ART-ZINE REFLECT

REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 34 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ

Ольга Ильницкая. Качнулся маятник Фуко

aвтор визуальной работы - ("Сад отражений") – А.Блудов

хочу кАзу

(абзац-поэма с эпиграфом, эпилогом и эпикризом в *сюррочках)

"Кошек и собак я каждый день не кусаю".
Доктор.

1.
Все слова не о том.
Рифма гласности - лажа.
Авангардная роль - несусветная бл*дь.
Перестройку проводит кремлёвская стража.
Козырнет ей в ответ аппаратная рать.

2.
В мае что ни свадьба, то маяться,
ниве их полеглой быть долу.
Девочки и мальчики, главное -
что мы парами ходим в школу.
И скандируем хором: "Слава";
И заботы слагаем в купу;
Продадим домашнее сало -
и общественный трактор купим!

3.
А рассвет надо мною розов
(недотягивает до как надо бы).
Я смущаюсь на Красной площади,
как над гербовою бумагою.
Где слова на родном, на русском
докатились до места лобного
(я боюсь, кругозор мой узкий,
и что я потеряю голову).

4.
Еще
Еще вчера
Еще вчера у входа в коридор
из лифта выпал пьяный бес,
сказал усталые слова,
в глазах безумье и укор,
смутился и поцеловал,
еще уйти не отошел,
как наступило хорошо.
И я вошла, вошла, вошла
в редакционный коридор.

…полуреальный шел чувак,
он из приемной вышел вон,
чтоб вором беса обозвать –
мол, холамидник этот бес,
он пропил, пропил холодильник,
компьютер, ксерокс и будильник,
спуская сумерки с небес.

...мы очутились в темноте
уже вдвоём, еще не те…

Друг друга приняли на вдохе,
в руке твоей легко-легко
качнулся маятник Фуко.
Прозрений срок давно просрочен,
заныкала судьба подстрочник,
смысл счастья непереводим.
Я увеличивалась вдвое.
А ты предпочитал в один.

Опять рубильник кто-то дернул,
из полумрака выпал ворон
с бутылкой хереса в росе.
Теперь в моей руке легко
качнулся маятник Фуко.

Под руку ворон крикнул: «Браво!»
И – вправо маятник легко!
И сразу счастье отпустило,
а что проходит – будет мимо.
Октябрь идет! Октябрь уходит...

5.
Я не велю сбываться снам.
Они зависли. Их съел спам.
Абракадбра наяву! –
А что там было, ровно в полночь?
Если не вспомнишь, я помру.
Не дешифрую:
в юникоде или кириллица?
Скажи, противотанковы-е-жи – или
вульгарная колючка отгородили поле ржи,
где я лежала
с авторучкой наперевес,
когда обвал меня с небес
вознес и спас -
для
непроявленных чудес.

6.
Недоставало мне зноя.
Зноя недоставало.
Ало пылало небо.
Небо ало пылало.
И оплывало солнце.
Солнце зияло.
Но было мало.
Мари-Хуана благо(б)ухала.
Не догоняла душа озноба.
Вполглаза счастье –
хотелось в оба.
Пацан в раскачку
шел к горизонту,
зрачок был сужен,
подобно зонду.
И зубы сжаты,
Как пред грозою.
Взгляд был сержантский,
готовый к бою.
Хотелось плакать,
болеть собою.
С Мари-Хуаной
дышать запоем.
Вполглаза счастье?
...Вломили в оба.

7.
Я думаю, давно пора
валить с безумного двора.
В Луксор, к примеру, в Абазу.
...козу подайте мне, козу!

P.S.
И про козу серьезно?
Что, самоиронично?
А жанр определяется -
как чисто пограничный?
Ты рухнула на голову,
болтушка записная?

...Как будто есть у дурочки
страничка запасная…

_______________________________________
*сюррочки - сюрр из клочков по закоулочкам.

Пых

Сначала он выскочил из леса и орал как положено. Тощий, драный, расцветкой на жужелку похожий. Жрал все, от сырого лука в маринаде под шашлык – до польской сметанки, в которую влез всеми лапами сразу.
Когда поверил, что привалившее счастье останется при нем, что он нашел тех самых, кто не оставит его здесь, в этом диком Вологодском лесу, где до ближайшей избы сорок километров, подошел, внимательно посмотрел в глаза и сказал: «Пых!» С этого момента он никогда не повышал голос, перестал разговаривать как положено представителям его рода, периодически произнося свое философическое «пых», за что и назван был Платоном.
Платон серьезный двухгодовалый кот с белой стрелой на лбу, три ноги в перчатках – четвертая в валенке, белизны необычайной. А на груди у него такой же великолепной белизны ангел небесный с головой, упирающейся в подбородок. Голова же и уши – ярко-черные. А усы… О, эти огромные, чуткие, подвижные, бело-огненные – прямо дымящиеся вокруг него… усы! И брови! Словно облако вокруг головы…
Смотреть без недоумения на Платона не получалось. Интеллигентность его вышибала почву из-под ног. И всякий раз, произнося «животное» или «кот», я испытывала чувство стыда. Как-то не касались Платона эти определения.
Когда ему хотелось поговорить, обычно это происходило перед рассветом, раздавался определенный набор звуков – очень определенный, всегда один и тот же. Мелодичный – словно тихонько стеклянные колокольчики звякали сквозь серебро мурлыкания. И если я не реагировала, или реагировала не так, как ему хотелось, задерживаясь с ответом, потому что сон был в разгаре, где-нибудь в полтретьего-полчетвертого утра, он садился возле подушки. Чувствуя его бесстрастный взгляд, я внутренне сопротивлялась, не отзывалась. И тогда он вежливо трогал меня за голову лапой. Когти выпускал с четвертого раза, не больно проводя по волосам, как бы причесывая. После этого отмалчиваться было уже невежливо. И мы беседовали.
Он мог укусить, общаясь, он вообще был диковатый зверь. Но голоса не повышал. А вчера я обнаружила, что в нем есть беличье. Во-первых, он перетекал по плоскости, не как беличья шкурка, распластанная полетом, а как белка в прыжке, наполненная движением, из самой себя происходящим. Более – он не запрыгивал, но взлетал как бы по-беличьи, коротко и незаметно для глаза перебирая когтями по поверхности шкафа – вовсе не как белка! Сверкая бурой подпушкой глянцево-черной долгой шерсти, Платон взлетал по плоскости шкафа вверх, переливаясь внутри себя, как живая ртуть. И исчезал, недосягаемый, замирая там, наверху. Я влезла на стул и увидела, что он вглядывается в птицу, сидящую на березе, вдумчиво повторяя свое «пых».
…Катя сидела на полу. Они смотрели друг на друга, шло активное общение. Платон сказал ей свое «пых». Катя ответила – пых. Платон промолчал. Катя, наклонившись к его лицу, сказала «пых-пых». Слегка помедлив, Платон отозвался, дважды пыхнув. И тогда, рассмеявшись, Катя сказала громко и весело: «Пых-пых, Платон!». А Платон поднял лапу, замахнулся раз, второй… и припечатал Катину щеку.
У меня вся шерсть дыбом поднялась от такой картинки. И я спросила: «Катя, а когти он выпустил?»
– Нет, – потрясенно прошептала Катя. – Он интеллигентно, без когтей вмазал.
Платон повернулся к нам и, подняв хвост трубой, вышел на балкон, закрыв за собой дверь.
– Фига себе! – сказал Сережа, также пронаблюдавший результаты общения. – Таки Платон. – И задумчиво: – Очень много шерсти. Как на медведе.
В этот вечер свое «пых» Платон больше не произносил, был задумчив, даже отрешен. А утром стало понятно, что он переживал. Потому что он ел, ел и ел. Как любой нормальный человек, которого задели, и ему не удалось справиться со своей обидой.
Мы стали ждать, когда же Платон снизойдет к нам со своего балконного поднебесья и скажет философически «пых».
Дело уже к вечеру, а пыха все еще не было. Поэтому я нервически весь день мою его тарелку, подкладывая новые и новые порции «Китекэта». Он открывает лапой окно на кухне, проходит к тарелке, мрачно съедает и так же мрачно уходит назад, на балкон, на шкаф. Молча.
Ни тебе привета, ни тебе спасибо. Хочется подойти к нему и сказать «пых», но страшно обидеть. Я же не знаю, что обозначает это замечательное слово, произносимое на глубоком выдохе проникновенно и поучительно.
– Пых!

Не будь курицей на продажу

— Ты видел, ты видел, что в доме нет выключателей? А свет есть. Что гладильная доска улетела через балконную дверь, это ты видел? Что деньги давно кончились, но мы живем... Что ребенок у нас — говорящий! Ничего ты не хочешь знать. Не хочешь видеть...
— Что видеть — говорящего ребенка? Или я ненормальный?
— Я давно понимаю, что тебе безразлична наша жизнь! Ты противный мужик, и мне скучно с тобой...
— Добавь еще, что лучшие годы на меня убила.
— Еще нет. Но, кажется, убиваю. Ты же ко всему в нашей жизни затылком повернулся.
— Милая! Да я просто отворачиваюсь от лишнего. Всего не объять.
И на Машу посмотрело лицо. Его другое лицо с иным выражением.
Девочка, обнимавшая мать, внятно сказала:
— Пусть подарит ложку серебряную, у меня прорезался первый зуб.
— Яша, — всхлипнула Маша, — мы ведь не из рассказа о неудачниках, у нас натуральная семейная жизнь. Зачем тебе второе лицо? Разве мало быть просто Яшей?
— Глупости какие, — буркнул Яша. — Янус мой друг, даже больше — он это я, и это истина. Я живу теперь с истиной, и нам не разлучиться.
— А я как же? — тихо спросила Маша. — И ребенок?
— Истина дороже, — ответили Яша-Янус.
— Что ты цацкаешься с ними! — внезапно заявил ребенок. — У меня зуб режется. Пусть две серебряные ложки дарят. Оба. И приносят две зарплаты. — И ребенок промакнул о Машин халат обильную слюну. — Им еще о дополнительной жилплощади позаботиться надо, на расширение подать — у меня жизнь впереди. Да не будь ты курицей на продаже, хлопочи, суетись, — штаны вот на мне поменяй, описалась.
...Яков, после проявления двуличия своего, тихим стал. Внимательным. Не раздваивался. Посуду мыл. Мусор выносил. Любил Машу крепко и бережно.
Но в получку домой не пришел. Ни к вечеру. Ни ночью. Ни утром.
Маша последовательно, по телефонному справочнику, обзвонила райотделы милиции, вытрезвители, больницы. В морги не буду, решила с испугом. Этого быть не может, потому что не может быть.
Тут дочь потянула за край скатерть со стола, и сорокатрехрублевая ваза с надкушенным яблоком упала. Хрусталь был настоящим — много мелких осколков смела Маша на совок.

— Не переживай, — сказала дочь матери. — Подумаешь, надкушенное яблоко упало! Не реви, все к свадьбе... У Зины они. Не ходи туда. А когда вернутся и отдадут деньги — побей мокрой тряпкой. И скажи: «Глаза бы мои вас, кобелей, не видели».
Яков-Янус вернулись на третий день, сказав:
— Жизнь, Маша, сложна. Ты владей спокойно всей жилплощадью, пользуйся. И расти дочь достойной граждан¬кой. А мы уходим на другую жилплощадь. Вот ордер.
— К Зине? — упала Маша голосом.
— Зачем к Зине — на нашу, законную. Дополнительную по расширению.
— Кого расширили? — бабски-ехидно спросила дочь. Слюни у нее текли безостановочно.
— Меня с Янусом, — хмуро ответил Яков. — И претендовать нечего, на горшок научись ходить, слюнявчик перерасти, акула. Только и знаешь, что гадить и зубы отращивать.
— Замолчи! — закричала Маша. — Это твой ребенок!
— Был бы мой, — ответствовал Яков, — да вот Янус его своим признал. Говорит, что ни зуб прорезается, то ядовитый. В него пошла. — И, холодно взглянув на голозадую акулу, сказал: — Да надень же ей сухие ползунки, Марья, а то простудится...
И ушли они, плотно прикрыв за собою дверь. Ушли Яков с Янусом на новую жилплощадь, располагавшуюся дверью левее.
Маша нервно скрипела каждой четвертой половицей. Маша слушала урчание и рыдание труб.
Раз в месяц Яков-Янус переводом присылали алименты. Большие. Маша починила паркет. Заменила на радость коммуналке сантехнику. Купила сразу восемь килограммов яблок "джонатан". И новую хрустальную вазу. А дочь решила устроить в ясли.
— Нет, — сказала акула, у которой к этому времени прорезались еще шесть зубов. — У тебя есть все условия растить меня домашним ребенком и не травмировать коллективным воспитанием. Они прокормят нас, что тебе надрываться!
— Но я советская женщина, — возразила Маша акуле. — Эмансипированная. У меня социальное голодание. И потом, мне нужны женские разности: туфли-мыльницы, блузка со стеклярусом... Мужчина, хоть изредка...
— Вот-вот, — сказала акула, - глупости тебе нужны. Неоднозначности захотелось. Выкинь из головы! Витаминизированное питание, дневной отдых и морской моцион. Вязанием займись. Английскому меня обучай. И считай, что тебе повезло в жизни...
Уложив в положенное время акулу спать, крадучись спустилась Маша по выщербленной мраморной лестнице, остро пахнущей соседским котом Васькой, на Французский бульвар.
Бульвар лежал перед Машей — праздничный. Удивительный. Сумасшедше пахнущий морем — все запахи поглотил йод. Море пыхтело там, внизу, оно кружило голову нежной прелью рыжих подсохших водорослей, похожих на старые раздерганные мочалки.
«Мо-ре, — размягченно думала Маша, — волнуется...». И не было ни одной мысли в ее простоволосой голове. Ни одной.
Бог мой, вдруг испугалась она, ощутив халатик и скосив глаза на шлепанцы, да как же это я, не переодевшись...
Тут густой баритон бархатно тронул Машу за плечо:
— У вас спички есть, девушка?
Спички нашлись в кармане халатика.
Мужчина оценивающе оглядел шлепанцы, волосы, перехваченные аптечной резинкой, руку, протянувшую коробок — промытую, с коротко остриженными ногтями. И сказал:
— От вас вкусно пахнет манной кашей. Вы, конечно, не курите?
— Жизнью от меня пахнет, — ответила Маша. — Не клейтесь к моей каше, не привязывайтесь. — И печально добавила: — Не курю, но умею, — вспомнив, как два года назад Яков подносил к ее сигарете огонек греческой зажигалки. Как покачивалась голенастая нога в итальянской лодочке. А платье было...

— Вы знаете, — вдруг сказала Маша мужчине, — на мне тогда платье было тугое, как перчатка. Из белого гипюра, импортного, с крученой нитью.
— Когда? — склонился к ней курильщик, протягивая спички. Он пригнул голову, и Маша увидела затылок — крепкий, круглый мужской затылок. И успокоилась.
— Так, — ответила равнодушно, — когда-то...
И, поправив съехавшую с хвоста резинку, побежала по Отрадной вниз, к старому коммунальному флигелю.
Возле двери в квартиру Машу догнал уличный баритон:
— Я вам спички хочу вернуть, подождите!
Маша, не оглядываясь, протянула руку, мягко распахнула дверь и провела баритон коммунальным коридором, замирая и вслушиваясь. Скрипела каждая четвертая половица. И каждая вторая. Вода капала из кухонного крана.
«Опять свернули резьбу», — чертыхнулась Маша.
«Из бачка унитаза тоже подтекает», — добавил баритон.
«Тише!» — зашипела на него Маша.
Яков носил хнычущую акулу на плече и подвывал под мерный скрип половиц: «Усни, моя хорошая...». Затылок Якова раздраженно зыркнул на Машу глазом Януса — где шляешься по ночам?.. Но он смолчал, боясь потревожить дочь.
Маша махнула рукой и ушла в дальний угол кухни. Сжалась на соседкиной табуретке. Баритон потоптался и, встряхнув коробок, зажег огонь под закопченным чайником. «Наш чистый», — поправила Маша. Баритон поменял чайники. И достал чужое масло из чужого холодильника.
«Все равно хлеба нет», — вяло сказала Маша, прислушиваясь к тишине. Зундели комары. За стенкой глухо переругивался с тещей подвыпивший Федор, муж табуреткиной хозяйки. Чайник шипел на плите, похныкивала акула, и скрипел паркет под ногами Якова. Впереди были обычные дела. Житейские.
Маша обняла круглые и матовые, как биллиардные шары, колени и заплакала. Не хочу плохого конца, думала она. Хэппи-энда хочу!
На кухню вышел Яков с Янусом. Баритон разлил чай по разномастным чашкам, и мужчины, не оглядываясь на плачущую Машу, заговорили сначала тихо, потом громче. На голоса пришел Федор, громыхнул пустым стаканом о стол:
— Чертовы бабы!.. Теща моя не хуже твоей акулы! — сообщил он Якову и протер глаза: — Вас двое?
— Трое нас, - вежливо сказал баритон.
— Трое, - подтвердила Маша, усмехаясь и уходя с кухни.

следующая Мариам Кабашилова. Избегаю ответа
оглавление
предыдущая Владимир Гутковский. Я был на родине любви

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney