзя было раньше.
ЛИПКИН. Что ж так?
ДРИЦ. Компания расклеивается.
ЛИПКИН. Это почему?
ДРИЦ. Компаньоны перегрызлись, и дело пошло по ухабам. Через короткое время взнос владельцу, а у них ни алтына.
ЛИПКИН. А как же с затраченным капиталом?
ДРИЦ. Кое-что выручат, а большая часть пропадёт.
ЛИПКИН. Жаль твоих бедных компаньонов.
ДРИЦ. Вот именно, бедных. Заходишь к ним, обстановка роскошная, подумаешь – стотысячник, а на деле голь перекатная. Теперь они никак не разберут¬ся, кто кому и
сколько должен, потому что вместе наличного капитала у них учёты и переучёты, векселя: дружеские, дутые, и в сущности не знаешь, кого пожалеть. Эти должны другим, другие третьим, и так без конца.
ЛИПКИН. А как же твои дела?
ДРИЦ. Я не в накладе, задаток мне вернули, жалованье я получал аккуратно. Мне что! Буду искать других компаньонов. А не найду, сделаюсь мыловаром.
ЛИПКИН. Как так? Из лесопромышленника в мыловары?
ДРИЦ. Что же делать. Нам сложа руки сидеть нельзя, ведь жену и детей кормить надо. Я уж присмотрел такой заводец в Лукашовке. Но скорей, скажу по секрету, стану
мельником.
ЛИПКИН. Это как?
ДРИЦ. Тут у нас за городом сдаётся на выгодных условиях мельница. При ней и жилой дом. Местность дачная, летом там рай земной. Весна теперь в полном разгаре, и жене
и детям не мешает пожить на лоне природы для поправления здоровья. А тут и дача, и дело. Без дела сидеть не буду.
ЛИПКИН. А кто же теперь в лесу?
ДРИЦ. Сын – Мендель. И ухарь же он у меня. Он и в лесу, и на лесопилке, в конторе. Везде его глаз. В высоких сапогах и в шапке набекрень – настоящий русский приказчик,
смотреть любо. (Шёпотом). Ему уже сватают невесту с тысячью, так куда тебе, меньше двух, говорит, не возьму. Вот он каков.
МАЛКА. И нашему Исаю предлагают невесту с десятью тысячами.
ДРИЦ. А рассчитай-ка, сестра, во что тебе обошлось воспитание Исая. Я же на своего Менделя, не считая Хедера, не истратил, что называется, и крейцера. Кстати, что вам
пишут ваши дети?
МАЛКА. Ах, что-то давно не писали. Забыли нас.
ДРИЦ (таинственно). Так вот что я вам скажу. Напишите им сейчас, чтобы немедленно приехали.
ЛИПКИН. Что так поспешно?
ДРИЦ. Долго рассказывать. Носятся слухи, что студенты взбунтовались, что их там хватают, арестовывают и даже ссылают.
МАЛКА. И я кое-что слыхала. Вчера ты, Абрам ушёл в синагогу, а соседка Фрума зашла и рассказывала такие ужасы, что я долго не могла успокоиться. Будто студенты
бросили занятия, лекции не слушают, шумят, собираются на сходки, распевают на улицах какие-то запрещённые песни и что девушки-курсистки с ними заодно.
ЛИПКИН. Я не хотел тебе говорить, а и я слыхал что-то такое вчера в сина¬гоге после вечерней молитвы.
МАЛКА. За наших детей, думаю, бояться нечего. Исай такой умница. Он не должен забыть, с каким трудом был принят; конкурсы, процентировка, шутка ли, что пережил.
Да и Ревекка должна помнить, какие мытарства перенесла.
ЛИПКИН. Так-то так, да только молоды они, а за молодость поручиться нельзя. А тут ещё товарищество, пример.
МАЛКА. Я вот что тебе скажу. Если завтра не будет от детей письма, шлём те¬леграмму, чтобы немедленно приехали. Пусть лучше дома посидят.
ДРИЦ. Телеграмму, так телеграмму, и откладывать назавтра незачем. (Смотрит на часы). И на том прощайте. На днях заверну. (Прощается и уходит).
МАЛКА. Брат недаром заглянул. Он, должно, кое-что знает.
ЛИПКИН. За Исая я спокоен, а вот Ревекка горячая голова. (Слышен стук и воп¬рос: "Дома?", ответ Хаси: "Дома.").
ЛИПКИН. Это никак доктор Гасман.
МАЛКА. Так я лучше уйду. У него, должно быть, опять что-нибудь неладно. (Уходит. Входит доктор Гасман).

Явление 5-е.
ДОКТОР. Здравствуйте, господин Липкин. Был тут поблизости, дай, думаю, проведать вас и узнать про здоровье вашей уважаемой супруги.
ЛИПКИН. Спасибо, садитесь. Прошу. Малка моя здорова. Ещё в тот раз, как изволи¬ли взять свои часики, я вам докладывал, что если бы не одышка, то совсем бы...
ДОКТОР. Я и забыл. Между прочим, у меня к вам небольшая просьба. Очень мне нуж¬ны семьдесят пять рублей, а если можно, и сто.
ЛИПКИН. А на что вам так много денег понадобилось?
ДОКТОР. У меня, господин Липкин, большое несчастье.
ЛИПКИН. Что вы, господин доктор? Какое несчастье, с кем?
ДОКТОР. С сыном моим, с Илюшей. Получил телеграмму от его товарища, что сын арестован.
ЛИПКИН. Арестован?
ДОКТОР. Да, и приговорён к ссылке.
ЛИПКИН. К ссылке?
ДОКТОР. Вот и необходимо к нему поехать, повидаться и ему кое-что на дорогу дать.
ЛИПКИН. Какое несчастье. Да за что? За какой проступок? Что он там натворил?
ДОКТОР. Ничего не знаю. В телеграмме всего несколько слов. Полагаю, что участвовал в какой-нибудь сходке, теперь на этот счёт строго.
ЛИПКИН. Какое несчастье. А всё, простите, баловство. Перестал заниматься в институте и увлёкся посторонними делами. Добра от этого не ждать.
ДОКТОР. Нет, этого не может быть. Надо знать моего Илью. И что пишут вам ваши дети?
ЛИПКИН. Давно не писали. Если завтра не будет письма, телеграфируем, чтобы немедленно приехали, подальше от греха.
ДОКТОР. И хорошо сделаете. Так как же, господин Липкин, могу я получить у вас сотенку рублей?
ЛИПКИН. Право, не могу, денег нет. Семьдесят пять рублей могу вам дать и то в виду постиг¬шего вас несчастья.
ДОКТОР. Так дайте скорее.
ЛИПКИН (кладет часы в ящик, записывает в книгу, считает на счётах и отсчитывает деньги). Так на два месяца?
ДОКТОР. Пусть на два.
ЛИПКИН (передавая доктору деньги). И сегодня едете? Счастливого же вам пути и успеха. Может, что-нибудь сделаете, там ведь у вас старые знакомства, связи.
ДОКТОР. Какие там. Спасибо. Прощайте. (Уходит).

Явление 6-е.
ХАСЯ (входит с письмом в руках). Да, забыла, дядя, вам подать письмо, которое недавно принесли.
ЛИПКИН. Какая ты. Давай скорей. (Хася передает письмо и останавливается в дверях. Липкин осматривает конверт и кричит). Малка, Малка! Скорей сюда, письмо от
детей.
МАЛКА (быстро входит). Наконец-то, слава Богу. Читай же, читай скорей.
ЛИНКИН (вскрывает конверт и начинает читать). "Дорогие мои".
МАЛКА. Они, милые, всегда так начинают.
ЛИПКИН (продолжает). "Давно уж я не писала Вам".
МАЛКА. Это пишет Ревекка.
ЛИПКИН (продолжает). "Никак нельзя было, да небольшими радостями могу на этот раз поделиться с Вами".
МАЛКА. О Боже, что-то недоброе!
ЛИПКИН (продолжает). "Долго не решалась писать, но, наконец, решила открыть вам всю правду. У нас была сходка на курсах, шумели и гал¬дели, как никогда, и вдруг все
выскочили на улицу. Не помню, как я очутилась там с другими. Не могу описать, что там произошло. На моё счастье я была оттиснута в какой-то двор и спаслась, оттуда я благополучно добралась домой".
ЛИПКИН. Слава Богу!
МАЛКА. Слава Богу! Слава Богу! Читай же дальше.
ЛИПКИН (продолжает). Но над бедным Исаем стряслось большое несчастье.
МАЛКА. О Боже мой! Читай скорей.
ЛИПКИН (продолжает). Он в сходке не учaствовал, а работал в мас¬терской. Вдруг всех студентов выгнали на улицу. Тут произошла какая-то свалка, и когда при нём задели
одного его товарища, он не стерпел, стал заступаться. Его заарестовали, и кончилось тем, что бедного Исая приговорили к ссылке". О Боже! (Плачет).
ХАСЯ (у дверей горько плачет). О, Боже! О, Боже!
МАЛКА. Исая в ссылку! В ссылку! Боже мой! При ком же останемся. Боже мой, за что такое наказание! (Плачет).
ЛИПКИН (продолжает). "Несчастье постигло и Илью".
МАЛКА. Какого это Илью?
ЛИПКИН. Да сына доктора Гасмана.
МАЛКА. Очень мне нужно знать.
ЛИПКИН (продолжает). "Он был на сходке и говорил против демонстрации, советовал изложить свои требования в петиции к директору. Но тут нагрянуло начальство, кто-
то подсказал, что он произнес зажигательную речь, его заарестовали и также приговорили к ссылке.
МАЛКА. Туда ему, шалопаю, и дорога. Больше ничего?
ЛИПКИН. Нет, ещё. (Продолжает). Затем уведомляю Вас, дорогие папа и ма¬ма, что я решилась ехать вместе с братом.
МАЛКА. Этого ещё не доставало!
ЛИПКИН (долго стоит в раздумье, потом продолжает). "Через две недели брата и Илью отправляют, и я еду вслед за ними. Прошу прислать несколько денег на дорогу.
Ваша любящая Вас дочь Ревекка".
МАЛКА. Что же это такое. Господи, что всё это значит! (Липкин и Малка стоят с опущенными головами в состоянии оцепенения. Слышен стук в дверь, Хася бежит
отворять. Входит Гефтер).

Явление 7-е.
ГЕФТЕР. Поздравляю. Поздравляю. Всё наладил, всё устроил. Теперь хоть за свадебку. И какое счастье! Сразу диплом инженера, краса¬вица жена и громадное состояние. Но
Бог мой, что с вами! (Живая картина).
З а н а в е с.
Перерыв на ¼ часа.


ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ
На севере, в доме капитана Доброхотова, в гостиной.

Явление 1-е.
Ревекка сидит на диване с работой в руках. Студент Доброхотов с ги¬тарой в руках ходит по комнате, поёт и играет.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!
Я же вам, Ревекка Абрамовна, имел честь док¬ладывать, что так это кончится. Папенька всё ворчал: стыд, срам, с жандармами препроводили. Эка невидаль, с жандармами. Да это теперь бытовое явление. Какой бы я был студиозус, ежели бы да без жандармов. А я предсказывал, не верили, что того и гляди, alma mater пришлёт цыдулочку, пожалуйте, господин студент, милости просим. Теперь Пётр Доброхотов гайда в Университет. Опять лекции, товарищи, сходки, без этого нельзя. Эх, прошли времена скрытого и явного крепостничества, когда вся история России определялась известным изречением, что горе мыкали мы прежде, горе мыкаем теперь. Наступает светлая пора, занимается новая заря, открываются широкие горизонты. Блажен, кто молод!
Будем, братцы, веселиться,
Молодость пока цветёт.
А что я потерял? Эка важность, годик дома посидел. Зато я имел счастье подружиться, позвольте, с божественной Ревеккой Абрамов¬ной.
РЕВЕККА. Ну уж счастье! Тоже нашли божество!
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Не верите? Спросите папеньку. Он без ума от вас, и как он это выспренно выражается: "Самый благоуханный цветок на нашей планете". И это,
заметьте, при сестрице Глашеньке и кузине Витечке, которые считают себя не последними фиалками и гиацинтами.
РЕВЕККА. Ваш милейший папенька увлекается и преувеличивает.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Но на этот раз и я разделяю его мнение.
РЕВЕККА. Видно, яблоко от яблони далеко не падает.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Да ладно. Эх, взяли бы да поехали вместе со мной, ведь мы почти однокурсники. Вместе бы занимались, вместе бы читали и вместе бы делили
горе и радость. Что вы на это скажете?
РЕВЕККА. Скажу, что мне туда не дорога. Я жду ответа на моё ходатайство о разрешении мне здесь проживать вместе с братом. Разрешат, останусь, нет, поеду к своим.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. А по-моему, вам ни здесь оставаться, ни к своим ехать незачем. Брат ваш не маленький, чтобы сторожить над ним. Дома что вы будете делать, а
курсы закрыты. Вам остается только хлопотать о паспорте.
РЕВЕККА. Я же и то хлопочу.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Да не там. Кому в полицию, а вам надо обратиться к батюшке: снабдите, мол, документом на имя Веры, и шабаш, дорога открыта и
беспрепятственна.
РЕВЕККА. Благодарю за совет.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. К тому же Ревекка уж чересчур библейски-торжественное имя. А уж как ласкательное, против Ривочки или по нашему Ревочки, куда бла¬гозвучнее
наша Верочка.
РЕВЕККА. Вы себе много позволяете, Петр Васильевич.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Примите ещё во внимание, что там где Вера, там и Надежда, там и любовь.
РЕВЕККА. А их мать Софью, мудрость, вы, видно, совсем забыли, а она лучше их всех, Веры, с фанатизмом и инквизицией; Надежды, с разочарованием и отчаянием, и
Любви, с ревностью и ненавистью. Одна Софья без всякого изъяна.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Мудрые речи приятно и слушать. А все-таки, мой совет – обратиться к батюшке. Кстати и я бы к нему, благословите, батя, раба божьего Петра и
рабу божью Веру.
РЕВЕККА. Да перестаньте, право, вы забываетесь.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Ну, не буду. Значит, мне одному в университет?
РЕВЕККА. Да, мне с вами не по дороге. К тому же я меньше всего христианка. Крест не символ любви, а эмблема казни и крови. Стоит только вспомнить об инквизиции,
которая во имя Христа сожгла на кострах более десяти миллионов душ, от которых чад стоял над Европой. О зверских пытках, от которых волосы на голове становятся дыбом, о Варфоломеевской ночи, о иезуитах, для которых не было такого тяжкого преступ¬ления, которого они бы не совершили во имя Христа, о крестовых походах и религиозных войнах во имя Христа и о непрерывных истребительных войнах между народами, поклоняющимися Христу, чтобы отшат¬нуться от Вашего истерического христианства, с его любовью на словах и с ненавистью на деле.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. А еврейская религия лучше?
РЕВЕККА. Еврейство для того времени создало высшую форму религии, религию единого Бога, вместо языческого многобожия. Христианство же с его троицей и
богородицей и с его святыми угодниками сделало шаг назад и вернулось к языческому многобожию,
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Да, история человечества движется не по прямой линии, а зиг¬загами, два шага вперед и шаг назад.
РЕВЕККА. Но это не всё. Юдаизм чужд всяких земных страстей. Бог, творец ми¬ра, чересчур далек от человеческих слабостей, а христианство только и стремится действовать
на чувства и разжигать страсти. Страдания Христа на Кресте, предательство Иуды, смертный приговор Синедриона, крики толпы "Распни, pаспни", а глава власти, римский проходимец Пилат, умывает руки. Ведь это явная травля на евреев, и христианство оказалось религией злобы и ненависти.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. А слыхали ли Вы, что ученые доказывают, что никакого Христа вовсе не было. И что вся история Христа сплошной вымысел?
РЕВЕККА. Слыхала.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. А это вы знаете, что идея искупления и спасения человечества заступничеством Бога-страдальца заимствовано из Вавилонии, как символ солнца,
погружающегося печально в морскую бездну на закате и воскресающего в весёлой радости на восходе?
РЕВЕККА. И в самом деле, если признать живого Христа, возникает самый простой вопрос: знал ли он, принимая казнь, за которую впоследствии бу¬дут обвинять евреев, что
он становится палачом для своего родного народа. Ведь он мог наложить на себя руки и умереть как Сократ, или мог вознестись на небо до казни, живым, как Илья пророк. И не бы¬ло бы ни крестных мук, ни злобы, ни ненависти, и на земле был бы веч¬ный мир. Если он знал об этих последствиях и будущих бедствиях своего народа и всё же принял казнь, то это от бога любви более, чем не великодушно. А если он не знал, то как это согласуется с тем, что он всеведуюший Бог, Cын божий?
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Уж на Никейском соборе, в четвёртом столетии, когда ещё крест не был символом веры, епископ Арий восстал против наименования Христа
Cыном божьим, а считал его одним из еврейских пророков.
РЕВЕККА. Но признайтесь, что под крестом на груди в сердце каждого хри¬стианина клокочет ненависть к евреям.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. За других не ручаюсь, но я лично этого не испытываю.
РЕВЕККА. Чеcть вам и слава, что вы такое счастливое исключение. Но всё же Вы с крестиком?
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Напрасно вы обо мне такого мнения. Я знаю, что Карл Маркс говорит, что религия – опиум народов, Ницше, что попы – ядовитые пауки жизни, а
наш Михаил Бакунин, что христианство – полное извращение человеческого рассудка и разума. Я верю только в науку и давно расстался с крестом.
РЕВЕККА. А ваши барышни-сестрицы – с крестиками?
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Тоже давно сняли, а когда носили, то больше по кокетству, ради золотой цепочки.
РЕВЕККА. Ах, вот как! Но я с вами заговорилась, а мне давно пора на сио¬нистское собрание.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Зато и я с вами, я сейчас. (Уходит и поёт):
Post jucundam juventutem, После юности веселой,
Post molestam senectutem После старости тяжёлой…
РЕВЕККА. Nos habebit humus Нас сыра земля возьмет.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Nos habebit humus. Нас сыра земля возьмет.
РЕВЕККА (одна перед зеркалом). А славный он, этот Петя, этот светлый Аполлон, веселый, жизнерадостный и увлекающийся. Только напрасно он увлекается мною. Какая я
ему пара. Ренегаткой я не могу быть, а гражданского брака, как на свободолюбивом западе, у нас не существует. И вообще я его не стою. Я нахожусь на распутье между двумя мирами, миром далёкого прошлого и отдалённого будущего. А он весь в настоящем, у него дорога торная и прямая. (В дверях показывается студент Доброхотов, одетый в пальто).
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ (входит). Дорога торная и прямая, по Владимирке на Сахалин.
РЕВЕККА. Ах! (Закрывает лицо руками).
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Ха, xа! Я вас напугал, божественная, зато я к вашим услугам.
РЕВЕККА. Ну, хорошо, идём. (Оба уходят).

Явление 2-е.
Входят Илья и Исай.
ИСАЙ. Хуже всего в этой глуши, это недостаток книг. Хорошо, что ещё наш¬лись кой-какие уроки, а то совсем со скуки пропадешь. Вот женский пол гораздо умнее нас. Я
смотрю на сестру Ревекку и завидую ей. Она приходит с урока, и у неё уже в руках то шитьё, то вязанье, и ей некогда скучать.
ИЛЬЯ. А я вот этой тоски совсем не испытываю и даже не понимаю.
ИСАЙ. Да, вы теперь спустились с метафизических высот и взялись за изучение древностей.
ИЛЬЯ. Не спустился, а поднялся на ещё большие высоты. Пока я блуждал в лабиринте метафизики и там искал разгадку тайны мира и смысла жизни, я нигде не мог бросить
якоря. Но когда мой ковчег остановился на Арарате религиозного познания истины, я просветлел.
ИСАЙ. Стало быть, вы теперь занимаетесь религиозной философией, А я думаю, что между религией и философией нет ничего общего, и даже они противоположны друг
другу. Религия относится к философии, как знахарство к научной медицине. Религия оперирует в области чувства, а философия в области разума. И если философ расчувствуется, а верующий начнет рассуждать, то выйдет одно только недоразумение.
ИЛЬЯ. Да ведь вы представляете себе мир и историю человечества как процесс эволюции без смысла и без цели, так ведь?
ИСАЙ. А вы?
ИЛЬЯ. А я как предопределение верховного разума.
ИСАЙ. Вот как! А эта книга судеб кому-нибудь открыта?
ИЛЬЯ. Да, открыта в двух древних книгах и называется она Ветхим и Новым заветом. В пророчествах этих книг и начертана судьба еврейского народа.
ИСАЙ. Это значит, что вы пошли по следам сестры Ревекки.
ИЛЬЯ. Ничуть. Её занимает судьба потомков иудейского царства, а меня всего еврейского народа, вместе с пропавшими десятью коленами Израильского царства. Вы что
знаете об этих пропавших десяти коленах?
ИСАЙ. Знаю, что они когда-то были, а потом исчезли, А вы что же, их нашли? Это любопытно. Вы, чего доброго, нашли ключ к тайнам апокалипсиса, который так тщетно
искал Ньютон.
ИЛЬЯ. То-то, что нашёл, и по пророчеству этих книг. Вот я сейчас при¬несу эти книги и прочту там некоторые места. Может быть, и вы над ними задумаетесь. (Уходит).
ИСАЙ (один). В нём произошла какая-то перемена, и с каждым днём он становится для меня всё более и более загадочным. Он ушёл в какую-то мечту. Неужели это
следствие его безумной любви к Глафире. Не понимаю. Я также нашел здесь своё счастье в любви к Виктории. Я только теперь понял, как идеально прекрасна женщина, что значит истинная любовь и какое огромное счастье любить и быть любимым. Од¬нако я не безумствую. Но как жаль мне бедную Ревекку. Она ехала сюда, конечно, не ради меня. Она любит этого мечтателя, и как ей, должно быть, тяжело перенести его измену. Бедная сестра, на ней лица нет, она тает с каждым днём и хоть бы уже скорее уехала отсюда.
ИЛЬЯ (входит с двумя книгами). Ну, теперь слушайте. (Открывает одну книгу). Вы помните из Ветхого Завета, что Яков, благословляя перед смертью своих детей, назвал
Бинъямина волком и что сыны Бинъямина похищали жён из другого колена. Сопоставьте это с тем, что эмблема Рима была волчица, и с легендой о похищении римлянами cабинянок. Не приходит ли вам теперь в голову мысль, что после рассеяния десяти колен они очути¬лись вместе с сынами Бинъямина в Риме и оказались основателями этого впоследствии всемирного государства? На борьбу Рима с Иудеей надо смотреть как на продолжение соперничества между двумя родственными Израильским и Иудейским царствами. Победа досталась Риму, то есть десяти ко¬ленам Израилевым. Но мы, потомки Иудеев, рассеявшиеся среди них, ос¬тались верны единому Богу наших предков, а они впали в язычество и оказались отпавшими овцами дома Израилева. Вернуть их к единому Богу и соединить с Иудеей – вот в чём состояла задача христианства. Об этом говорится в Новом Завете. (Раскрывает другую книгу). "Я послан толь¬ко к погибшим овцам дома Израилева". "Чтобы рассеянных чад божьих собрать воедино". "О тайне сей, что ожесточение произошло в Израиле, отчасти до времени, пока войдёт полное число язычников". Но лучше всего в притче о блудном сыне, "который был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся". Затем предсказывается уже наступление того времени, когда будут соединены все двенадцать колен и из каждого колена обозначено число запечатлённых, то есть избранных. И это время уже близко. Тайна уже раскрыта, и для всего Израиля с Иудеей во главе, с этим львом, по пророчеству Якова, близится наступление царства Божья на земле.
ИСАЙ. Эта ваша фантазия не убедит никого, ни иудея, ни христианина, она ничего общего не имеет с наукой, с историей, с антропологией. Вы даже забываете, что евреи –
семиты, а римляне – арийцы. Спенсеро-Дарвиновский закон эволюции, постепенного прогресса, вы заменяете теорией катастроф. То все народы воевали между собою и все вместе с Иудеей, и вдруг вы расшифровали девятнадцативековую тайну, и на земле наступил мир и в человецех благоволение. Нет, как хотите, ваша теория не более, как навяз¬чивая идея или мистический бред. А я ещё не потерял связь с действи¬тельностью и даже помню, что мне пора на урок. (Вынимает часы). Кстати, напомню и вашей высокопарности, что и вам предстоит эта печальная необходимость. (Хватает шапку и быстро уходит).
ИЛЬЯ (один). И он полагает, что мне неизвестны все эти банальности. Ах, этот плоский позитивизм. Прав тот, кто говорил, что рожденный ползать летать не может. А моей
высокопарности действительно пора на урок. Но я ещё чуточку подожду. Не запорхнёт ли сюда моя пташечка, моя чудеснейшая Глашечка.

Явление 3-е.
ГЛАФИРА (входит и оглядывается). Милый мой Ильюшечка, ты один?
ИЛЬЯ. Нет, не один. Ты, Глашенька, всегда со мной. Я всегда вижу лазуревое небо твоих очей, всегда слышу чарующую музыку твоих речей. Тобою бьется моё сердце, ты
одухотворяешь мои мысли, ты окрыляешь мои меч¬ты. Ты меня научила верить, украсила надеждой, возвысила до любви.
ГЛАФИРА. А я только умею тебя любить, мой пророк, мой Илья. (Бросается к нему на шею. Они долго целуются. Слышны шаги). Кто-то идёт!
ИЛЬЯ. А мне пора на урок. (Целует её ещё и быстро уходит).
ВИКТОРИЯ (входит). Ты, Глашенька, здесь одна, а мне показалось, что ты с кем-то разговариваешь.
ГЛАФИРА. 3десь был Илья Яковлевич и ушёл на урок.
ВИКТОРИЯ. А Исай Абрамович?
ГЛАФИРА. Должно быть, тоже на урок ушёл.
ВИКТОРИЯ. Нашли время, ведь уж поздно. Но они, как начнут свои нескон¬чаемые споры, то уж не могут разойтись. Когда, наконец, они поймут, что они полнейшие
антиподы. Исай Абрамович – человек положительный, с характером, с волей, понимающий жизнь и окружающую действитель¬ность, а Илья Яковлевич – мистик, фантазер и неудачник, как твой милейший папенька.
ГЛАФИРА. Ну, Витечка, ты уж затянула свою старую песенку, что по вине отца мы разорились, что по его вине тебе нельзя продолжать свои Швейцарские курсы и что,
пожалуй, по его вине мы принуждены сдавать часть дома жильцам. Впрочем, об этом теперь ты умалчиваешь.
ВИКТОРИЯ. Если это намёк на мои отношения к Исаю Абрамовичу, то я и не думаю скрывать, что я его люблю. Мы уже давно порешили, что как только ему разрешат
вернуться в Институт и держать выпускной экзамен, он примет православие, мы тут же повенчаемся и уезжаем.
ГЛАФИРА. Откровенность за откровенность. Мы с Ильёю Яковлевичем решили тоже самое и даже благословением со стороны папаши заручились.
ВИКТОРИЯ. Однако, Глашенька, ты успела больше, чем я предполагала. А меньше всего я ожидала, чтобы сын иудея, Илья Яковлевич, согласился изменить вере своих
предков и перейти в православие.
ГЛАФИРА. Это почему? Почему Исай Абрамович ради тебя может на это решиться, а Илья Яковлевич ради меня не может?
ВИКТОРИЯ. Ты, Глашенька, многого не понимаешь и совсем не знаешь еврейской молодежи. В Швейцарии, вследствие процентировки евреев в наших учебных заведениях,
много еврейской молодёжи – студентов и курсисток и без всяких средств и крайне нуждающихся. Но когда их спросишь, с какой стати они, не признающие никакой формальной религии, лишают себя гражданских прав и обрекают себя на мученичество, когда одним актом крещения могут стать полноправными гражданами, знаешь ты, что они на это отвечают? Они говорят, что еврейская религия как потусторонняя, трансцендентная и, не в пример христианству, чуждая всяких земных страстей, отвечает всем требованиям философии и морали, и что им не¬куда идти. А теперь, когда они увлеклись сионизмом, о крещении и ре¬чи быть не может.
ГЛАФИРА. Однако же Исай Абрамович согласился на это.
ВИКТОРИЯ. На это вот что я тебе скажу, что, во-первых, ты очень не наблюдательна. Ты не заметила, сколько слёз мне это стоило. У него родители – старо¬веры или
старообрядцы, фанатики, и он говорит, что они не переживут акта его крещения. А во-вторых, что общего имеет Исай Абрамович с еврейством? Слияние рас и уничтожение расовых разновидностей он считает роковым процессом исторической эволюции.
ГЛАФИРА. А для Ильи Яковлевича ещё меньше препятствий для перехода в хри¬стианство. Во-первых, родителей своих, индифферентных к религии, он этим не огорчит,
отец – доктор, а мать – интеллигентка, и во-вторых, при его взгляде, что мы, христиане – потомки древних десяти колен израильских, наш брак – это торжество идеи иудеохристианского объединения.
ВИКТОРИЯ. Зачем же дело стало? Вы бы за свадебку.
ГЛАФИРА. Здесь есть один секрет. Наша свадьба состоится, когда ты с Исаем Абрамовичем обвенчаетесь и уедете отсюда. Тогда и Ревекке Абрамовне незачем будет здесь
оставаться.
ВИКТОРИЯ. Разве она вам мешает?
ГЛАФИРА. То-то, что мешает. Она когда-то неравнодушна была к Илье Яковлеви¬чу, и он не хочет оскорбить её чувства нашим браком.
ВИКТОРИЯ. Было, может быть, да сплыло и быльём поросло. Теперь вокруг неё очень усердно увивается наш Петя, а она хлопочет о разрешении ей здесь правожительства.
ГЛАФИРА. Несчастный он парень, наш Петя. Он бредит этой Ревеккой Абрамовной, а она его и не замечает.

Явление 4-е.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ (входит с трубкой в зубах). А вы, мои красавицы, здесь в такую ночь, когда месяц светит и звезды блещут. В этакую-то ночь я бы вме¬сте с величайшим поэтом, астрономом Фламарионом, постранствовал по необъятному пространству миров.
ГЛАФИРА. Вы, папенька, всё в поэзию ударяетесь.
ВИКТОРИЯ. В мечту.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Вся жизнь, милая, одна мечта. Твой покойный папаша был большой делец, не пил, не ел, не спал, всё дела, да дела, а что осталось от его дел, одна
мечта-с. Да, как подумаешь, то человек не более как отпадающий листок от вечно зеленого древа жизни.
ГЛАФИРА. Значит, папочка, жизнь вечна.
ВИКТОРИЯ. Дядя всегда сам себе противоречит, то жизнь мечта, то жизнь вечна.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. А ты не любишь противоречий, а не замечаешь ли ты, что вся жизнь полна противоречий. Скажи мне, пожалуйста, кто по твоему лучше устроил
жизнь свою, человек или ворона?
ВИКТОРИЯ. Что за вопрос!
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Да ты, Витечка, отвечай.
ГЛАФИРА. Да само собой, папочка, человек.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. А вот и неверно. Ворона куда прилетела, там и села, а человек... Ну хоть бы наша прелестная Ревека Абрамовна. Сейчас получена бумага с
отказом на все её ходатайства и с распоряжением о немедленном её выезде, если она не хочет быть отправленной по этапу. Что на это скажете?
ВИКТОРИЯ. Бедная Ревекка Абрамовна.
ГЛАФИРА (глядя в окно). А вот она с братом и с Ильёй Яковлевичем идут сюда. Как бедная Ревекка будет поражена этим известием. Вы её, папочка, подготовьте к этому
исподволь.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Постараюсь. А признаться, очень мне жаль эту Ревекку Абрамовну. Славная она барышня и гораздо интереснее её кавалеров. Оба они какие-то
чудаки, а она самая уравновешенная золотая серединочка.
ВИКТОРИЯ. А признайтесь, дядюшка, не очень ли вы неравнодушны к этой оча¬ровательной Ревекке Абрамовне.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Есть тот грех. И если бы не эти седины... а будь я на месте Пети, я бы её не выпустил отсюда.
ВИКТОРИЯ. Ха-xа! Любви все возрасты покорны.

Явление 5-е.
Входят Ревеккa, Исай и Илья..
РЕВЕККА. Здравствуйте, друзья мои, здравствуйте и прощайте. Я уже узнала всё. Я уже душою в черте оседлости, где томятся старик-отец и ста¬руха-мать, которых я так
легкомысленно оставила. Благодарю вас всех за все ваши ласки и внимание, за всё, за всё благодарю. Если я про¬винилась в чём, прошу простить и не поминать лихом.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Это вы, Ревекка Абрамовна, напрасно говорите про какие-то провинности. Вы знаете, как мы все вас полюбили и как жаль нам расставаться с
вами.
ВИКТОРИЯ. Но как вы узнали?
РЕВЕККА. Я была в сионистском собрании, там уже всем было известно, что мне воспрещено дальнейшее пребывание здесь. Итак, еду в Черту.
ГЛАФИРА. Скажите пожалуйста, что это за Черта, которую вы так часто упоминаете?
ВИКТОРИЯ. Ты, Глаша, и этого не знаешь. Евреям отведено несколько губерний на западе и юге России, дальше черты которых они не смеют показы¬ваться.
ИСАЙ. Простите, Виктория Петровна, вы ошибаетесь. За чертой имеют право жить евреи-купцы, ремесленники и кончившие высшие учебные заве¬дения, доктора, аптекари,
юристы, инженеры…
ВИКТОРИЯ. Правда, я забыла. А какую массу анекдотов я наслушалась на эту тему от моей швейцарской подруги-еврейки. Вот, дяденька, отгадайте загадку: для
поступления в высшие учебные заведения, которые нахо¬дятся вне черты оседлости, надо представить удостоверение на право жительства, которое приобретается только по окончании этих заведений. Как евреи ухитряются поступить, отгадайте.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Должно быть записываются в купцы и платят гильдию.
ВИКТОРИЯ. А беднота? А таких большая часть.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Уж, право, не умудрюсь. На это только одни евреи мастера.
ВИКТОРИЯ. А очень просто, записываются в лакеи и горничные к докторам, адвокатам, инженерам-евреям.
ГЛАФИРА. Не может быть, студенты – лакеи, курсистки – горничные!
ИСАЙ. Это ещё что! Ещё хуже бывает. Те барышни, которым не посчастли¬вилось попасть в горничные, записываются даже в про... прости… не могу выговорить, что тоже
даёт право на жительство.
ВИКТОРИЯ. Какой ужас!
ИСАЙ. Только это рискованно. Если заметят, что барышня обманывает, что она ходит и учится, не занимается по своей профессии, её немедленно выдворяют.
ВИКТОРИЯ. Какой ужас! Ах, бессовестные, ах, варвары.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Какие там варвары, просто насильники и палачи.
ГЛАФИРА. Это какой-то кошмар. Мне дурно, папочка, поддержи меня (хватает его за руку).
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Да это совсем кошмарно, это какое-то издевательство, а не законо¬дательство. А у евреев с высшим образованием, вероятно, по десятку лакеев и
горничных.
ИСАЙ. Нет, это предусмотрено законом – кажется, больше двух не полагается.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. А остальные алчущие и жаждущие образования?
ИСАЙ. Остаются без оного или направляются заграницу.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. А в случае войны?
ИСАЙ. Их требуют обратно в Россию, проливать свою кровь за дорогое отечество, как это было под Севастополем, под Плевной и Порт-Артуром.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Илья Яковлевич, правда ли всё это? Не хочется верить, как это дико и нелепо.
ИЛЬЯ. К величайшему сожалению, должен подтвердить, что всё это истинная правда. Правда, что земная ложь достигла крайнего предела, за которым должна открыться
небесная истина.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Ну знаете, Ревекка Абрамовна, меня теперь не удивляет, что еврейство так у нас увлекается сионизмом. Я начинаю даже соглашаться и с вашей
приверженностью к сионизму. В самом деле, будет уже евреям добровольчествовать в чужих делах. Настала пора поработать для себя самих. Каждому человеку надо иметь ключ от собственных дверей. Не хотят вас признавать гражданами в тех странах, куда вас загнала историческая судьба, вернитесь на своё старое пепелище и докажите миру, что вы умеете устраиваться лучше всех нас. Так вы завтра едете, многоуважаемая Ревекка Абрамовна? Очень жаль, что вы нас покидаете. Не забывайте же нас. Желаю вам счастливого пути и всякого счастья и благополучия. Желаю найти в добром здоровье папашу и мамашу. А уж пельменей мы вам наготовим на дорогу, пальчики оближeте. А теперь пора по домам, уж поздно. Ну, мои куколки, де¬лайте реверанс, пора. (Входит студент Доброхотов). Вот и
моло¬дец, Петя, пожаловал к шапочному разбору. Ну, Петя, шаркни ножкой, да по домам, Ревекке Абрамовне надо укладываться в дорогу.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Куда вы, Ревекка Абрамовна, зачем?
РЕВЕККА. Получен строгий приказ, чтобы я немедленно убралась отсюда. Еду домой, к своим.
КАПИТАН ДОБРОХОТОВ. Ничего не поделаешь. Ну, идём, Петя, не станем мешать. (Все Добро¬хотовы уходят).
З а н а в е с.
Перерыв на 5 минут

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
В комнате Ревекки. За ширмами кровать, у стены стол, заваленный книгами, несколько стульев. Посредине комнаты стоит от¬крытая корзина, пред ней на коленях кухарка Матрёна, укладывающая веши. Ревекка наблюдает. Исай и Илья сидят около стола.

Явление 1-е.
ИСАЙ. Ну, теперь можно уже завязать корзину?
МАТРЁНА. Нет, есть ещё, сейчас принесу.
РЕВЕККА. Кажется, всё.
МАТРЁНА. Есть, милая барышня, вот увидите. (Поднимается и уходит).
ИЛЬЯ. Ревекка Абрамовна, как приедете домой, заверните к моим родным и передайте от меня привет и письмо. Вы им доставите этим великое удовольствие. (Передаёт ей
письмо).
РЕВЕККА. Хорошо, почту своей обязанностью.
ИЛЬЯ. И вашим от меня низкий поклон.
РЕВЕККА. Благодарствую.
МАТРЁНА (возвращается с узлом в руках). Милая барышня, это вам пельмени на дорогу, барин прислали. Уж очень они вас уважают. Ещё револьвер, с которым они вас
стрелять учили, на память положили. Нам, говорит, без надобности, а вам может пригодиться. Очень они о вас заботятся. (Кладёт узел в корзину). Уж очень жаль им расстаться с вами. И мне, барышня, жаль, очень жаль, уж очень вы, барышня, хорошая. (Плачет и утирает глаза фартуком). Прощайте, милая барышня, счастливого вам пути, не забывайте нас.
РЕВЕККА. Спасибо, Матрёнушка, будьте здоровы, желаю вам всего хорошего, барину передайте мою благодарность. (Целуются. Матрёна уходит). Какие они все хорошие,
сердечные и ласковые, жаль расстаться с ними, как-то грустно и тяжело. Да ты, Исай, кажется, и не намереваешься расстаться с Доброхотовыми.
ИСАЙ. Как так?
РЕВЕККА. Скрывать-то нечего, разве я не вижу, что ты без ума от Виктории Петровны.
ИСАЙ. Всяко бывает.
РЕВЕККА. Так с тем мне и уехать?
ИСАЙ. А хоть бы с тем.
РЕВЕККА. Только вот что, придётся тебе перейти в лоно Христово.
ИСАЙ. Значит, придётся.
РЕВЕККА. А что скажут на это родители?
ИСАЙ. Понятно, сначала огорчатся, а потом помирятся и простят.
РЕВЕККА. А если не простят?
ИСАЙ. Конечно, мне жалко будет их огорчить, но согласись, что из-за неле¬пых предрассудков расстраивать счастье своё и другого лица было бы жестоко, бессмысленно и бесчестно.
РЕВЕККА. А самому тебе, не страдающему, кажется, излишеством религиозного чувства, каково это будет?
ИСАЙ. Видишь ли, Ревекка, я никак не ожидал от тебя такого неделикатного вторжения в мою душу. Но раз уж на то пошло, то скажу тебе, что жалеть не буду. Во-первых, потому, что горячо люблю Викторию Петров¬ну, за которую я готов жизнь отдать, и во-вторых, есть ещё много дру¬гих причин для ухода от еврейства.
РЕВЕККА. Например?
ИСАЙ. А хоть бы та азиатчина, которая покрыла толстым слоем всю еврейскую религию, о чём вы, еврейские женщины, понятия не имеете. Привер¬женность к букве и к обрядам – вот вся её сущность. Что ты знаешь о начальной школе, пресловутом хедере, ты его посещала?
РЕВЕККА. Посещать не посещала, а кое-что знаю.
ИСАЙ. Кое-что! Ничего ты не знаешь. Это школа для подготовки автоматов, калечащая на всю жизнь душу и тело учащихся. А этот миленький жаргон, у которого не хватает
слов на самые элементарные требования жизни и который дополняют всякими жестами и гримасами. А там, где нет слов, там и скудость мысли. Поэтому у нас нет науки, нет изящной литературы, нет народной поэзии и нет лирики, этой музыки души. Ещё мужчины пополняют её молитвенными напевами, хотя это и не напевы, а скорее стон умирающего. Ты помнишь, как отец наигрывает на скрипке и подпевает. (Поёт):
Окружили меня сети смертные,
Захватили меня муки адские,
Муки ада меня охватили, захватили.
Ведь это поёт мученик на костре, задыхаясь в дыму и пламени. Вот какова песня еврея. А уж женщины у нас совсем рабыни – работницы, у них нет даже песни, чтобы излить свою грусть-тоску. Закон запрещает ей петь: голос женщины – соблазн. (Пауза. За сценой раздаётся пение).
И зачем эта ночь
Так была хороша,
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа.
Ты слышишь, Ревекка, это поёт кухарка Матрёна, а еврейке этого нельзя. Я помню, как ты, маленькая, учила "Птичку Божию" и под музыку пушкинского стиха не могла устоять на месте, всё приплясывала, да подпрыгивала. Поэзия и музыка – это высшее проявление нашей души, они наполняют и украшают жизнь даже полудикого кочующего цыгана. Всё у нас заглушил религиозный обряд. Чтобы спасти религию, он парализовал и задушил жизнь. Азиатский фанатизм извратил всю жизнь еврейского народа.
РЕВЕККА. Всё это старо и давно изношено.
ИСАЙ. Всё это старо, но стыд, срам, за человека обидно. Установлен после шестидневных трудов день отдыха, суббота, чего лучше. Но вот настала ночь, спать пора, надо бы
свечи потушить – нельзя, пусть хоть дом сгорит; самовар бы поставить, чайку попить – нельзя; наконец, на досуге отцу, матери письмо бы написать – нельзя, даже покурить нельзя. Ведь это полный паралич жизни. Получилась привычка выходить из дому с тросточкой в руках – нельзя, даже носового платка, табакерки, часов при себе иметь нельзя. Ведь это уже не отдых, а наказание. И всё оттого, что суббота не простая, а святая, и что не суббота для еврея, а еврей для субботы. Это ли не азиатский фанатизм! И это не шутка, за несоблюдение четвёртой заповеди "Блюди день субботний" закон карает смертной казнью.
ИЛЬЯ. У всякого народа имеются свои традиции и догматические окаменелости. Природа и история всё сохраняют, как допотопных животных, так и допотопные идеи.
ИСАЙ. А видели вы, как при молитве евреи надевают на лоб кубики со скрытыми в них изречениями, что Бог един. И какой только шут и идиот их только выдумал! Я, как
увижу эту балаганщину, не знаю, куда деваться от стыда. А святая пасхальная маца! Эти продырявленные лепёшки, которые по низкой клевете антисемитов пекутся на христианской крови, и каждая дырочка которых наполнена слезами и кровью не христиан, а самих евреев. За эту мацу их жгли святые инквизиторы, резала озверевшая толпа погромщиков, а евреи в память мифического выхода из Египта четыре тысячи лет тому назад никак не могут расстаться с этой дрянью. А эти шалаши – кучки, опять на память о странствовании из Египта, а тысячи других обрядов, то по мотивам религиозным, то национальным, то мнимо гигиеническим, а то лишённым всякого смысла, заковывающих еврейскую жизнь в непроницаемую броню, изолирующих её от всех окружающих народов и вырывающих последний кусок хлеба и мяса изо рта полуголодного еврея в пользу паразитствующих раввинов, магидов и цадиков. А эти кошер и треф, мясное и молочное, эти лапсердаки с цицид, эти субботные подсвечники с шабесгоями и эти толстые фолианты талмуда о выеденном яйце. Один так и называется "бейцо", то есть яйцо. Шутка ли, слушайте, Илья Яковлевич, курочка, не справившись с календарём, подарила на праздник яичко. И вот две школы, два учёных общества, одно во главе с Гилелем, а другое с Шамаем, нечто вроде пастора и Коха, заспорили о том, едомо ли оно или нет. Гилель – за, Шамай – против. И вот на эту абсурдную тему составлен целый трактат с ссылками на священное писание и толкованиями его. Ведь это умственный разврат, схоластическое крючкотворство, банкротство ума. Ведь всё это памятники резонирующего помешательства, прогрессивного паралича, слабоумия и идиотизма. Это детски-наивное пустосвятство, это азиатски-пошлое суемудрие, этот старообрядческий педантизм, это буквоедство, ведь всё это надо сдать в архив, в музей древности и спрятать подальше глаз людских.
РЕВЕККА. Вот как!
ИСАЙ. Долой всякие азиатские бредни, долой, долой азиатчину, вот мой девиз!
РЕВЕККА. Как это громко сказано!
ИСАЙ. Да, да, сравни это с тем, что оставила человечеству древняя Греция: неподражаемые образцы искусства, высокую поэзию, глубокую философию, основные начала
положительных наук! Недаром открытие этих сокровищ обновило мир и, как молния, озарило мрачное подполье средневековья, которое под знаменем религии любви замучило пытками и сожгло на кострах лучших людей своего времени. Не мало было и наших мучеников, но за что, за какую идею? Мы что несём человечеству, будущему, кроме Библии, этого вечного, допустим, памятника старины, что? Кубики и цицид на себе и мезузы на дверях для предохранения от нечистой силы, которые, однако, не спасали от погромщиков. Но оставим обряды, возьмём самую религию еврейскую. У меня нет религиозного чувства. Как позитивист, я не признаю никакой формальной религии. В бесконечном во вре¬мени и беспредельном в пространстве мире мы знаем только нашу пла¬нету, и то не совсем, и кратковременно ютящегося на ней человека. Адепту научно-философской мысли понятно только общемировое чувство, чув¬ство единения со вселенной. Но и для тех, кто веруют во внемирового Бога, Tворца мира, и нуждаются в религии, она может быть только мировой. Еврейская религия узко-национальная, для тех, предки которых были в Египте и вышли из Египта, но предки же не всего челове¬чества прошли через Египет. Пойми же, Ревекка, что бог Иегова, сотворивший небо, землю и человека, должен быть мировым, вселенским и общечеловеческим и что не для одних же евреев создан белый свет. И какое безумие этот самообман целого народа, что он народ избранный, несмотря на величайшие страдания и мучения и возмутительные издевательства над ним в течение двух тысяч лет. И какая злая ирония судьбы: в то время как гениальный еврей Карл Маркс создаёт идею интернационала, идею равенства и братства, объединяющую всё человечество, евреи в каком-то гипнозе стремятся к возрождению своей старой родины – Сиона и к сохранению своей обособленности.
РЕВЕККА. Идея монотеизма, единобожия, необходимый этап в истории мысли и верований, во всяком случае мировая идея, и если в ослеплении гордыней народного
творчества и в порыве непревзойдённого религиозного лиризма и экстаза, евреи сочли себя народом избранным и события своей национальной жизни сплетали с религией, то это весьма естественно и простительно, на то евреи народ книги. Во всяком случае, не стыдно быть евреем, внёсшим свою громадную духовную лепту в историю человечества. Бессмысленно и позорно говорить народу о добровольном прекращении своего существования после двухтысячелетних страданий за свою независимость.
ИСАЙ. И вовсе евреи не народ книги, когда-то ими созданной, которой они в большинстве даже не знают и языка которой не помнят, а народ диких нелепых обрядов,
застывший, замёрзший и закоченевший. Эта книга оторвала евреев от величайшей книги, книги природы, открытой последнему крестьянину, и изуродовала их ум. За две тысячи лет евреи не дали ни одного реформатора, не считая Гершона, отменившего в двенадцатом столетии многожёнство. Больше не оказалось ни одного смельчака, который посягнул хотя бы на традиционную ермолку, не говоря уже о кубиках, цицид и тому подобных благоглупостях, то смешных, а то нелепых. Пусть падут царства и государства, пусть небо и земля рушатся, а последний еврей погибнет под развалинами мироздания не иначе, как в лапсердаке. И когда они в кубиках и талесах покачиваются и подпрыгивают, то они не более, как бессознательные клоуны балаганные, и разыгрываемый ими пафос кончается слезами. И во многом виновата наша интеллигенция, потворствующая невежественной массе.
РЕВЕККА. Не скажу, чтобы особенно потворствовала.
ИСАЙ. Давно погасло всякое творчество у евреев, а обряды тянутся, как хроническая болезнь. Прибавлю ещё, что горсточка евреев, которая убеждена, что она вполне
сохранилась в древнееврейском духе и не способна к ассимиляции ни с одним из окружающих народов, пусть она ожидает своей участи или узреть собственными глазами автономный Сион, или увидеть над своей головой нож и револьвер антисемита. Это её дело, её риск. Но скорее она увидит последнее. До Сиона ещё очень далеко, а антисемит среди христиан на каждом шагу. Стоит только вспомнить о еврейских погромах у нас, о Штекере в Германии и о Дрейфусиаде во Франции.
РЕBЕККА. Ты кончил?
ИСАЙ. Нет.
РЕВЕККА. А что ещё?
ИСАЙ. А то, что пока не поздно, надо идти навстречу ассимиляции.
РЕВЕККА. То есть самоуничтожению?
ИСАЙ. Как хочешь назови. Я даже полагаю, что, сами того не сознавая, мы признанные или непризнанные граждане России, даже запертые в Польско-Литовско-Малорусской
черте осёдлости, давно уже ассимилировались и обрусели. Да и ты сама более русская, нежели еврейка. Что ты знаешь о еврействе? Еврейским языком и еврейской историей ты стала интересоваться очень недавно, увлёкшись сионизмом, а Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Некрасова ты читала с детства. В старших классах ты проводила ночи над Тургеневым, а теперь зачитываешься Чеховым и Горьким. Нам остаётся только откровенно признаться в этом и раствориться в общем русском потоке.
РЕВЕККА. Я уж это слышала.
ИСАЙ. И надо поспешить с этим, потому что еврейству грозит вырождение. Героический период его истории кончился с Маккавеями, а оппозиционная роль евреев среди
христианских народов потерялa всякое значение и давно уже не окупается колоссальностью приносимых ими жертв. Добровольное же мученичество современного еврейства не более, как пережиток рабьего чувства, чтобы поднять гордо свою голову, наклонённую вековыми несправедливостями и отстоять своё человеческое достоинство. Надо еврею забыть, что он еврей и только твёрдо помнить, что он человек.
РЕВЕККА. Далеко ещё до этого, до идеи общечеловечности вне народности, до идеи интернационализма. А пока, значит, бежать страха ради Иудейска? Но прежде всего надо
от тебя сбежать, я больше слушать не могу. (Убегает).
ИСАЙ. Далеко не убежишь, можешь не слушать. (Обращается к Илье). Кстати, я не хотел при ней. Она не понимает, как противны и омерзительны для просветившегося
наукой ума все наши азиатские обряды и на первом плане этот жестокий, дикий, варварский и, можно сказать, преступный кровавый обряд над слабым, нежным, восьмидневным от рождения ребёнком. От этого обряда весь наш народ издёрганный, нервный и судорожный. Запретить надо этот обряд, именным указом, запретить эту дикую азиатчину. (Ревекка возвращается).
РЕВЕККА. Перестань, пожалуйста, ты мне мешаешь укладываться, ведь уж поздно.
ИСАЙ (продолжает). Запретить эту азиатчину или бежать страха ради Иудейска, да, сестрица, бежать и потому ещё, что еврейская религия бесцветна, философская её основа
шатка, ведь Бог создан воображением человека, антагонизм её с христианством неярок, ведь и Илья-пророк воскрешал мёртвых и вознёсся на небо; жертвенный культ устарел и заимствован у язычников, а прекрасные слова о едином стаде и едином пастыре остаются пустыми словами наравне с христианской проповедью любви к врагам и непротивлении злу. Бежать надо и с богословской точки зрения, ведь Моисей видел на Синае среди грома и молния Господа Бога, не лицом к лицу, а сзади. К тому же Бог Моисея – Бог грозный, бог мести, завистливый и ревнивый, с качествами слишком человеческими и для человека непохвальными. Две тысячи лет Бог Моисея мстит нам, неизвестно за что, отдавши нас на растерзание всему миру. И из сына нашего народа, сладчайшего Иисуса, сделал палача для его родного народа, во имя его на нас сыплются всякие напасти. И не дав нам Бога доброго и милостивого, Моисей возложил на нас чересчур много обязанностей по отношению к Богу, даже особый костюм, угодный Богу, заказал нам в виде лапсердака с кисточками. А фарисеи ещё набавили этих обязанностей, а раввины ещё постарались. Добавлю ещё, что cадукеи были плохие политики, а цари еврейские были такиe же жестокие тираны и развратники, как все азиатские деспоты. Они своими междоусобиями ради личных и династических интересов разорили государство и погубили его. Кстати, заметили ли, Илья Яковлевич, как наши старухи, читая о великолепии царя Соломона, не могут скрывать своего восторга по поводу того, что у него было тысяча жён, и не соображают они, что у этих несчастных тысячи жён вместо тысячи мужей, был всего только один. Ха-ха!
РЕВЕККА (обращаясь к Илье Яковлевичу). А идейной борьбы за право на самоопределение и на свободу и вы, Илья Яковлевич, не признаёте? Вы когда-то были марксистом,
потом проповедовали идеи сверхчеловечества и человекобожества, а теперь?
ИЛЬЯ (отвечает медленно и нехотя). Никакой борьбы я не признаю. Всё предопределено верховным разумом, всё предвозвещено в священных книгах, скоро, скоро
произойдёт братская встреча Иудеи с потерянными овцами стада Израиля…
РЕВЕККА. На все ваши тирады я скажу только одно, что задача интеллигенции быть вождями и просветителями своего народа. А уж оставить его в годину бедствия, это всё
равно, что покинуть старика-отца или старуху-мать на произвол судьбы. Это, по меньшей мере, неблагородно.
ИСАЙ. Это, сестрица, я называю стрелять холостым зарядом.
ИЛЬЯ. Да, это аргументация не блестящая! (Оба уходят).

Явление 2-е.
РЕВЕККА (одна, долго молчит). Сколько надежд я возлагала на этого Илюшу, на свою поездку сюда! Я надеялась найти в нём народного вождя и, признаться, своё личное
счастье. Как я его любила! Какой высокий ум, какое золотое сердце! И всё это отдано какой-то незабудке, которая сегодня расцвела, а завтра завянет. Ильёю-пророком он был в моих глазах, а теперь что? Мальчишка и ветреный мальчишка, как мой милейший братец Исай. И чего только я не наслушалась от этих двух влюблённых Парисов, похитителей двух прекрасных Елен. Надо идти навстречу ассимиляции вместо чувства гордости, что принадлежишь народу, создавшему Kнигу книг. И всё сводится к принципу: спасайся, кто может. Бесспорно еврейская жизнь тяжела, очень тяжела, невыносимо тяжела. Но разве бегством, дезертирством, ренегатством решается вопрос целого народа? И во всём еврействе братец видит одни отрицательные стороны: и школа нехороша, и обряды недостаточно изящны, точно они вечны и не подлежат преобразованию. Я ещё поняла бы ассимиляцию с буддистами, но ассимиляцию с христианским миром, где под крестом, этим символом казни и крови, и под маской истерической и садической любви пропагандируется злоба и ненависть, такая ассимиляция равносильна предательству и измене родному народу. Хорош и Парис номер два с его пророчествами и софизмами. Ведь это вытравление всякого общественного чувства, проповедь дикости вместо гуманизма. Что это? Я перестаю понимать окружающее. Это какая-то атрофия здравого смысла, эпидемия безумия. Но хуже всего то, что эта умственная зараза коснулась и меня. Я чувствую, что у меня самой подрезаны крылья, что опустошена и моя душа. И куда делся согревавший меня пафос, куда улетучились мои мечты? Всё лучшее и прекрасное, что красит жизнь и даёт ей смысл, значение и ценность, все порывы сердца я в себе заглушила, и у меня теперь всё пусто, всё мертво. Нет у меня никаких желаний, никаких стремлений. Я мёртвая, Ревекка умерла. И куда я еду и зачем? Я нахожусь в положении больного, которого посылают в тёплый край, но который знает, что он там найдёт не здоровье и жизнь, а могилу. (Садится и опускает голову на руки).

Явление 3-е.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ (заглядывая в открытую дверь). Ревекка Абрамовна, дорогая, вы никак плачете, что с вами?
РЕВЕККА (медленно поднимая голову и пугливо озираясь). Нет, не плачу, так, взгрустнулось.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ (входя). А вы покидаете нас? Вы безжалостно оставляете нас?
РЕВЕККА. Да, еду. Отказали в праве здесь жить, умереть здесь можно, а жить нельзя.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Ревекка Абрамовна, ну, а я? Ведь я без вас жить не могу, ведь вы для меня и жизнь, и счастье, и радость.
РЕВЕККА (встаёт). Что делать! Надо мириться с неотвратимым и неизбежным. Я очень ценю ваши добрые чувства ко мне, я никогда не забуду вас, Пётр Васильевич,
никогда не забуду ни вашего папу, ни всей вашей семьи, так меня пригревшей и обласкавшей, но что делать! А вы старайтесь меня забыть, как сон, как сновидение, как призрак, который мелькнул и исчез.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ (бросается на колени и целует руки Ревекки). Никогда! Никогда!
РЕВЕККА. Встаньте, милый, дорогой. Надо забыть, так надо, как сон, как сновидение. Попрощаемся и расстанемся друзьями. (Подаёт ему обе руки).
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Никогда вас не забуду, никогда! И если когда-нибудь ваше сердце вам подскажет одно слово: "приезжай", то я у ваших ног, ваш вечный раб и
друг. И этого слова я буду ждать, ждать и надеяться, надеяться и ждать. (Уходит. Ревекка провожает его).
РЕВЕККА (возвращается). Милый Петя, дорогой Петя, желанный Петя, ты будешь ждать счастья, радости, жизни, а я чего? Одиночества, тоски и избавительницы смерти.
(Стоит с опущенной головой).
З а н а в е с м е д л е н н о о п у с к а е т с я .
Перерыв на ¼ часа.

ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ
Картина первая.
В квартире Абрама Липкина.

Явление 1-е.
Входит доктор Гасман, Хася его встречает.
ХАСЯ. Простите, господин доктор, что позволяю себе беспокоить Вас. У меня к вам большая просьба. Скажите пожалуйста, скоро мы пойдём в Палестину? Ведь вам, как
председателю сионистских собраний, всё это должно быть известно.
ДОКТОР ГАСМАН. Что, что такое?
ХАСЯ. Простите, господин доктор, мне это очень нужно знать.
ДОКТОР ГАСМАН. А на что это вам так нужно?
ХАСЯ. Видите ли, господин доктор, вы знаете Шмуля Пендрика?
ДОКТОР ГАСМАН. Какого Шмуля, какого Пендрика?
ХАСЯ. Да он постоянно участвует в сионистских собраниях.
ДОКТОР ГАСМАН. Шмуль – шапочник, такой худенький, бледненький?
ХАСЯ. Да, да, он самый.
ДОКТОР ГАСМАН. Как же, как же, знаю, знаю.
ХАСЯ. Так мы с ним жених и невеста.
ДОКТОР ГАСМАН. А, вот что, поздравляю! Поздравляю!
ХАСЯ. Так видите ли, господин доктор, у нас должна быть в скором времени свадьба. У меня всё готово, я совсем, совсем готова. Вдруг Шмуль вздумал отло¬жить свадьбу.
Незачем, говорит, здесь в изгнании. Скоро, говорит, мы пойдём в Палестину и уже там у себя, дома, на родине повенчаемся.
ДОКТОР ГАСМАН. А, так вот что!
ХАСЯ. Будьте добры, скажите, вам ведь это вполне известно, скоро мы туда, в Палестину, пойдём?
ДОКТОР ГАСМАН. А вы очень любите вашего Шмуля?
ХАСЯ (конфузится). Очень.
ДОКТОР ГАСМАН. Если любите, то должны ему во всём верить.
ХАСЯ. Уж я ли ему не верю, и как ещё верю. Спасибо же вам, господин доктор, за доброе слово.
ДОКТОР ГАСМАН. А зачем меня сюда звали?
ХАСЯ. Ах, господин доктор, у нас большое несчастье. Наша барышня, Ревекка, как верну¬лась из своей добровольной ссылки, куда она пошла за братом, так почти с постели
не поднимается, вы её не узнаете, она худа как щеп¬ка и бледна, как смерть. На неё страшно смотреть! Сейчас позову дядю и тётю, будьте добры, садитесь. (Уходит).
ДОКТОР ГАСМАН. По описанию видно, что тяжелая форма неврастении. Да, много, чересчур много нервной работы выпало на долю молодёжи, нервы-то и не выдер¬живают,
и наступает упадок физических и духовных сил.

Явление 2-е.
Входят Абрам и Малка Липкины.
ЛИПКИН. Спасибо, господин доктор, что пожаловали. Спасите, спасите нам нашу дочь. Она приехала совсем расстроенной, не спит, не переносит на малейшего шума. Всё
ищет одиночества. Старались всячески развлекать её, но она избегает всякого разговора. Спрашивали про нашего Исая, про вашего Илью, и только добились, что живы и здоровы. И то слава Богу. Идите, идите к ней, письмо она вам привезла от сына. Может, с вами она оживится. О, какое горе нас постигло. Малка, проводи господина доктора.
МАЛКА. Пойдёмте, господин доктор, пойдёмте. Спасайте нам нашу дочь, спасайте, ради Бога. Мы измучились, глядя на неё. (Малка и доктор уходят).
ХАСЯ (вбегает). Дядя, дядюшка, знаете, что мне говорил доктор, знаете?
ЛИПКИН (стоит задумавшись и не отвечает).
ХАСЯ (с радостью). Доктор мне говорил, что скоро, очень скоро, мы все пое¬дем в Палестину, что здесь в Голусе нельзя больше оставаться, что свадьбу гораздо лучше
устроить там, в Палестине, а знаете, очень хвалил моего Шмуля, очень хвалил, говорит, такой славный, хороший, очень хва¬лил и даже поздравил. Тетерь всё дело за Ревеккой, чтобы она поскорей поправилась. (Убегает).
ЛИПКИН (один). Какое-то громадное горе на нас надвигается. Что-то большое, зловещее, как грозовая туча, ползёт на нас. Вот она разрядится громом и молнией. Но нет, она
ещё крутит пыль столбом и срывает засохшие листья с деревьев. Но буря грянет и кого-нибудь да поразит. Ссылка сына, странная болезнь дочери, всё это, как вихрь, кружится и обрывает последние лепестки надежды, которые ещё так недавно красили нашу жизнь и давали ей смысл и значение. Вот блеснула молния. Она озарила какую-то пропасть, и в эту пропасть низвергаемся мы все: я, Малка, Исай и бедная Ревекка. Все мы туда летим. (Шатается).

Явление 3-е.
Входят Малка и доктор Гасман.
ДОКТОР ГАСМАН (подхватывает Липкина). Что с Вами?
ЛИПКИН (слабым голосом). В пропасть, в пропасть.
МАЛКА. Ах, Боже мой, он умирает.
ДОКТОР ГАСМАН (усаживая Липкина). Что Вы, Бог с Вами, крепитесь, бодритесь, не падай¬те духом.
ЛИПКИН (приходя в себя). Ах, доктор, мне что-то представилось ужасное, неотвратимое.
ДОКТОР ГАСМАН. Успокойтесь, ничего страшного нет. Дочь ваша страдает малокровием и нервами. Надо отправить её на дачу, на чистый воздух. Ещё дело по¬правимо,
она молода, а это большой козырь. (Садится и пишет рецепт). Железо, в пилюлях, бром в микстуре, а на ночь порошок для сна. Всё это поправимо. Успокоим нервы, вызовем благодатный сон, а железо подкре¬пит и подрумянит и всё пойдёт по-хорошему. (Собирается уходить). Успокойтесь, всё ещё поправимо. (Малка даёт ему гонорар и провожает до дверей). Всё ещё поправимо, и всё пойдет по-хорошему. (Уходит).
МАЛКА. Ну что с тобою, Абрам, ну чего ты испугался? Доктор успокаивает, и всё с божьей помощью кончится благополучно. Отправим Ревеку к брату Исааку на мельницу,
и она там поправится. А затем, Бог даст, и Исай наш вернётся, и мы заживём по-прежнему. Пережили мы на своём веку немало горя, и это переживём. Иди, приляг, отдохни. (Провожает Липкина в его комнату. Слышен стук в дверь, Хася отворяет, входит Эсфирь Гасман).

Явление 4-е.
ЭСФИРЬ. Можно мне видеть Липкину?
ХАСЯ. Прошу садиться, тётя сейчас придёт. (Выходит).
ЭСФИРЬ. Надо непременно видеть их дочь, надо узнать, что там приключилось с Илюшей.
МАЛКА (входит). Госпожа докторша, как я рада, милости просим, прошу садиться, как я рада!
ЭСФИРЬ. Покорно благодарю. Мне надо повидаться с вашей прелестной дочерью и выразить ей мою глубокую благодарность за письмо от сына, будьте добры устроить мне
это свидание. Я слышала, что ей, бедняжке, не совсем здоровится. Но я на короткое время и на несколько слов. Я её не утомлю разговором, будьте покойны, я на короткое время и на несколько слов.
МАЛКА. Ах, госпожа докторша, не знаю, удастся ли это. Я сама бы рада была, чтобы она чуточку развлеклась. Но она всех дичится и никого видеть не может. Впрочем,
попытаюсь, может быт,ь ради вас она поднимется.
ЭСФИРЬ. Будьте столь добры, я её не утомлю, я на короткое время и на нес¬колько слов.
МАЛКА. Постараюсь, пойду, может быть, уговорю. (Уходит).
ЭСФИРЬ (одна). Непременно надо узнать от этой Ревекки, кто эти Доброхото¬вы, кто такая их дочь Глафира, с каким образованием, какого характера, каких лет, какова
собою. Для матери всё интересно. Должно быть, уж очень хорошенькая, стройненькая блондиночка с голубенькими глазками, когда Илюша решил нанести нам такой тяжёлый удар, креститься и жениться на ней. 3а мужа мне страшно. Он такой сангвиник и энтузиаст. Свободомыслитель, а крещения сына не перенесёт. Мать готова всё простить. Мать любит без рефлексий, без рассуждений. Да и как не любить и не простить. Ведь я его под сердцем носила, грудью своей вскормила. Для отца сын предмет гордости, он видит в нём своего преемника и хочет в сыне прославить своё имя. Отцы – эгоисты, они любят только удачных детей. Мы, матери, альтруистки, мы любим ребенка ради его самого, любим больных и немощных, и заблудившихся на ниве жизни и неудачников.
МАЛКА (входит, поддерживая под руку Ревеку). Ну вот и привела свою красавицу, посмотрите на кого она похожа.
ЭСФИРЬ. Здравствуете, милочка, простите, что побеспокоила вас. А какая вы бледненькая! Вам непременно надо заниматься своим здо¬ровьем. Здоровье прежде всего,
пренебречь им никак нельзя. Поправляйтесь, милочка, поправляйтесь, бросьте всякие умственные занятия, отдыхайте телом и душой и займитесь только вашим здоровьем, это главное. Я к вам на короткое время, на нес¬колько слов. Спасибо вам, милочка, за письмо от Илюши, очень обрадовали. Вы, милочка, там, на Севере, поселились вместе с вашим братом и с моим Илюшей у какого-то отставного капитана Доброхотова. У него есть дочь Глафира. Скажите, милочка, что это за люди, он, кажется вдовый, какая семья?
РЕВЕККА. Семья – отец, сын, дочь и племянница. Люди хорошие.
ЭСФИРЬ. А барышня Глафира, училась?
РЕВЕККА. Кончила гимназию
ЭСФИРЬ. Каких она лет?
РЕВЕККА. Девятнадцати.
ЭСФИРЬ. А какого нрава – тихая, кроткая, ласковая?
РЕВЕККА. Да.
ЭСФИРЬ. Стройненькая блондиночка?
РЕВЕККА. Да.
ЭСФИРЬ. С голубенькими глазками?
РЕВЕККА. Да.
ЭСФИРЬ. А косы большие, густые?
РЕВЕККА. Да.
ЭСФИРЬ. Хорошенькая?
РЕВЕККА. Миленькая.
МАЛКА. А зачем вам, госпожа докторша, понадобились такие подробные сведения?
ЭСФИРЬ. Так, женское любопытство. Я получала письмо от практикующего там врача, бывшего товарища моего мужа, в котором он очень хорошо от¬зывается об этой
барышне.
МАЛКА (шутя). Смотрите, чтоб не вздумал ещё ваш сын приударить за этой голубоглазой блондиночкой.
ЭСФИРЬ. Уж не говорите (прикладывает платок к глазам).
МАЛКА. Бог с вами, госпожа Гасман, успокойтесь, может, ещё не поздно. Напишите ему строгое письмо, как мать, и муж ваш, как отец. Напишите ему, что это ухаживание
к добру не поведёт и, чего Боже упаси, может ещё навести на мысль об измене нашему народу и святой религии нашей.
ЭСФИРЬ. В том-то и дело, что уж поздно.
МАЛКА (в ужасе). Что вы говорите!
ЭСФИРЬ. Уж нечего скрывать. Илья мой принял православие и уже женился на этой Глафире.
МАЛКА. Какое горе! Вот что значит воспитывать сына не в духе Божьем. Вы его с детства сделали трефняком и облегчили ему путь к измене Богу Израиля. Вот теперь и
пожинайте плоды того, что посеяли. Нечего сказать, хороший пример для нашего Исаечки… Хороший пример.
ЭСФИРЬ. Ну, ещё неизвестно, кто для кого служил примером.
МАЛКА. Что вы хотите этим сказать?
ЭСФИРЬ. А то (Ревекка беспомощно делает ей знаки), что ваш Исаечка поступил точно так же, как наш Ильюшечка.
МАЛКА. Как вы смеете! Вы низкая клеветница!
ЭСФИРЬ. А вот письмо. (Ревекка хватает её за руку. Эсфирь в сердцах от¬страняет её). Вот, в один день оба крестилась и женились, Илья на до¬чери, Исай на племяннице
Доброхотова.
МАЛКА. Мой сын, мой Исай крестился! Мой Исай мне больше не сын! У меня нет больше моего единственного сына, нет моего Исая! Исай! А, Исай! Ты оставил меня, твою
мать, твоего отца, нашего святого Бога. (Рвёт на себе платье). Что ты сделал, Исай! Ты убил меня, ты убил отца, ты исчадие ада, ты вероотступник. Будь проклят день, когда я тебя родила. Что ты сделал, Исай! О, Боже! Исай! Что ты сделал! (Падает, Ревекка возится около неё).
РЕВЕККА, ЭСФИРЬ (обе кричат). Доктора! Доктора!

Явление 5-е.
Вбегают Липкин и Хася.
ЛИПКИН. Что здесь?
ЭСФИРЬ. Я сейчас пришлю сюда мужа. (Убегает).
ЛИПКИН. Малка! Малка! Что с тобой! Отвечай, обморок! Боже, помогите. (Липкин, Ревекка и Хася уносят Малку. Сцена пуста, вбегает Хася, её догоняет Липкин). Хася,
скорее за доктором! (Убегает, в дверях показывается Ре¬векка).
РEВЕККА. Хася, воды, скорее воды… (Исчезает, Хася бежит и возвращается со ста¬каном воды).

Явление 6-е.
(Вбегают доктор Гасман и Эсфирь)
ЭСФИРЬ. Хорошо, что я тебя встретила. С Малкой дурно.
ХАСЯ. Скорее, господин доктор. (Хася и доктор уходят).
ЭСФИРЬ (одна). Ах, Боже мой, что я наделала. А всё бабий язык. Да и как молчать? Ведь это дерзость, наш Илья совратил её Исая. Оба они там влюбилась и женились, а я
виновата. Я дурно воспитала своего сына, а она хорошо! (Входит доктор, за ним бежит Липкин, за ним Ревекка и Хася).
ЛИПКИН. Ну что, доктор?
ДОКТОР ГАСМАН. Что! Что! Малки уж нет. Малка умерла…
Живая картина.
З а н а в е с м е д л е н н о о п у с к а е т с я .
Перерыв на ¼ часа.

Картина вторая.
Явление 1-е.
Дачная местность, роща, на правой стороне видны дачные дома, на левой – мельница, в отдалении видна часть моста с перилами. Начало весны. Из просеки выходят Липкин и доктор Гасман.
ЛИПКИН. Так вы говорите, господин доктор, что моя Ревекка настолько поправилась, что в состоянии перенести дальнюю дорогу.
ДОКТОР ГАСМАН. Да, она значительно прибавилась в весе, малокровия почти незаметно, сон порядочный, нервы успокоились, и можно ожидать, что в дороге она ещё
более окрепнет. Морской же воздух должен на неё особенно благотворно подействовать. А ваше решение таки неизменно?
ЛИПКИН. Да, неизменно и бесповоротно. После смерти моей Малки и исчезновения другого члена семьи, нам здесь оставаться незачем и, знаете, неудобно, стыдно другим
на глаза показаться. Одна дорога в Палестину. Я как зна¬ток еврейских древностей буду работать в открытой там нашим соотечественником библиотеке, а Ревекка поступит в больницу сестрой милосердия. Так мы с Божьей помощью постараемся искупить наши вольные и невольные грехи, пока Господь Бог не положит конца нашим грехам и нашим страданиям.
ДОКТОР ГАСМАН. Завидую вашему решению, только мне туда не дорога. А вину надо искупить, непременно надо. И я, и вы одинаково виновны перед нашими детьми. Вы
для сохранения сына в еврействе навалили на него всё тяжёлое бремя потерявших всякий смысл религиозных обрядов, которые сын ваш, просветив¬шись умом, не мог вынести и при первом толчке, чтобы сбросить с себя это бремя, порвал все связи с еврейством. А я сознательно отстранял сына от всякого знакомства с еврейским народных духом. Я желал воспи¬тать в сыне общечеловека. Но это утопия. Общечеловеков не бывает, есть русские, евреи, немцы... без народности нет общечеловечности. Идеал общечеловечности обязательно проходит чрез призму народности, и только смешение спектров даёт идеальный белый цвет. Теперь, когда я это понял и возмечтал найти в сыне помощника и советника, и теперь потерять его! О, какое это горе! Теперь, когда народ наш проснулся от своего векового сна, нашёл одухотворённых руководителей и нуждается в просвещённых ра¬ботниках, теперь не только потерять в своём сыне лучшего из детей на¬шего народа, но видеть его в лагере врагов его, о какое это великое несчастье. А виноват в этом не он, а я, я сам. Да, всякая вина должна быть искуплена, и я её искуплю, искуплю своей жизнью, потерявшей для меня всякое значение. Один философ говорил, что если жизнь не удаётся, то ещё может удастся смерть. О, это мне удастся. (Задумывается).
ЛИПКИН. Что вы, доктор, Бог с вами! Какие мрачные мысли вам приходят в голо¬ву. И в древности были вероотступники. Вспомните Ахера, настоящее имя которого Талмуд
скрывает, называя его "иным". Да вы сами можете ещё много делать для нашего народа.
ДОКТОР ГАСМАН. Нет, поздно, сил уж нет, стар уж я, жизнь протекла бесплодно, остаётся только подводить итог и покончить счёт.
ЛИПКИН. Что вы, что вы, доктор! Грешно вам так малодушествовать. Жизнь дана от Бога, и испытания даны Господом Богом. Не забывайте, чем вам обяза¬на наша еврейская
община, сколько энергии и бодрости вы в неё вдох¬нули. За одно устройство кружков самообороны вы заслуживаете нашу вечную благодарность. Тяжелые времена мы опять переживаем. Слухи о погромах становятся всё упорнее. Идут какие-то таинственные пригото¬вления, и кто знает, какие великие испытания нас ждут. Вся надежда на организованные вами кружки, которые в случае несчастья будут защи¬щать нашу жизнь и наше имущество. Единственная надежда на вас, господин док¬тор. Вы ещё нам очень нужны. Вы должны жить для нас (со стороны города слышен гул, который всё более усиливается). Вы слышите, господин доктор? Ох, кажется, началось.
ДОКТОР ГАСМАН (прислушивается, слышны нeясные крики: "Бей! Бей!"). Так и есть погром, да, да, погром, без сомнения, погром. Так я ещё нужен? Вы говорите, что я
ещё нужен, ну что ж, иду. (Бежит, возвращает¬ся). Возьмите Ревекку из рощи, укройтесь на мельнице, туда не дойдут. (Убегает).
ЛИПКИН. Ах, Боже мой, туда не дойдут. Но где Ревекка? (Бежит в рощу направо).

Явление 2-е.
По дороге, с левой стороны рощи, показывается Ревекка с письмом в руках.
РЕВЕККА (читает). "Божественная Ревекка Абрамовна, царица моей души и вла¬стительница моих дум, жить без вас не могу. Бросаю всё, и физиологию, и патологию, и
бактериологию, и мчусь к вам. Если вам нельзя жить у нас, то я могу устроиться в ваших местах. Мне везде будет хорошо, где вы, лишь бы мне видеть вас и поучиться у вас мудрости. Я подружусь с вашим отцом и докажу ему, что законы жизни выше всех из¬мышлений человеческого ума. И он поймет, что за истлевшими истори¬ческими перегородками бьются живые сердца. А если он поймёт, то может быть и вы, бесценная, разрешите предстать пред ваши ясные очи и осчастливите светлой улыбкой. Ваш до гробовой доски. Петя". Милый Петя! Светлый Аполлон! А я бежала от тебя, я боролась с охватив¬шим меня чувством к тебе, я глушила в себе это чувство, а ты рвёшься ко мне и скоро будешь здесь. Ты будешь здесь, а я уезжаю. И что ты, миленький, задумал? Ведь не покинуть же мне старика отца, не стать же мне ренегаткой. Ах, Петя, какой ты милый и какой ты неисправимый мечтатель. И скоро ты будешь здесь! (Задумывается). Но как здесь хо¬рошо, какая красота, какая роскошь! Скоро и ты будешь здесь, как хоро¬шо. (Оглядывается вокруг, прислушивается). Но, Боже мой, какой-то подозрительный шум слышен со стороны города. Неужели погром? Был слух, что будет… Да, это без сомнения погром. О, Господи, а я одна, как в пу¬стыне. Где отец? Неужели ушёл с доктором в город? Что же, бежать на мельницу (делает шаг и останавливается). А там разве злодеи не най¬дут? Да я их не боюсь. Со мной мой неизменный друг и защитник (вынимает револьвер). А скоро у меня будет ещё лучший защитник, мой сер¬дечный друг Петя. Он пойдет грозою на этих негодяев-погромщиков, и они поймут, наконец, что они слепое орудие абсолютизма, что они сами себе куют цепи рабства. Что они позор страны и проклятье двадцатого века.

Явление 3-е.
Со стороны города показывается Хася.
ХАСЯ. Вы здесь, Ревекка? А я вас ищу. Спасайтесь, спасайтесь скорей. Где ста¬рик? В городе погром! Синагоги разрушены, окна в домах разбиты, имущество уничтожено;
есть много убитых, не щадят даже маленьких детей. Спа¬сайтесь! Злодеи направились на дачи. Мой жених Шмуль с дружиной само¬обороны заграждает им путь. Где доктор Гасман? Его все ищут. Он должен распоряжаться кружками. Мой Шмуль из сил выбился. Спасайтесь, Ревекка, на мельницу, а я спешу к моему Шмулю: если не жить, так уме¬реть вместе. (Убегает, возвращается). Чуть не забыла. К вам приехал сту¬дент Доброхотов, вас спрашивал. Я его направила сюда, на мельницу. (Убегает).
РЕВЕККА (одна). Мой Петя, мой спаситель здесь! О, я теперь никого не боюсь! Милый Петя, ты скоро будешь здесь, какое счастье, какое огромное сча¬стье!

Явление 4-е.
Со стороны города показывается толпа, размахивающая кольями с криком: "Бей! Бей!". Впереди доктор Гасман, возле него Шмуль Пендрик. От толпы отделяется студент Доброхотов, который, увидев Ревекку, бежит и кричит.
СТУДЕНТ ДОБРОХОТОВ. Ревекка Абрамовна, я здесь! Не бойтесь! Я с вами! (Раздаётся выстрел. Он делает прыжок и падает).
РЕВЕККА. Петя! Ангел! (Хочет бежать, видит свалку, останавливается). Петя! Господи, тебя злодеи убили! Петя, ты умер за меня! Так и мне жизнь не нужна! Не нужна
мне больше жизнь! Отец, прощай! Прощай, мой злосчастный народ! Прощай, жестокий, лживый мир! Петя, ты слышишь?! Я умираю, любя тебя! Слышишь? Петя! Любя тебя, я умираю! (Стреляет в себя и падает).

Явление 5-е.
С левой стороны рощи выбегает Липкин с криком: "Ревекка" и наталкивается на её труп.
ЛИПКИН. Ревекка, дорогое дитя моё, это ты, Ревекка, ты застрелилась! О ужас! О горе! (Оглядывается в сторону борющейся толпы). Ты избрала смерть вместо позора!
(Падает на её труп). Дорогое дитя моё, дитя моё родное, я тебя не оставлю, я буду с тобой, я с тобой не расстанусь. (Тихо рыдает. Поднимается и кричит): Эй, вы, разбойники, идите сюда, вот меня, старого еврея, ещё нужно убить, скорее сюда. (Падает. На отряд обороняющихся евреев нападает с тыла новая толпа. Смятение, слышны выстрелы, многие падают, толпа разбегается. В толпе видна Хася. Люди из толпы бросаются на неё, поднимают и тащат в рощу).
ХАСЯ (обороняется и кричит хриплым голосом). Разбойники! Злодеи! Злодеи! Разбойники!
ОДИН ИЗ ТОЛПЫ. Да и драчливая же девка. (Бьёт её в грудь). Погоди, мы тебя усмирим.
ДРУГОЙ ИЗ ТОЛПЫ. Ты у нас ещё не так запоёшь. (Бьёт её. Все вместе с нею скрываются в роще).
ТРЕТИЙ (на бегу наталкивается на Липкина и Ревекку, замечает револьвер и поднимает его). Это ты, старый пёс, убил красотку, чтобы она нам не досталась? Так вот тебе!
(Стреляет в него и бежит в рощу).
Сцена некоторое время пуста.

Явление 6-е.
ДРИЦ (приходит со стороны мельницы и робко озирается). Спасся каким-то чудом. Не знали, что мельница сдана еврею. Но где Абрам? Где Ревекка? Слышны были крики и
стрельба. (Делает несколько шагов вперёд). Да тут целое поле битвы! (Идёт дальше и наталкивается на трупы Липкина и Ревекки). Так вот где вы, Абрам и Ревекка! О, ужас! О, горе! Так это вас разбойники убили! О, Боже! О, Господи! (Смотрит в сторону). А там ещё и ещё! (Идёт дальше). Это доктор Гасман, это, с разбитым черепом, Шмуль-шапочник, это какой-то студент, а там ещё и ещё! Господи! Бог Израиля! Ты это видишь?! Единый Боже! Бог наш! Взгляни с высоты твоих небесных чертогов, как народ твой повергнут в прах, сжалься над нами. Боже, сжалься! (Плачет). О, Боже! Прекрати лучше сразу наше существование и наши страданья или просвети врагов наших светом разума. Разве, Господи Боже, ты этого не можешь? Разве ты не всемогущий? (Плачет).
З а н а в е с


ЭПИЛОГ
Спустя год. Прежняя дачная местность.

Явление 1-е.
Эсфирь Гасман, бедно одетая, в трауре, Илья, в поношенном приватном костюме, под руку с Глафирой, Исай, в мундире инженера, под руку с Викторией, приходят со стороны города.
ЭСФИРЬ (останавливается, указывает место, обращаясь к Илье). Вон там я нашла бедного папу на третий день. Первые два дня никто не смел выходить из дома. Когда
папа в первый день погрома не вернулся домой… моё сердце мне подсказывало, что нас настигло несчастье. Только на третий день я узнала всю правду. Здесь, на этом месте лежали (обращаясь к Исаю) застреленные ваш отец и сестра, рядышком несчастные лежали. А там, по направлению к городу, вся дорога была усеяна изувеченными трупами евреев, и между ними (обращаясь к Глафире) лежал ваш брат.
ГЛАФИРА (вскрикивает, бросается Илье на грудь). Петя! Петя!
ВИКТОРИЯ. Несчастный Петя! Бедный Петя!
ЭСФИРЬ. Он, рассказывали, дрался, как лев. Никто не знал, кто он; потом по матрикуле студенческой узнали, что он студент Доброхотов, на своё несчастье приехавший
издалека. Сегодня годовщина этого ужаса. Да, страшные эти были дни! Что я пережила! (Плачет).
ВИКТОРИЯ. Это ужасно! Бедный дядя по получении горестной вести не вынес удара и вскоре отдал Богу душу.
ЭСФИРЬ. Сколько жертв, сколько горя! (К Илье). А как бы теперь, Илюша, папа был счастлив и как бы он гордился твоим сочинением "Ученье о духе". Воображаю себе, как
бы он спорил с тобой. Он был враг всякой туманности, он любил во всём ясность и простоту. Но как бы он, Илюша, гордился тобой! (Плачет).
ИЛЬЯ (оставляет Глафиру). Мама! Довольно, мама! (Припадает к её груди). А я верил в мировой разум, я верил в победу добра и справедливости на земле.
ИСАЙ. Всё горе человечества от этой туманности, из которой вытекает, с одной стороны, мистицизм, с другой – озверение.

Явление 2-е.
Хася, в светло-розовой кофте и юбке, с распущенными волосами и венком цветов на голове, появляется из рощи и подбегает к присутствующим.
ХАСЯ. Знакомые голоса, где-то, когда-то их слышала. (Приближается к ним, осматривает и не узнаёт). Все какие-то незнакомые. Когда-то там стоял мой жених Шмуль, а
тут Ревекка, а я побежала за дядей Абрамом и доктором. И куда они все делись? Не стало Шмуля, не стало Ревекки, а дядю и доктора никак не разыщу. А голоса прежние. Неужели Шмуль мой возвращается? Вот хорошо бы. Ведь нам же надо повенчаться. Вот было бы весело! А вас, господа, пригласили б на свадьбу. Завтра непременно будет наша свадьба. А вот, наконец, и Шмуль идёт. Он! Он! Вы слышите, господа, его голос, его любимую песню? (Поёт и пляшет).
Нет, надежды не лишились
Мы великой и святой
Вновь вернуться в край заветный,
Возродить народ родной.
ИСАЙ. Вот это хуже смерти!
Толпа евреев с Дрицем во главе прибегает и нараспев читает панихидную молитву "Иегадал вейскадаш" – "Да возвеличится и да освятится имя твоё, Господь всемогущий".
ИСАЙ. Рабами вы были в Египте, рабами и остались. Виктория, идём. (Схватив Викторию под руку, быстро с ней уходит. За ним следуют Илья с Глафирой и Эсфирь).
ХАСЯ. Дядя Исаак, запоём навстречу Шмулю его любимую песню. (Кружится и поёт):
Нет, надежды не лишились
Мы великой и святой...
(Толпа подхватывает хором):
Вновь вернуться в край заветный,
Возродить народ родной.

З а н а в е с

[Пьеса написана до 1912 года.]








следующая 4th page of cover # 28 (35)
оглавление
предыдущая Екатерина ЭЙГЕС. ТИХИЙ ШЕЛЕСТ СТИХОВ [1]






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney