ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 31 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
Громовица Бердник. КОРОНА ЗЕМЛИ
Голос.
Это было его первое воспоминание. Тихий, немного хриплый шепоток.
Голос появился, когда он гостил у бабушки в маленьком селе в волынских лесах. Село стояло на опушке леса, а в самом лесу был старый-престарый хутор. Там уже лет сто никто не жил, только постепенно оседали в землю старые хатки, с рыжевато-серыми стенами и соломенными крышами. Мальчишки любили играть там в прятки, хотя старики вечерами рассказывали странные истории о хуторе. Но это было так давно, а старые хаты были так притягательны для мальчишек…
Ему тогда было пять лет, и до того времени, когда он впервые пришел на хутор играть в прятки, оставалось еще три-четыре года. А тогда он шел за бабушкой — след в след — лесной тропинкой и вертел головой, высматривая первую лесную землянику, слаще которой нет в мире. Они вышли на поляну, где между старых деревьев стоял хутор, прошли мимо крайней хаты — старой, покосившейся. И тогда он услышал этот голос: «Тяжко… как тяжко мне… так одиноко…»
Гораздо позже он понял, что слышит голоса старых хат. Они рассказывали ему свои истории — о радостных и грустных событиях, о людях, которые в них жили, об их бедах и радостях, о печали одиноких вдов и радости молодых отцов, о стариках, покинутых детьми и о детях, оставшихся без отцов, о ночах, полных страсти и любви… И истории эти были разными, как не бывают одинаковыми люди. И он узнал, что хаты гораздо мудрее людей, и всепрощающи, как никогда не бывают люди, и что нет для хаты участи страшнее, чем когда из нее уходят людские голоса и человеческий дух, когда не звучат в ней песни и детский смех. Что происходило тогда? Об этом молчали хаты. И от этого молчания становилось иногда жутко.
Он никому не рассказывал о том, что происходит с ним в старых селах, но ему нравилось их слушать, эти истории. А когда он обнаружил в себе дар художника — то начал писать старые полесские хаты. И в своих картинах он передавал их истории.
Прошли годы — и талантливый молодой художник открыл первую персональную выставку. Двадцать картин — двадцать хаток под соломенными крышами. «Голоса» — так он назвал выставку. Она имела успех. Пришла слава, деньги и международное признание. Поездки и выставки по всему миру.
Но несколько раз в год, прихватив фотоаппарат и этюдник, он ехал в старые села и хутора, искал глинобитные хаты, которых оставалось все меньше и меньше, и которые никому не были нужны, — и писал их, как пишут портреты родных, близких людей, и слушал их истории, как слушают сказки мудрой бабушки в детстве…
А потом случилась эта история. Летом это случилось, в те волшебные дни, когда цветут травы, изнемогая от пыльцы, когда вся природа живет любовью и негой новой жизни.
Он приехал в Городище – старое село, которое интересовало только археологов, из-за древних курганов на берегу речки. Снял комнату у одинокой старушки, и на следующее же утро отправился оглядывать окрестности. Искупался в речке, обошел курган, о котором в прошлом году писали все газеты (в нем нашли нетронутое древнее погребение) и направился к холмам под лесом.
...Она возникла перед глазами внезапно, словно выросла из ниоткуда. На каменистом холме, который поднимался из земли, словно хребет неведомого зверя, стояла хатка.
Маленькая, немного покосившаяся. Соломенная кровля, битая тысячами дождей и ветров. Обветренные бурые стены. Тусклые окошки смотрели на мир печально и настороженно.
Он приблизился, готовый услышать привычный шепот.
Но не услышал ничего.
Хата молчала. Молчала столь выразительно, что он поёжился, — казалось, давно знакомый человек сделал нечто, совершенно для себя непривычное.
Но зато он ясно почувствовал: эта хата, одиноко стоящая на холме, ХОТЕЛА, чтобы он ее нарисовал. Он обошел холм. Потом поднялся к хате. Вместо обычного тына её окружала только ограда из жердей. Дверь была заперта, и видно было, что тут уже давно никто не живет. Возле ограды между валунами, нагромождавшими холм, росло одинокое дерево — полуусохшая яблоня, на сером стволе четко обозначились следы молний. На одной из живых веток сидела большая птица.
Он выбрал ракурс, сделал несколько снимков, прикинул, при каком освещении хатка на холме будет смотреться лучше всего – и отправился домой.
За ужином он рассказал хозяйке о своей находке.
Хозяйка – сухонькая, быстроглазая бабуся – вздрогнула, ставя на стол домашние голубцы.
– Я знаю, о каком месте ты говоришь. Это плохое место. Темное.
Он улыбнулся:
– Чем же плохое? Я завтра туда с этюдником хотел пойти.
– Ты ведь сам видел, где стоит эта хата. Разве нормальные люди поставят хату там, где ни огород не разобьешь, ни скотинку нельзя держать… И байки говорят о той хате…
– Какие байки?
– Говорила моя бабка–покойница, когда я еще в девках ходила, что в хате той темные дела делались. Ведунья там жила…
– Ведьма? Настоящая? А какой она была? – он встрепенулся от любопытства.
Хозяйка замахала руками, перекрестилась:
– Не знаю, бабка не говорила. И я не хочу о том в хате говорить… Даже сейчас никто туда не гоняет скотинку пасти – слишком сильные травы. Сильные да недобрые. И еще говорят, что хата…
Она умолкла на полуслове, махнула рукой.
– Так что хата? – Он положил на стол вилку.
– Ничего… не буду говорить.
Ночью он увидел сон. Он стоял у знакомого холма, он был голый и пустой, и только травы цвели вокруг, и пахли – сладко и горько одновременно. И пока он стоял и вдыхал этот запах, прямо из холма выросла хатка – такая, какой он ее запомнил, только со свежевыбеленными стенами, новой крышей, – запах свежей соломы примешался к горько-сладкому аромату трав, и во сне он удивился, что может ощущать этот запах…
Выбрав ракурс и затачивая грифель, он обратил внимание, что стены хаты чуть белее, чем он запомнил. «Может, вчера свет падал иначе?» На холст ложились серые линии… И вдруг он ощутил запах – горький и сладкий одновременно, пахли травы, в изобилии росшие вокруг кряжа, целые заросли медоносных трав. Никто их не косил – селяне не брали здесь сено, из-за недоброй славы… Сидела большая птица на ветке. Вспорхнула. Полетела к реке.
На следующий он снова пришел – уже с красками.
Хатка сияла белыми стенами, словно ночью её отбелили наново. Он вспомнил рассказы хозяйки. «Это же только сельские легенды – ведьма и все прочее. Этого не может быть…» Но глаза художника, привыкшие подмечать мелочи, не обманывали его. Хата словно обновилась, прихорошилась, как прихорашивается женщина, собираясь позировать для портрета.
Смешал палитру. Писал крупными мазками, словно торопился – и сам не понимал, почему. Но он заметил, что почти стихли все звуки природы: не пели птицы, не журчали кузнечики. Только травы пахли еще сильнее, еще слаще…
Вдруг – краем глаза – он заметил какое-то движение в доме, блик по стеклу. Он еще раньше удивился, что мальчишки не выбили стекла и не побывали внутри. Впрочем, детей в селе нет, а старики к этой хате и близко не подходят. Но ведь хате много лет, ее застала еще бабушка его хозяйки… Кто бы мог быть? Возможно, какие-то дачники решили обследовать старую хату, а может быть, черные археологи-мародеры, ведь в таких заброшенных жилищах нередко можно найти настоящие сокровища, до которых столь жадны современные коллекционеры старинных вещей… Он прислушался, но из хаты не донеслось ни звука. Успокоился – археологи и дачники не умеют ходить бесшумно.
Уловив движение, обернулся. От речки шла женщина – красиво шла, свободно и гордо. Он залюбовался ею – в городе редко женщины умеют так ходить. Женщина подошла ближе, и он увидел, что она совсем старая: седая прядь выбивалась из-под красно-черного цветастого платка, сморщенное лицо. Только глаза лучились каким-то задорным, совсем не стариковским светом.
Он поздоровался. Женщина ответила, ее голос был тихий, почти шепот, и это напомнило ему о голосах хат.
– Бог в помощь, – прибавила она, кинув взгляд на этюдник.
– Вы живете в этом селе? – вежливо спросил он.
– Нет, я живу не здесь, просто иду мимо, – ответила женщина, и зашагала к лесу.
Он вернулся к работе, но взгляд то и дело возвращался к окнам. Вздохнул, собрал принадлежности и сердито зашагал к селу. А по пути сорвал цветок – большую золотистую китицу, пахнущую сладко и горько…
Уходя, он чувствовал спиной взгляд.
Вечером он хотел рассказать своей хозяйке о встрече возле холма и расспросить о той женщине, но вместо этого спросил, как называется цветок.
– Это тирлич, – ответила она. – Очень редко встречается в этих краях, только в старых, тайных местах растет. Сильная трава. И всякую хворь ею вылечить можно, и от нечистой силы оберегает. Но опасная – тоже.
– Чем же опасна?
– А тем. Говорят, в прежние времена ведуньи этой травой парней к себе приваживали.
– А как же они приваживали, если он от нечистой силы защищает?
– Так ведьмы ж – это не нечистая сила. Это женщины, которые все тайны знают. Тирлич защищает от упыря, от куця болотного, девок от перелесничьей любви уберечь может. А ведьмы – они и есть самые первые знатоки всякой травы. Вот и приваживали…
– Ну если ведьма молодая да красивая, я бы не прочь, чтобы она меня приворожила, – засмеялся он.
– Чур тебя, – замахала руками хозяйка. – Не к ночи будь сказано…
– И откуда вы это все знаете – и про травы, и про ведьм?
– Бабка моя покойная великая была мастерица всякие были рассказывать. Вот я и запомнила…
– И вы верите в это все?
Хозяйка пристально посмотрела на своего постояльца.
– Не имеет значения, верю я в это, или нет. Есть они, ведуньи. И нечистая сила. И то, что мы понять не можем. Не к добру ты пошел к той хате, чует мое сердце. Знаешь, старые люди говорят: если в хате никто не жил больше года, там заводится всякая нечисть. А в той хате очень давно никто не живет… ¬– Она сердито пожевала губами. – Но ты тирлич взял. Это хорошо. Он защитит тебя, попомни мое слово…
Он ушел в свою комнату, пристроил цветок в старую бутылку. Открыл окно, разделся, задумчиво глядя в темноту, погасил свет и лег в постель. Он не помнил снов в ту ночь. Но в комнате пахло – сладко и горько одновременно.
На следующий день он решил не идти на пленэр, а вместо этого помог своей хозяйке по хозяйству: колол дрова, таскал воду, пропалывал грядки, тяжелым трудом глушил странные чувства, комком застрявшие где-то пониже сердца. Вспоминалась давящая в спину тишина, когда он уходил вчера… И когда к вечеру не отпустило, он решил прогуляться к своей «натурщице».
Знакомый холм встретил его тишиной. Величаво белела хатка на каменном кургане, и он обратил внимание, что грани между камнем и стеной почти нет. Он поднялся по склону, обошел хату, позаглядывал в окна – и отшатнулся, заметив движение. Хотя тут же понял, что это его собственное отражение, изломанное старым неровным, зеленоватым стеклом.
Он хотел услышать эту хату, хотел знать ее историю, но хата по-прежнему молчала. То ли не умела разговаривать, то ли не хотела. И вдруг он понял, что не сможет закончить картину, не сможет передать душу и дух этого места, – если не услышит голоса, если не узнает предание хаты…
Теплый вечерний ветер овеял его щеку, и это дуновение донесло до его слуха явственное, насмешливое: «Хм…».
Он спустился с холма, обернулся. Хата величественно возвышалась под закатным небом, первая звезда загорелась над дымарём. Он окинул взглядом этот вид и негромко сказал:
– Я все-таки закончу эту картину. Даже если не узнаю твою историю. Потому что уже принадлежу тебе…
Не успел он закончить фразу, как услышал – голос. Тихий, слабый, очень легкий… и невероятно манящий, в нем чувствовалась сила, противиться которой было невозможно.
– Как скажешь…
Придя домой, он отказался от ужина и сразу лег. Но уснуть не мог, мучаясь непонятным томлением. Вспоминал слова, но уже не был уверен, слышал ли этот нежный шепот наяву, или это ему послышалось. «Вот так и сходят с ума…» – мелькнула мысль. Сквозь раскрытое окно долетал запах маттиолы и смешивался с ароматом тирлича.
Так и не уснув до утра, он собрал этюдник и отправился к «своей» хате. Не успел смешать палитру, почувствовал взгляд.
Поднял голову.
Возле угла хаты стояла женщина. Стояла свободно, касаясь рукой стены. Черные волосы рассыпались по плечам, светлое платье облегало ладную
фигуру.
Он замер от неожиданности.
А женщина легко спустилась по кряжу, подошла ближе. Он отметил очень белую кожу, не тронутую загаром – нетипично для селянки или дачницы, приезжающей в деревню за здоровьем. Глаза её были темные, как старый омут в лесу. И вся она была какая-то очень природная… «Словно мавка», – мелькнула мысль.
– Здравствуй, – сказала женщина. Голос её был очень знаком, и лишь позже он понял, что голос женщины до боли похож на слышанный вчера.
– Здравствуй, – ответил он. В горле вдруг пересохло, и он откашлялся. «Черт возьми, – подумал, – ты же не юнец, который впервые знакомится с женщиной».
Женщина остановилась возле этюдника, пристально глядела ему в глаза, и он вдруг понял, что она буквально читает его мысли, и от этого смутился еще больше.
– Прекрасная работа, – она смотрела на картину.
– Она еще не закончена.
– Не обязательно видеть законченную работу, чтобы знать, хороша ли она... Хочешь посмотреть дом внутри? – спросила безо всякого перехода.
– А ты здесь живешь? Или остановилась?
– Остановилась… Так ты идешь?
Она повернулась и пошла вверх по холму, легко, словно плыла, и ему не оставалось ничего другого как пойти за ней.
Наклонившись – притолока была низкой – он вошел внутрь, оглянулся.
Одна большая комната, пузатая старинная печь, стол у окна, деревянная лавка. В углу за печью настеленные доски (здесь их называли пил) для спанья, накрытые пестрым покрывалом. В углу висело несколько образов, но дерево совсем потемнело, и изображений он не мог рассмотреть. Лампадки перед ними – по тутошнему обычаю – не было, зато висели пучки цветов. И эта божница почему-то успокоила его, потому что с момента, когда он увидел женщину, рассказ о ведунье не выходил из головы.
Он ожидал, что запах будет обычным для старой нежилой хаты – затхлым и влажным, но ничего этого не было. Воздух был теплым, с еле уловимым ароматом тирлича.
Он неловко улыбнулся, откашлялся:
– Я здесь уже несколько дней пишу. Но тебя не видел…
– Я только со вчерашнего дня здесь.
– А я здесь вечером был…
– Я ходила на речку, – она махнула рукой.
– А как тебя зовут?
– Ведой меня звать.
– Странное имя…
Она пожала плечами.
– Очень хорошая хата, – сказал он. – Чистая. Наверное, тебе пришлось много убирать?
– Пришлось повозиться, – легко согласилась она.
– А откуда ты приехала?
– Издалека, – охотно ответила женщина. – Почувствовала желание развеяться, увидеть эти места, вот и приехала... я уже бывала здесь. Раньше…
Ее темные глаза смущали. Он вдруг понял, что означает выражение «смотреть в душу». И к своему ужасу, почувствовал, что краснеет.
– Я пойду, – он повернулся к двери. – Хочу еще поработать, пока освещение хорошее.
– Не могу задерживать, – омутные глаза смеялись. – Я тоже пойду прогуляться. Оставлю на столе землянику – захочешь, возьмешь. Не стесняйся.
– Я тебя еще увижу? – вырвался у него вопрос.
– Ну ты ведь еще не закончил свою картину, — снова неопределенное движение рукой, тонкие брови подняты. – А я только что приехала.
– Значит, увижу, – ответил он и вернулся к своему мольберту. И он не знал, к добру это или нет.
По дороге домой его окликнул старик-сосед. Деду Юхиму было за 80, но он сохранил острый глаз и ум, проводил целые дни, сидя у калитки своего двора и задирал прохожих, споря с ними то о видах на урожай, то о политике.
Он остановился, поздоровался.
– Куда это ты ходил? – спросил старик, ковыляя к воротам.
– Нашел тут замечательное местечко, рисую, – он указал на этюдник.
– Небось ведьмацкую хату на камне?
– Ее.
– Хех, – крякнул дед. – Чудное место. Много там всякого происходило… Давно та хата там стоит. Рассказывают, что давным-давно она сама из земли вышла, слышал об этом?
– Нет, не слышал, – он вдруг вспомнил свой сон. – Интересно. Как же хата могла из земли выйти?
– Не знаю, как, а вот вышла. Так говорят. А лет сто назад жила там ведунья, долго жила, многим добрым людям помогала, многих наказывала…
– За что ж наказывала?
– За разное… Всего не упомнишь и не расскажешь…
– А какая она была?
– Ведунья-то? Хороша собой она была, и говорят, умела обличье менять. Да то байки, скорее всего. А что хороша – так я сам ее видел. Меня к ней батька водил, когда я мальчишкой был. Я в лесу увидел большого полоза. Говорила мне бабка, не ходи на Благовещенье в лес, в этот день змеи просыпаются, и царица ихняя в этот день гуляет. А я пошел – любопытный был, как все мальчишки. Вот и увидел полоза. Испугался так, что говорить не мог. И бабка сказала батьке, чтобы он повел меня к ведунье. Пошли мы. Пришли, уже вечерело. Она стояла на пороге, одетая просто, как все одеваются, но в глазах ее было что-то такое…
– Что?
Дед Юхим быстро взглянул на собеседника, прищурился:
– Забожись, что никому не скажешь?
Он удивился, что старый задира вдруг требует клятвы, но хотелось дослушать историю, и он быстро сказал:
– Хорошо, я никому не скажу…
– Было в ее глазах то, что каждому мальчишке снится, когда в нем мужчина пробуждается. У нее было не очень красивое лицо, но она в то же время была самой красивой женщиной, какую я встречал за свою жизнь. Ты меня понимаешь?
– Да, я понимаю, – медленно ответил он. Он вспомнил темные омутные глаза.
– Так вот, она взяла меня за руку, завела в хату. Я не помню, что она делала, чем-то поила меня, что-то шептала, и от нее пахло горьким и сладким одновременно… вот это я запомнил. Страх прошел, я говорить начал, вылечила меня она. Батька ходил потом отблагодарить ведунью, а я увязался за ним – страсть как хотелось еще раз увидеть ее. Да только в хате ее не было. Ну, он и оставил гостинцы на пороге. Она еще какое-то время там жила. Потом, когда начался большой голод, она многим помогала, и власти велели арестовать ее. Пошли четверо к ней, долго их не было. Целую ночь. Потом вернулись. Двое после той ночи с ума сошли, один повесился, а еще один пропал, а через несколько дней его нашли в речке, и говорят… – дед закашлялся, – говорят, хреновина у него стояла так, что хоть сейчас к бабе. В селе шептались – русалки, мол, позабавились. После этого послали к хате целый отряд, да исчезла ведунья, не было ее. Рассказывали потом всякое: кто-то говорил, что те четверо хотели изнасиловать ее, и она им отомстила, а другие решили, что они ее убили, да за ведуньину смерть поплатились. Не знаю, как оно было на самом деле, да только ушла она… А хата осталась…
– Занятная история. А еще мне говорили, что недобрая слава у этой хаты. И место недоброе.
– Гапка небось, твоя хозяйка, рассказывала?
– Она.
Дед прищурился:
– Да была история с ее дедом. Нехорошая история. Но он сам был виноват…
– Что за история? – от любопытства он подался вперед.
– Не, не проси рассказывать, – дед покачал лысой головой. – Не моя история, и рассказывать не буду. Спроси как-нибудь у Гапки, может и расскажет.
– Не расскажет.
Дед хохотнул, снова прищурился:
– А еще мне Гапка говорила, ты стариной интересуешься?
– Да. Собираю всякую всячину, люблю старые вещи.
– Тогда зайди, у меня есть кое-что. Две старые иконы. Если подойдут – забирай за полтинник.
Когда он пришел следующим утром к хате, Веда помахала ему рукой издали, но не подошла. Только когда он опустил кисти, чтобы передохнуть, она подошла, протянула глиняную кружку, наполненную березовым соком, от кружки исходил слабый запах каких-то трав. Посмотрела на картину, кивнула одобрительно.
Он вспомнил вчерашний разговор с соседом:
– Ты знаешь истории, которые рассказывают об этой хате?
– Слышала.
– И не боишься здесь останавливаться?
Она взглянула на него, подняла бровь. И вдруг рассмеялась. Смех ее – грудной, перекатывающийся, словно мелкие камешки под морской волной, заполнил его всего... и вдруг его пронзило такое жгучее желание, что стало стыдно. Он закашлялся, опустил глаза.
– Прости, не удержалась, – женщина перестала смеяться, но в глазах плясали озорные чертенята, и он почувствовал, что она знает, что с ним происходит. – Странно спрашивать взрослого человека о таких пустяках.
– Но жители этого села ни за что не пойдут сюда, особенно ночью…
– У каждого свои страхи, – непонятно ответила она. Наклонилась, сорвала китицу тирлича, воткнула в свои темные волосы, тряхнула головой.
– Не хочешь пойти на речку?
– Почему нет? – он взглянул на солнце. – Я потом еще поработаю.
Они искупались, потом говорили – о книгах и поэзии, о живописи (Веда хорошо разбиралась в ней), о селе и хате на холме. Он не удержался и рассказал историю, слышанную вчера от деда. Она снова смеялась своим обволакивающим смехом, и, поспешно вскочив, он вернулся к работе. И не видел смеющегося взгляда в спину.
В ту ночь ему снился смех.
...Солнце освещало хату, и она была какой-то особенно веселой в этот день. Мазки на холст ложились быстро, и он чувствовал, что вот-вот закончит, и от этого было и весело, и немножечко грустно.
Шорох за спиной.
Он как раз смешивал мастехином краски и, вздрогнув, попал по пальцу. На палитру упала капля крови. Сзади на плечо легли тонкие пальцы, и Веда взяла из его рук мастехин.
Он оглянулся.
Большие темные, омутные глаза…
Женщина уверенно вонзила мастехин в свою ладонь – красивое лицо даже не вздрогнуло – и провела окровавленными пальцами по палитре. А темные глаза, не отрываясь, глядели в его.
И в следующий миг он уже обнимал женщину, зарывшись лицом в ее волосы. Она взяла ладонями его лицо, поцеловала в губы, и горько-сладкое безумие опустилось на все его естество... Он вдыхал медовый аромат ее тела, смешанный с запахом земли и трав, и шептал что-то невообразимое, и еще, кажется, из «Песни Песней» и из любимого им Гумилева…
Они упали прямо в заросли тирлича.
Сладкое, горькое, сладкое безумие…
И растворяясь в ее теле, и в ее голосе, и в ее сущности, он познал и ее саму, и вдруг – просто, как солнечный луч утром – пришло понимание, КТО эта женщина, и на какой-то миг ему стало страшно, так страшно, что он хотел бежать, но знал, что не сможет... не сможет... потому что это – единственный путь узнать предание этого места, а без этого его картина не будет настоящей…
…К этой старой женщине, одиноко жившей на опушке леса за селом, ходили все окрестные жители. Хворь выгнать, порчу убрать, кровь заговорить. Ходили юные девушки, пьяные весенней любовью, чтоб помогла им привернуть милого навечно, чтоб суженым стал, ходили – тайком, ночью – парни, чтоб приглянувшаяся строптивица внимание обратила. Ходили молодые матери, трав просили для купели, чтобы ребенок здоровым рос… В глаза отшельницу звали – почтительно – матушкой, за глаза называли ведьмачкой. На матушку она отзывалась, но в глубине темных омутных глаз плясали лихие чертенята — ведь знала, как за глаза кличут.
И хотя дверь в старую беленькую хатку, вокруг которой росли дикие яблони да груши, цвели пахучие медоносные травы, почти никогда не закрывалась, все же временами посетители заставали дворище пустынным, а дверь запертой, и понимая, что хозяйка где-то в лесу по своим ведьмачьим делам, уходили, а со старой груши их провожал пристальный взгляд большой птицы…
Так проходили годы. Вырастали дети, купанные в травах, собранных старой ведуньей, старились их матери, когда-то приходившие к отшельнице гадать на суженных– а она так и жила в маленькой хатке под старой грушей. Матушкой – почтительно — звали ее, а за глаза называли ведьмачкой.
И пришла однажды к ведунье девушка. Пришла вечером, когда уже молодая луна поднялась над лесом. Переступила порог хаты, остановилась. Ведунья оглянулась от печки, улыбнулась.
– Проходи, садись, – только и сказала.
– Почему не спрашиваешь, зачем пришла? – спросила гостья, не двигаясь.
– Потому что знаю, – ответила колдунья. – Ты не ищешь любви – а бежишь от нее. Не ищешь здоровья, потому что не хочешь жить… тебя особая звезда ведет, ты не знаешь этого, но чувствуешь… И от этого и болит твоя душа, и счастье обычное человеческое тебе не в радость. Потому садись – и будем говорить.
Целую ночь говорила ведунья со своей гостьей, и луна задержалась на небе, чтобы продлилась ночь, когда решалась судьба странной вечерней гостьи ведуньиной, когда решалась судьба многих…
А наутро, когда туман серебристый и прозрачный окутал двор маленькой хатки, вывела старая ведунья девушку с хаты, велела достать из колодца первой воды, выпить три глотка, и сняв рубашку, облиться той водой с ног до головы. А потом указала рукой вдаль, где под самим лесом в тумане возвышался каменный кряж, и сказала:
– Когда-то на это место сходились ночами древние ведуны и творили свои чары. Давно это было, и давно уже ушли ведуны из этих мест. Но место осталось – сильное, могучее. И одинокое. Его охранять надо, потому что если такие места не охранять, туда приходят злые духи, те, что вредят миру, те, что уничтожают жизнь… нельзя допустить, чтобы это место досталось злым духам. Я долгие годы берегла его, как могла. Но я не предназначена хранению, да и сил у меня уже нет. А у тебя – есть. Но без твоего согласия не могу сделать тебя Хранительницей. Согласна ли остаться здесь, чтобы хранить это древнее место?
– Согласна, – отвечала девушка.
– Тогда иди туда, на кряж. Пролей на него свою кровь, и это место примет тебя. Тогда ложись спать на камне. Проснешься другой…
И девушка отправилась на кряж, и пролила на него свою кровь. А потом легла на камень, холодный от утренней росы, и уснула. И спала до вечера. А когда проснулась с первой вечерней зарей и пошла к ведунье-наставнице, там уже не было ни старой женщины, ни хатки. Только старый колодец поскрыпывал журавлем. И поняла девушка, что ушла старая Хранительница, и ей теперь быть ею – пока сил хватит… И медленно, очень медленно пошла новая Хранительница обратно к кряжу, и пахли травы вокруг–— горько и сладко одновременно…
А на кряже вдруг сама собой, словно невиданный гриб, выросла хатка, и дверь распахнулась, приветствуя новую хозяйку…
...Он смотрел в ее лицо снизу вверх, и видел только темные, невероятно огромные глаза и улыбку... пряди черных волос застилали ему небо... И он чувствовал, что сейчас увидит что-то очень важное... самое главное... еще немного... но не увидел, потому что мир в ее глазах взорвался, и там уже не было ничего, кроме омута, в котором он тонул с головой...
А потом женщина склонилась над ним, и ее черные волосы упали ему на грудь, и она сказала:
– Теперь ты знаешь.
– Кто ты? – прошептал он, не в силах смотреть в ее глаза, в которых только что увидел столько веков, что ему стало страшно.
– Хранительница, – просто ответила она.
– И что же ты хранишь?
– То, что нужно… – она мягко положила палец ему на губы. – Не спрашивай больше.
– Я хочу с тобой увидеться вечером, – сказал он.
– Мои ночи не для любви, – тихо и как-то печально ответила она. Легко поднялась на ноги, подняла платье, сказала:
– Завтра не ищи меня. Ты должен закончить картину. А потом мы встретимся...
И пошла по кряжу к хате – уверенная и такая естественная в своей наготе. Желтая пыльца сверкала в ее волосах.
Вечером он решился показать неоконченную картину хозяйке. Бабуся долго, нахмурившись, разглядывала хатку на холме, отрывисто похвалила... и ему показалось, была готова была ему что-то рассказать. Но промолчала. И тогда он не выдержал:
– Я вот пишу картину, и ничего не случилось… А вы говорили, место нехорошее.
Она проницательно глянула на него:
– Так ты ж еще не закончил картину. Все может случиться… А Юхим, небось, наплел чего?
– Он упоминал, что с вашим дедом там история какая-то приключилась.
– Обычная история, которая хоть раз в жизни с любым мужиком приключается. Да только закончилась плохо. Бабка говорила, пошел он как-то сено косить к речке и встретил ведунью, что жила в этой самой хате. Ну она его и околдовала – может, напиться дала в жару, может, просто взглядом ведьмацким причаровала. Все лето дед как полоумный ходил, ночевал на покосе, и она к нему приходила, а потом он потерял мужскую силу. И уже не вернулась к нему, хоть и был еще не старым. Вот такая история...
Воспоминания накатили на него волной, и он сбежал к себе в комнату. Лежа в постели, долго размышлял: разве могла эта женщина, хранительница древнего места, соблазнять и лишать силы человека? А может, это ее подпитывает силой? И именно поэтому она живет так долго, и сохраняет молодость и красоту, и возможность делать то, что она делает? Чувствовал, что хозяйка снова чего-то не договорила. В памяти зароились все слышанные или читанные истории о ведьмах… И незаметно он уснул.
Ночью он проснулся внезапно. И сразу заметил, как у раскрытого окна мелькнула тень. Встал, чтобы посмотреть – любой страх пропал начисто – и увидел у раскрытого окна свою возлюбленную.
– Ты пришла? Сейчас?
– Я пришла, – она засмеялась тем чудесным, переливчатым смехом, который заставлял его терять голову, и протянула ему руки через подоконник.
– Ты поможешь мне войти?
– Но ты ведь говорила, что твои ночи не для любви... – во мраке он не видел ее глаз, но чувствовал взгляд, требующий, настойчивый.
– Ты ведь хотел встретиться.
Он протянул руки и помог женщине перебраться через подоконник.
Она усмехнулась, подошла к нему, положила руки на грудь. Он вздохнул, ощущая восторг, который всегда окутывал его при встрече с этой женщиной, но что-то мешало ее обнять.
– Я не говорил, где остановился… – он осекся, поняв, какую глупость сказал женщине, в чьих глазах плескались века. Ласкал взглядом белое лицо, черные волосы, но не мог заставить себя поднять руки.
Ее взгляд вдруг стал жестким, бровь поднялась в удивлении, ему очень нравился этот жест, но теперь это обеспокоило его. Взгляд женщины метнулся по комнате, ноздри потянули воздух, – и вдруг она увидела полуувядший тирлич в бутылке.
– Убери, – мягко сказала она.
– Но вокруг твоей хаты его полно... – удивленно сказал он.
– Убери, – настойчиво повторила она, – плохо держать в доме несвежие цветы.
В изгибе ее полных губ появилось что-то зловещее. Она потянулась к нему, приникла к его губам своими. Он чувствовал ее нарастающую страсть и ее желание, на губах он ощущал собственную кровь... И задыхаясь от сладострастия, он желал эту женщину, хотел ее любви и своей крови, и желал, чтобы этот поцелуй никогда не заканчивался... и готов был отдать за это все, что угодно... что угодно... что угодно...
Он услышал стон, и не сразу понял, что стонет он сам.
Женщина прервала поцелуй, откинула голову, губы ее влажно блестели.
– Убери цветы, – томно прошептала она, лаская его плечи и грудь.
– Но...– он сделал шаг к цветку. И вдруг вспомнил слова хозяйки о том, что тирлич защищает от козней нечистой силы, и сегодняшнюю хозяйкину историю. И вспомнил, как совсем недавно они с Ведой любили друг друга в зарослях этого самого зелья. И ее нежные ласки. И снова почувствовал кровь на губах.
– Не уберу, – он выжидающе смотрел на ночную гостью.
Она недобро, коротко рассмеялась, но в этом смехе звучало шипение разбуженной змеи, и он увидел, как в темноте сверкнули острые белые зубы.
– Кабы не тирлич, был бы ты мой, – сладострастно прошептала она. Легко вскочила на подоконник – и вдруг исчезла.
До утра он не сомкнул глаз, сидел за столом, подперев ладонями тяжелую, словно с похмелья голову, смотрел на цветок, который увядал на глазах. Наутро, даже не позавтракав, не взяв этюдник, побежал к хате. Она стояла на холме – запертая, какая-то угрюмо одинокая. Он несколько раз окликнул Веду по имени, но никто не отозвался, только большая птица, сидевшая на ветке старой яблони, взмахнула крыльями, потревоженная голосом, и укоризненно взглянула на него. Он понял, что не увидит сегодня женщину, которую теперь и любил, и ненавидел одновременно.
Искупался в речке, побродил вокруг курганов, нашел несколько старинных монет, а возвращаясь домой, нарвал целую охапку тирлича. Хозяйка только искоса взглянула, когда он попросил старых банок из-под солений, и расставил цветы на столе, подоконнике и по углам своей комнаты. Но ничего не сказала.
Той ночью он спал спокойно, даже без снов.
Утром, придя на место, он сразу увидел Веду. Она стояла на том месте, где он обычно писал. Ждала его. Воспоминания всколыхнулись в его душе.
– Что это было позапрошлой ночью? – начал он без предисловий.
– И тебе доброго утра, – ответила она. – А что было позапрошлой ночью?
– А то ты не знаешь... ты ведь приходила. А вчера я был здесь, хотел поговорить, не нашел тебя… – он чувствовал, что говорит сбивчиво и непонятно, но волна злости и обиды мешала мыслить рационально. И какая, к черту, рациональность в этой всей истории?
Она вскинула бровь, подошла ближе. Он отшатнулся.
– К тебе кто-то приходил? – её голос звучал озабоченно.
– Что значит, «кто-то»? Ты и приходила...
– Я тебе ясно сказала, мои ночи не предназначены любви.
– Да неужели? А чему они предназначены? Силу забирать у таких доверчивых, как я?.. Хранительница… – он чувствовал, что переходит какую-то грань, на которую не имеет права, но уже не мог остановиться.
Веда не засмеялась, не обиделась, наоборот, стала еще более сосредоточенной, подошла почти вплотную.
– Дай, я посмотрю... Не бойся.
Несколько мгновений она изучала его глазами, словно считывала что-то. Отвернулась, опустила голову. Помолчала.
– К тебе приходила моя сестра.
– Твоя... кто?
– Темный двойник. У всего на свете и у каждого он есть. И я – хранительница – не исключение. У меня тоже есть темная сестра-близнец. Если к человеку прихожу я – приходит и она. Если я приношу свои дары – она тоже предлагает. А уж дело каждого выбирать. А ее дары нелегко отвергнуть: тёмная страсть, которая у всех живет в душе, исполнение самых заветных желаний... А потом расплата. У простых мужчин она забирает мужскую силу, у сильных и смелых – мужественность, у талантливых…
Она не договорила, но он и сам понял.
– Я чуть не поддался, – вздохнув, сказал. – Тирлич меня уберег.
– Может быть, – ответила она. – Может быть, и тирлич...
...Он разложил этюдник и знал, что сегодня допишет картину. Казалось, в пространстве разлито волшебство. Или любовь этой удивительной женщины открыла ему дополнительные глаза? Звуки флейты плыли в воздухе – или это звенели колокольчики в траве? Или это было только в его воображении? Дни, заполненные работой и любовью, ночи, пахнущие горько-сладкими воспоминаниями... Он чувствовал, что работа подходит к концу, и какая-то его часть знала, что вместе с картиной закончится и волшебство…
Шорох за спиной.
Он знал, что темные, темные, омутные глаза следят сейчас за движениями его кисти. Наконец он положил последний блик на холст, красной краской вывел свое имя в углу.
Обернулся.
Она скользнула к нему, посмотрела на картину – долго смотрела. Улыбнулась, шевельнула губами. Ему показалось, что она сказала «спасибо», но с ней он не был ни в чем уверен.
– Я дарю эту картину тебе, – сказал он.
Она покачала головой:
– Нет, она должна остаться у тебя. Пока с тобой будет эта картина – с тобой останется благословение Хранительницы.
Взяла его за руку и повела в хату. Когда под вечер он возвращался домой, он знал, что никогда не забудет, что происходило с ним в тот день в странной хате на каменном кряже. И знал, что никогда никому не расскажет о том. Потому что загадку, которую загадала ему Веда, разгадывать только ему.
Сойдя с холма, он обернулся.
Веда стояла у угла дома, там, где он впервые увидел ее. В светлом платье, прямая и стройная, черные волосы рассыпались по плечам. Легко касалась рукой стены, и казалось, они едины – женщина и хата. Смотрела вслед, улыбалась.
Утром ему позвонил агент – нужно было срочно ехать в город, готовить картины к крупной международной выставке. «Такая удача, – радостно журчала трубка, – приглашают только самых лучших... Бросай все, этюды подождут...».
Он решил прогуляться к хате, проститься с ней… и с Ведой.
И не поверил своим глазам.
Холм был пуст.
Вот кряж, вот старая ограда, полуусохшая яблоня. Буйное цветение тирлича и других трав, жужжание пчёл.
Хаты не было.
Он оглянулся.
И понял, что больше не увидит ни хаты, ни женщины. Это осталось только на картине да в его памяти.
На другой день он вернулся в город. Агент, осмотрев картину, был в восторге: несмотря на небольшие размеры, это, несомненно, одна из лучших работ, заявил он. Но он наотрез отказался выставлять картину – названную «Короной земли» – на продажу. Агент злился, утверждая, что он упускает лучшую сделку в своей жизни, но он был непреклонен.
Международная выставка принесла новый успех и признание. А в последний день, во время благотворительного аукциона ему показалось, что в толпе он видит Веду – черную волну волос, ладную фигуру, обтянутую алым платьем, чарующий омутный взгляд. Когда он попытался взглядом отыскать ее – женщина уже исчезла.
А однажды, глядя на свою картину, он заметил блик в нарисованном окне – словно там мелькнула невидимая тень. Минуту спустя он понял, что это всего лишь игра света. Но той ночью во сне он услышал за спиной переливчатый смех, словно перекатывались камешки под морской волной. Смех растаял, и он знал, что это было в последний раз. И знал, что до тех пор, пока он не разгадает последнюю загадку Хранительницы – ему останутся только воспоминания.
Сладкие и горькие одновременно...
25 апреля 2008 г.
следующая Громовица Бердник. BCТРЕЧА С МОЛЬФАРОМ
оглавление
предыдущая Лилиана Проскурякова. Стихи
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney