ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 40 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Сергей Шаталов. Из цикла «ТЕАТР ЗЕМНОЙ АСТРОНОМИИ»



aвтор визуальной работы - V.Baklitskii



В КОСТЮМЕРНОЙ

...плевать, что он чувствует, когда облачается в меня. Я холоден, как настоящий театральный костюм, и, если его тело покрывается гусиной рябью, значит, я верен себе. Быть может, мы с ним из разных спектаклей. Быть может! Но художнику по костюмам невдомек, что случилось или случится на самом деле. Задумать меня – еще не значит осуществить. Да, я не так прост. Именно поэтому нужно помнить обо мне не только в дни перед премьерой. Отвратительные, скажу вам, дни! А эти костюмеры!.. Сорвать бы с них одежду – да на голую сцену...
Я же не успеваю привыкнуть к самому себе! Почти перед началом спектакля решают меня переделать. И ради чего? Ради кого? Ради какого-то дурно одетого из темного зала?.. Кажется, ему неловко появиться передо мной в таком виде. Вот он и скрывается, чтоб не перешили вместе с его тряпьем. Видимо, тот, на ком вершилась примерка, и отговорил от этой безумной затеи. Дескать, и такой сойду – не столичный же театр! Я ему, конечно, по пояс... Хотя его роль и без того уродует меня, отдаляя от НЕВОЗМОЖНОГО все дальше и дальше...
Не думаю, чтобы кто-нибудь из театра по-настоящему желал овладеть мною. Меня после спектакля нет. Это и есть результат дурной игры и безвкусицы. Их волнуют не другие движения, а бегство вперед. Поэтому зрители должны помнить меня, а не актера. За что его помнить? За то, что он бездарно ждет свою реплику? За то...
Боже, как тяжело дышит, выкрикивая: «Быть или не быть!». Я просто трещу по швам на этих словах. А потом: «Вы можете играть на флейте?». Ему в ответ: «Нет!» – «Так как же вы смеете играть на мне?». Я весь в испарине от его выкриков. В конце концов, я дурно пахну. Я просто ору всеми своими складками: «А вы – вы можете после такого обращения носить меня? Раны, которые латает время, хранят в себе яд! Не страшно? Тогда отодвиньтесь на одну незаштопанную боль».
Я думаю, роль должна начинаться с костюма. Меня необходимо нарисовать, начертить... хотя бы на воде. И тогда я смогу обозначить новые жесты и знаки. Значит, текст – для костюма, а не наоборот! Игру нужно переживать до ее исчезновения, до расставания с самим собой. И только потом возвращаться в ВЕЛИКОЕ НЕНАСТОЯЩЕЕ. Если окажется, что кто-то по-прежнему в пределах пережитого, значит, ОН проиграл. Проиграл неотвратимость сближения.
Когда я войду в свои права, не стоит разрывать меня своими телесами. Я должен парить, как облако неразделенной игры. Как то, что вам еще не пришло в голову.
И не шейте меня в отсутствии актера. Я сам его выберу. Только доверьтесь мне, и театр обретет ВОЛЮ К ТЕАТРУ, а следовательно...


ГРИМОПАДЕНИЕ

...интересно, кто сегодня играет: я или маска? Она для меня просто ФУК. Я же священное растение на лице актера. У меня точно такая же температура, как и у него, и пот почти напополам. Именно, почти... Не считая слез. Я не могу утверждать, что слезы принадлежат одному ему. Те изменения, которые они вносят в мой мир, – лишь усугубляют впечатления людей. Слезы становятся зримыми. И уже по моей воле проникают в зал. Все рыдают: ха, ха, ха! Чего не скажешь о маске: ее можно смыть, снять, разбить... меня же смыть невозможно, как с женщины – первого мужчину. Это потом меня растащат на воспоминания. А сейчас – я Ничей. И этот «Ничей» и есть паром через Стикс, через мое сердце, через его голос.
Без травы, без солнца, я в той стороне театра, где зрители покидают свои места. Я сопровождаю их своим отсутствием. И веселюсь от того, что в одно мгновение угадал их всех сразу и стал больше, чем они.
Я – мастер сближений. Самых непостижимых, самых опасных, ибо я растекаюсь, бегу, ускользаю. Это возможный праздник, связанный с взаимным разрушением. Но как при этом сохранить ВСЕ во ВСЕМ?
Я – грим. У меня есть имя, до обморока разное. Сейчас я – Пьеро: стоп-кадр снегопада на лице, и ваш взгляд проваливается в мое прошлое: древние сожженные карты и прах безнадежно устаревшего компаса – это и есть мое тело. Глядя в такой раскрас, можно потерять все координаты здешнего пребывания и подняться вместе с актерами над сценой. Такое чудачество может оказаться незаметным для тех, кто следит за развитием пьесы, а не за теми, чья жизнь осталась в гримерке. Актеры подпрыгивают вверх и возвращаются в другой спектакль, меняя местами сердце, тело, голову. Однако КТО ЖЕ (или что же) из всего этого должен остаться?
Скрывая в надмирности миманса их отсутствие, я дурачу публику, до возникновения еще одного театра, почти такого же, но где они умирают от хохота, глядя друг на друга. И хотя в такие минуты я освобождаюсь естеством своего тела от самого тела, настоящий грим наносится, покуда лицо не станет светом. Если ты не запомнил этот СВЕТ хотя бы во сне, значит – встреча с вами невозможна.


ДЕКОРАЦИЯ ИЗГНАНИЯ

...главное – своим видом убедить публику, что актера на сцене нет. Он, вероятно, был, очень недолго, даже не успел представиться, даже голос его потерялся среди шумов. Но в настоящем – его нет. Растворился. Трудно поверить, что это сродни обычной погрешности, но это так.
Весь спектакль занят его ожиданием. На первый взгляд – все, чем актер когда-то жил и что он значил – теперь не существует. Но это – на первый взгляд.... Скажем, сад его заблуждений сохраняет то, ради чего он исчез: покой и святость. Скажем, реквизит, движимый трепетом и волей сидящих в зале, есть тропа артиста из любой точки зала, откуда бы он не возник.
Только ослепительный разрыв предметов заставит пережить зрителей расстояние, равное световому году. Дотянуться до развороченного целого невозможного. Разве что встать вровень с ним. Но как? Ценой чего? Ценой рухнувшего под тяжестью воздуха стула?
Полная потеря сознания – вот дверь, через которую войдет актер, едва удерживая в руках солнце, равное солнцу. Все мое тело неспособно следить за пасcами его ладоней – больно. Больно даже не от света, а от невозможности задержать их пересечения в себе. Через сны, через волнения он, из страха перед ролью, раздарил нас всему что дорого.
Не смаргивая слезы, его пронзительная пластика заставила осознать себя фрагментом недосказанного солнца. И слово остановилось перед предметами и не прошло их насквозь, как это происходило и происходит в еще не сгоревшем театре.
Видимо, задерживаюсь в этом плаче надолго. Но... Картонное окно промокло и перестало быть окном. Дверь перестала быть дверью. Сад – садом. Лес – лесом. Гора – горой... Облако из папье-маше... все вода и новорожденные события из краски и клея текут, тонут. Вот и я перебрался на пол. Но и он скрипит и булькает, и грохочет под ногами этого сумасшедшего, который сжигает всех, кто пережил его отсутствие.



Из разного

СОВРАЩЕНИЕ ПРИДУМАННОГО
(почти киновидение)

Едва воскрес, как тут же купил билет в планетарий. Переполненный зал жил ожиданием звездного неба. Какое удивительное состояние: в полной темноте, в полном отсутствии чего-либо, караулить под куполом звезды. Никто не догадывался, что я отключил электричество, и теперь Млечный путь не скоро здесь обозначится. Однако состояние разных людей в беспрерывном молчании (ради чего, собственно, я и пришел) возродило во мне нечто земное, неприкасаемое.
Ключом от дома, где я, видимо, никогда не был, послужило расстояние от планетария до малознакомой двери. После осмотра комнаты я сразу понял: на каждом квадратном метре глухой стены – свой режиссер. Стоит оказаться свидетелем их ссоры – как пронзительная вспышка разорвет неподвижность. Не следует делать из внезапного прохода ритуал. Оставляя без внимания детали – растворитесь в проёме. В противном случае можете стать заложником первой встречи.
Но едва каждый режиссер приступит к разработке своей пьесы, как тут же откроются тайные двери этого дома. Войдя в любую – встретишь на берегу неожиданного моря большое зеркало. Оно давно там стоит.
Испуг от распахнутого пространства заставил зеркало покачнуться, а ветер – упасть. Оно много лет собирало в себе морские объятия, и теперь, в память об этом, по треснувшему стеклу проступила соль. Кузнечик, перепутав одну даль с другой, застрял в вязком отражении и, кажется, утонул.
Как неотвратимый спасатель, к нему бросился ребенок. Его игрушечный кран опустил крюк в расщелину и оттуда, вместо утопленника, вытащил крошечный рояль. Рояль погрузили на маленькую машинку.
Уже в пути игрушки обрели подлинные размеры. Они настоящие! Большие! Так что лес – первая преграда. Там-то они и наткнутся на шепот шапито.
Звери в масках птиц и рыб (будто сразу в небе и под водой) заполнили цирк. На арене два старых клоуна готовились распилить иллюзиониста. Как разоблаченный фокус – он лежал на рояле, почесывая себя и будущих «палачей». Он был готов выйти за пределы своего тела и потому ликовал. Но никто... никто этого даже не заметил (!).
– Он будет жить, вопреки здравому смыслу! – успокаивая собравшихся, (нервно) выдохнули клоуны и взялись за пилу. Зверье замерло. Среди «публики» поползли слухи:
– Они обретут радужные тела и...
– Останутся только ногти и волосы, и...
– Как же.... Как же.... Играют всеобщий сон, и...
Вместо новогодней елки из тела иллюзиониста достали мумию, зеленую, красивую, почему-то живую. Вдруг, посреди цирка – снег. Звери принялись окликать своих двойников тайным сиянием. Лес стал терять силу. Осыпались драгоценные деревья. Все оказались завалены дарами. И мало кто подозревал, что у их ног – смыслы рождений. Кроме комнаты с распахнутыми стенами. Она самая живая в этот рождественский час.


ПРИХОДИ ВО ВСЕГДА
Внучке Марии


Внучке Марии

…Её губы пылают так, будто там жгут костры для заблудших воздухоплавателей. …Волосы рыжие, непроходимые, на них золотом «Бог есть». …И воздух «успеешь, успеешь», как ночь перед Рождеством (дождись, дождись и люби), весь подрагивает лестницами в миры возможные. В таком воздухе всякое случается, даже воскрешение, даже потеря головы (кар-кар-кар), без дураков… по-настоящему.
Голова мужчины лежала, покачиваясь, на земле. Он пытался пинками протиснуть её во врата невидимые, но вид его был таков, что чуть не разозлил гриву гривастую, пылающую, и тогда приставила она ему голову из серебра «поворот шеи к повороту шеи, глаза к солнцу, и дальше…»
До исхода трёх дней держал он голову на уровне сияния. И наросла на ней кожа золотистая, и задвигалась голова, как живая.
– Говори, говори на мёртвом языке, когда слова закончились, а жизнь сорвалась и живёт.
– Я буду петь песнь смеха, сон песнь, печаль песнь, ибо ослепну на один глаз, когда потеряю путь среди снегов великих, и ослепну на второй, когда на два дня задержу в ладонях солнце, ибо из двух дней взойдёт один.
– Об этом имя твоё нашептало ?
– Шёпот не имя… Шёпот — реквием пауз… с места и в горы. Шёпот — сигнал для бегущего леса. Он переозначит, переиначит всё, что за окнами к вечеру и до конца…
Когда же костры загорятся, каждый будет следить за словом говорящим, и вспыхнет лес по воле языков злющих и не дойдёт он к ветру дорогой всякой...
Ветер ко всему, как неожиданное происшествие, умолкнет, и дом Безмолвия оживёт — не оглядывайся! Дышать больно, дышать тяжело, всё горит, воспламеняется. …Всё стонет, от огня отворачиваясь.
— Жить нужно — губами к солнцу, головой в луну... Подведи по очереди каждую часть тела к озёрам сердца.
–– Какая мне в этом польза?
–– Твоё имя станет именем реки. Так лей же эту воду с именем пополам, чтобы вернулись к тебе твоя сила, твой пыл, твоя доблесть. Этой воды хватит для всего, пей по глотку вместо дыхания.
–– Ты выпила глоток и исчезла. Вместе с водой проглотила чужую жизнь, и тебе приоткрылось НЕЧТО. Какое оно?
–– Танец… танец… который заканчивается наготой. Как в замке, где в каждом окне телескоп, а людей нет… хоть ищи-свищи. Только в огромном зале их видимо-невидимо. Повсюду маски, плащи, глаза, и голос, чья сила опустошает.
Ряженые поглядывают в окуляры великого телескопа и пробуют повторить увиденное. Но для многих такое испытание заканчивается сердечной травмой — семь дней плача, семь дней хохота, семь дней наблюдения.
Лишь некто расклеивает на могильных плитах тени шершавые, шелудивые, промозглые… Ходит всё себе и ходит, будто высматривает… будто ждёт.
Вот она — ЛЮБОВЬ.
МУ-ЧИ-ТЕ-ЛЬ-НА-Я.


БЕЛЫЙ ШУМ

Выпал снег, и кто-то перед мои окном вместо «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ» выкатал белым по белому «ПРИХОДИ». Я поднял глаза, на горизонте труба, совсем не совпадая с городским пейзажем, транслировала в небо белый шум.
Я всё понял. И вот, я в крематории. Предъявляю документы, выдают урну с останками моего «друга».
Не могу вспомнить как он выглядел: ни одного рукопожатия, ни разу «глаза в глаза», никогда «до встречи». Или я всё забыл. Кажется, он всегда был у меня за спиной. Кристаллы его дыхания ещё остались на шее, на плече и, возможно, в этом сосуде. Интересно, что он любил ? Колесо обозрения! Конечно! Проводы «приятеля» на чёртовом колесе! Хороводы… игры… танцы…
Мы на самой высокой точке. Город как перед обстрелом – дрожит в вечерней дымке лета… или мы горим ? Этот «кто-то» поджёг аттракцион.
Наблюдаю происходящее со стороны, потому что мы с «другом» каким-то образом спасены. Тем, кому не удалось, остались на горящем вертеле. Их прах будет развеян над высотками, как над великим Гангом, освобождённый от томления в глиняной посудине. И тогда снова пойдёт снег. Снег посреди лета. Но от него не будет холода, как сейчас в комнате у прощального окна. Именно там наступило моментальное взросление – я перестал смотреть на звёзды.
Но вот, где разместить урну с прахом ? На тумбе, вместо зеркала, или под кроватью (как же, как же… чёрные собаки отъедят проснувшемуся ноги)? Поставлю на маленький табурет у изголовья. Распахну окно, чтобы смотреть далеко-далеко, а сам под одеяло. Но я не мог знать, что между открытым окном и моим «приятелем» возникнет свет. «И то, чего ты не просил, даю тебе, ибо никто тебя не узнает без меня… – и кто-то добавил – ты первою любовью сотворён».
Некие силы посвящали свою жизнь чему-то большему, что было у меня, и во мне возникала книга. Да, да! Я был уверен, это была книга. И когда она оказалась на полу, у ног (у меня не было другой версии её происхождения) – она из меня (прямёхонько!).
Каждый лист заполнен горизонтально рваными линиями (они бесконечны и мучительны). И хотя книга располагала к чтению, для этого в ней отсутствовало что-то очень важное, и я знал что, я был просто уверен, ГДЕ…
И вот на птичьем рынке без колебаний покупаю опоздавших на юг птиц и возвращаюсь домой. Рассадив их по клеткам, знакомлю с комнатой: «нужно нанюхаться много всего, чтобы всё случилось». Так продолжалось несколько дней. Хороводы. Игры. Танцы.
Одним утром, на восходе солнца, я распахнул дверцы. Сам сел у раскрытой книги (какие умопомрачительные позы одолевали меня…и так, и эдак, и эдак, и так…) Так стоят в ожидании чуда, ИЛИ…
Тени пролетевших птиц на мгновение воссоздали отсутствие текста, оставив меня наедине с моим несовершенством. Я вышел на улицу в снег. «СНЕГ» читался, как «ДОЖДЬ», заставляя меня разоблачиться. Долой куртку! Рубашку! Долой всё! Голое тело подобно огромному уху вслушивалось, как по мне карабкаются только что спасённые слова, и на этот раз они совпадали с картой неба.
И вот… Хороводы… Игры... Танцы…


ИГРАЕМ В ДЕКАДАНС

Я знаю, откуда эта капля крови.
Ты забыл вынуть нож изо рта.
Ольга Крашенко


– У нее было два сердца. Два сердца, и большое чувство...
– У меня было два сердца. В теле стоял такой грохот... Своим неожиданным перемещением я могла напугать любого.
– Любое ее перемещение узнавалось по шумовым контурам. Особенно ночью, в полной тишине, в отсутствие света.
– Особенно ночью, в полной тишине, в отсутствие света. Никто не мог уснуть, даже самые близкие, даже те, кто, казалось, уже привык.
– Даже те, кто, казалось, уже привык, наполнялись простором чистого, нетронутого существования, и становились взрослее на целую нечеловеческую жизнь.
– Порой меня покидали на целую нечеловеческую жизнь. Покидали все и вся. Даже предметы и вещи. Меня уверяли, что они всего лишь на время забыли обо мне, но на самом деле...
– Но на самом деле переживать ее присутствие вблизи требовало определенной подготовки и мужества. Любая пауза в разговоре давала повод задуматься: а сколько нас в комнате?
– Любая пауза в разговоре – проявление моей слабости. Я не должна делать паузы. Я должна говорить, говорить, говорить о чем угодно, лишь бы заглушить этот гул. Лишь бы пересилить эту невозможность остаться наедине.
– Лишь бы пересилить эту невозможность остаться в глуши самого себя без позывных и опознавательных знаков и видеть в ней только женщину. Губы, глаза. Глаза, губы, запах волос, но запах на мгновение. Потом его уносят невидимые колебания, и возвращаются глаза, губы, глаза. Губы подрагивают, губы всегда подрагивают, как бы хотят о чем-то предостеречь. Губы как видимая часть сердца, но какого?
– Губы как-то связаны с сердцем, правда, я не знаю как. И все-таки в этом есть что-то простое и несбыточное, что-то очень бездомное... А если к ним прикоснуться другими губами?
– А если к ним прикоснуться моими губами? Неужели я стану частью ее двойников? Этого грохота, этого недомогания, этого взрыва.
– В его поцелуе все засекречено: комната, окна, двери, я... Теперь никого и ничего не могу различить. Никого! Только ОН.
– Кто?
– НЕ ЗНАЮ...
– Она какое-то время не подавала признаков жизни. Разве можно так долго не жить? Ее тело... её бездыханное тело...
– Только не сейчас! Только не сейчас... Воздуха больше нет. Есть разреженная вода. Есть близкое небо, есть царапины на стене. Есть кровь. Крови много. Ее хватит на двоих, на троих, на целую жизнь. Ее хватит...
– Откуда столько крови? Почему в моих руках нож? Почему ее грудь... Боже!
– Боже, зачем я его к этому подвела? Зачем? Я была уверена, что все обойдется. Я была уверена, что в этом нет ничего страшного.
– Как бы не так, как бы не так... С твоим сердцем, с твоим бешеным сердцем оборвалось мое. Вызвать скорую и БЕЖАТЬ...
– Тебе некуда бежать... Ты привязан ко мне... Ты не можешь бежать...
– В комнате стало значительно тише. Одни ходики: тик-тик-тик, один я с иголкой и ниткой. Все хорошо, все хорошо...
– Уезжай от моего сердца! От моего разбитого сердца! Вот билет! Вот еще один! Еще и еще... Мое сердце больше не перенесет твоего присутствия, СЛЫ-ШИ-ШЬ?
Много воды. Много меня. Вода. Мыло. Жидкое мыло. Мою голову. Долго мою голову. Мою голову так, что из нее поднимается солнце и волосы сами по себе, да-да, сами по себе становятся его продолжением. Солнца оказывается больше, чем крови во всех комнатах, и я перестаю его понимать. Только радость. Такая хмельная радость. И не хочется останавливаться в этой тишине. НЕ ХО-ЧЕ-ТСЯ...


ПРОГУЛКИ С УТРЕННИМ КОТОМ

...смотри на меня и нечего не делай... смотри на меня, и всё будет не так, как вчера... говори только о том, что видишь... не спеши... никому не верь... будь предельно внимателен... почему остановился? Стена? Подкоп – дело долгое... Значит – насквозь...
Короткими перебежками, и не оглядывайся... На это уходит много сил... Даже целая жизнь...Даже... Теперь иди рядом и смотри на меня... Я же просил рядом... слева и справа обрыв... Ты же хочешь ГОВОРИТЬ? Не абы как, а по-настоящему?
...их обливают тяжелой водой, жидким серебром... и в беспредметность!
– Почему Ты здесь?
– Красиво.
– Ты же помнишь... между нами труп?
– Это Твоя выдумка.
– Мяу, мяу, мяу...
– Это результат твоих частых прогулок по кладбищу.
– Мяу, мяу, мяу...
– А это результат Твоего дыхания в сторону стены.
– Ты когда нибудь видел, как застревают слова в сотворенных предметах?

За мной! Шаг за шагом! Гуляй по огню! Гуляй по пепелищу! Гуляй во здравие!
...он ел огонь... вспарывая следы солнца... слизывая со стен солнечных зайчиков, вытягивая из памяти обоженные слова...
– Боже, какую силу Ты направил против себя, как с этим будешь?
– Они ради нас много всего испортили (очень нерешительно), что им на всё сказать НЕ-ЧЕ-ГО
– Как, уже?
– Внезапно замри, без всяких на то причин и следи за мной... следи, как я исчезаю...


НЕКТО ПТИЦА

Пляж. У самого моря толпа людей. В центре толпы человек, не мигая, смотрит на солнце. Поодаль двое ведут беседу.
– Не ровён час, взлетит...
– Обещал?
– Собрал с каждого деньги и вот, третьи сутки ждёт ветер с Севера.
– И ты поверил?
– Да как-то забавно всё это: не ест, не пьёт, весь такой загадочный.
– Даже не испражняется?
– Куда там... Он за нами следит... Изучает...
– Так ты это... Все трое суток здесь?
– А как же... Даже к жене ни ногой.
– И за какие деньги такое «удовольствие»?
– По-разному... Он с каждым отдельно... всё расспрашивает, выверяет и с каждого отдельную плату берёт.
– А если ты отвернёшься невзначай, а он уже в небе?
– Письмо тебе пришлёт с датой следующего полёта.
– (улыбаясь) На деревню дедушке он тебе пришлёт.
– Что ты, он адрес каждого вот здесь носит (и ткнул себя в грудь). Ты ведь всегда, что видишь, то и понимаешь, а здесь жизнь нужна.
– Ну, а если так просто... без денег?
– Неплатёжеспособный, что ли?
– На всякий случай спрашиваю.
– Как знать... (осматривая собеседника с ног до головы) Для тебя, может, и взлетит, но как-то иначе... Ты подойди, потолкуй... Без всякой там робости.
– Да, я как-то и...
Он подошёл к сидящему. О чём- то поговорили. Потом, резко, будто пришел ниоткуда и ушел в никуда... просто рассеялся по частям... один нетронутый горизонт остался. Казалось, на этом всё.
Но вот вернулся. Достал из кармана деньги и, кажется, кольцо – аж в глазах зарябило – кольцо на солнце – солнце вдвойне.
Сидящий встал, осмотрел драгоценность, походу набалтывая скороговоркой: «И заживо, как небожитель, из чаши их бессмертье пил...»
Тут же облачился в перья. На лицо, словно забрало, упал клюв. На затылке ощетинился хохолок.
Вряд ли кто заметил, как он оторвался от земли. Только подняв глаза к небу, каждый, мог видеть – он сделал над толпой несколько кругов, разбрасывая «заработанные» деньги. Но внезапный ветер унёс их далеко в море, не оставив и следа. Одно кольцо повисло в воздухе и никак не могло упасть ни вниз, ни вверх, НИ ВВЕРХ, НИ ВНИЗ...


ДЕНЬ ШЕСТОЙ
(почти киновидение)

Гул поездов ускорял приближение сердца. Художник надеялся поймать дыхание здешних мест, теряя сознание в каждой зарисовке окрестностей привокзалья, будто в них как в шестой день творения – только Бог и мир, только мир и Бог, и только.
Но остановилась электричка и его рука, словно затвор фотоаппарата, принялась заполнять пространство вокзала лицами идущих.
Они шли, теряя глаза, уши, теряя свои и чужие жизни, теряя что-то большое нездешнее. Непонятно каким образом среди них затесался реальный зверь; целенький аккуратненький, как в лесу.
Краски закончились, и растерянный художник заметил в совершенно пустом вагоне отъезжающего тигра. Они впечатались глазами друг друга, вроде бы не обознались, вроде бы хотели что-то сказать, но как-то...
Краски действительно закончились вместе с этим вагонным миром НАВСЕГДА!
Художник присел на бордюр. Закурил. В небе заметил приближающуюся точку.
¬– Дразнится. Ой, как дразнится! – подумал, – так медленно не встречаются с землей.
Уже на подлёте у парашютиста обнаружились мольберт и краски, и жизнь, которая не для НАС!
– Прямо на железнодорожное полотно метит... ай-ай-ай.
До земли всё ближе и ближе, и вот... Транзит сбивает небесного гостя ВЗАХЛЕБ!
Вся округа истекает красками. По зеркалу для встречных поездов сползает целая радуга. Художник, глядясь в него, непонятно кому обронил:
– ТАК НЕ БЫВАЕТ.
А в зеркале лес да лес. И всё выше и выше небольшой спортивный самолёт, цветной ветер перекрашивает его в новую БЫЛЬ.


ТОТ, КТО РАЗВЕШИВАЕТ ВОДОРОСЛИ

(Водоросли – фрагменты глубинного театра)
Начало спектакля.
Перед дверью в театральный зал стоят двое. Один склонился к замочной скважине. Другой, видимо зная ВСЕ заранее, комментирует.

К о м м е н т а т о р: В спектакле только один актер. Он находится за пределами света. Поэтому, откуда идет голос, сразу не разберешь.
С к л о н и в ш и й с я: Почему на сцене так много статистов?
К о м.: Просто сидят и ждут...
С к л.: И что ж они такого ждут?
К о м.: А вдруг вот-вот...
С к л.: Что «вот-вот»?
К о м.: Начнется или наступит... (Сквозь смех.) Да и вряд ли они статисты...
С к л.: Режиссеры?
К о м.: Тоже сомневаюсь: для одного спектакля их слишком много...
С к л.: Чистое язычество: один актер и столько режиссеров. Хороший ход! (Поднимая вверх палец.) О-о-о! Кричит! (Повторяет слова актера.) «Даже если тебе отрубят голову, ты должен сделать еще один шаг и атаковать врага!»
К о м.: В прошлый раз кричал другое. Разреши, взгляну... (Меняются местами.) Ладонь высунул из темноты. На ней какой-то знак... Ну да... Знак... (Отходит от двери.) Кажется, он смотрит на меня...
С к л.: Если ты знаешь спектакль наизусть, это не дает тебе права говорить загадками.
К о м. (выпрямился и схватил «коллегу» за грудки): Ты, это... в общем... луч¬ше смотри дальше.
С к л. (мало понимая, что произошло, снова прилипает к замочной скважине: Зачем я тебя послушал! Билеты в кассе... сели б как люди...
К о м.: Смотри дальше!
С к л.: Кажется, я что-то пропустил!
К о м.: И что... что ты мог пропустить?
С к л.: Теперь он – самолет. Гудит, как подбитый. Из него вываливаются парашютисты.
К о м.: Что у них вместо парашютов?
С к л.: Детские рисунки. (Неистово.) Терпеть не могу самолеты! Всегда не люблю самолеты! И никогда не сяду в самолеты, НИКОГДА!
К о м.: Интересно, кто-нибудь из них приземлится?
С к л.: Трудно сказать. Густая облачность и сильный ветер.
К о м.: А теперь?
С к л.: Идет снег.
Ком.: На сцене?
С к л.: Я почем знаю...
Ком.: Так на сцене идет снег или где? (Меняются местами.) Запороли снег! Такой отчаянный снег был! Как в тот день, когда мы в первый раз пришли в театр.(Повернувшись.) Что ты все время вращаешься над моей головой!
С к л.: Стропы за ручку зацепились...
К о м.: «Двойственность – это основная причина страдания!» Это он кри¬чит?
С к л.: Это ты кричишь.
К о м.: Так ты теперь прямо мне на голову?
С к л.: Больше некуда – рядом пропасть.
К о м.: Пропасть – сверхнаполненная пустота. Попробуй лететь, или сдрейфил?
С к л.: Я могу разбиться.
К о м.: С чего ты это взял?
С к л. (прильнув к замочной скважине, схватился за дверную ручку обеими руками): Он сел кому-то на шею и поет. Радостно так поет. Будто в первый раз. (Неожиданно в слезах.) Такое впечатление, что они играют только для тех, кто за кулисами или, как мы, за дверью. Эти ребята-режиссеры время зря не теряют: бесконечный стол, бесконечные свечи, бесконечный праздник и танцы с горящими бокалами...
К о м.: Он не пьет. (Пауза.) Вообще не пьет!
С к л.: Да черт с ним! Я совсем не хочу о нем! Здесь с жизнью что-то не так.
К о м.: На дне пропасти тебя ждет портрет. Портрет под названием «Лицо, захваченное врасплох». (Склонившегося прямо перекосило.) А теперь не спускай с него глаз и следи за его дыханием.
С к л.: По какому поводу я должен разбиться?
К о м.: Не твоего ума дело. Мы заключили с ним договор, и теперь все зави¬сит от чистоты и влажности воздуха. (После долгой паузы.) Защищай свои мозги, хотя бы таблицей умножения... хотя бы.
С к л.: Раз ум... два ум... три ум... НОЛЬ ум...
К о м.: Теперь мне совсем хорошо, оттого что общаюсь с таким продвинутым идиотом.
С к л.: Если не разобьюсь, то сойду с ума.
К о м.: Попробуй обмани. (Приказным тоном.) Что происходит на сцене?
С к л.: Плохо видно, но, кажется, там все умерли...
К о м. (цитируя): «Человеку, познавшему жизнь, некуда спешить».
С к л.: Кстати, это он кричит! И обливает все трупы бензином! Боже, кaкaя атака в нем спрятана, взгляни!
Меняются местами.
К о м.: Значит, он умертвил всех санитаров и остался один.
С к л.: А мы...
К о м.: Мы не в счет: нас уже нет...
С к л.: Что ты такое несешь?
К о м.: Это ускорение. Все становится невидимым... опасным!
С к л.: Его еще можно остановить. Еще можно завалить дарами!
К о м.: Такая легкость в твоих словах... И только...
С к л.: Сверху по мне льется божественная вода... Вода, как озарение... Она и тебя достала!
К о м.: Это он! Это все он! (Пауза.) Его нужно похитить...
С к л.: Сегодня?
К о м.: Сейчас! (Снимает мокрую одежду и поджигает.) Иначе заживо сгорим.
С к л.: Ты что наделал?
К о м.: Он плачет... Огнеликими слезами плачет.
С к л.: Не верит даже нам?
К о м.: И я плачу... Но, главное, обморок!
С к л.: Неужели упадешь?
К о м.: Это должно быть как солнечный удар. Будто на сцене зарево пожара пропустили через тысячу увеличительных линз и – бац!
С к л.: Но ты же ему в этом не признаешься, правда?
К о м.: В чем, в чем я должен признаться? (После долгой паузы.) С меня довольно!
С к л.: От пожара холод, как в морге, как на солнце в самой сердцевине. (Дожевывая бумагу.) Чтобы тебе поверили, нужно сделать больно.
К о м.: Ты что, сожрал сценарий? Мой сценарий? И с ним театр?! (В его глазах засветились невысказанные миры.) Мы с этим актеришкой всю ночь его сочиняли, а ты взял и сожрал!
С к л. (покашливая): Но ты же знаешь, что я никому ничего не скажу: не скажу, кто ты, и не скажу, кто я... и тот! (Указывая на замочную скважину)
У входа в театральный зал проваливается выгоревший пол, и у каждого за спиной возникают: сад цветущий, сад золотой, сад сияющий.


КАМЕРНАЯ МУЗЫКА

Мне как-то сразу глянулась эта старинная тумба. Видимо, ее изготови¬ли без особого насилия, из какого-то солнечного дерева, ибо тепло исходило из нее во все четыре стороны, независимо от того, где она находилась. Желание дотронуться до кусочка солнца превышало желание следить за ее неподвижностью.
– Я же просил не прикасаться руками! – упреждал нежелательные контакты с мебелью старьевщик. – Вещь ранимая, требует изысканного отноше¬ния, а ваши отпечатки пальцев несут одно – падение установленной цены.
Старьевщик был вредный и какой-то очень уж несговорчивый. Каж¬дую вещь продавал, будто делал тебе одолжение. После продажи смотрел «обидчику» в глаза, как побитая собака, до тех пор, покуда покупка не покидала пределы магазина. Сейчас и не припомню, с какой попытки и по какой цене удалось выкупить раритет. Но в магазин антикварной мебели теперь – ни ногой. Очередная встреча с этим субъектом не вдохновляла меня на новое приобретение.
После долгих странствий по квартире тумба обрела место там, где обычно находился телевизор. Здесь оказалось достаточно света, чтобы входящему открылись все ее достоинства. Но что было внутри? Загадочные знаки, инкрустированные шлифованным малахитом и бурым топазом, обрамляла тонкая резьба, напоминая окоченевших скарабеев, за которыми начиналась пустыня.
Щелк! и в глубине обнажился наполненный водой аквариум, освещенный единственным донным камешком. Удивительно, света хватало не только для внутренней жизни тумбы, но и для всей комнаты. Так что книги читались без особого напряжения, а граница между дневным и ночным бдением почти не существовала, конечно, если не заглядывать в окно. Комнатные предметы, и без того увеличивая все, что не рядом, готовили меня в один момент, подробно, день за днем, пересказать свое детство. Потому белый день все длился и длился. Но что за сила собралась в этой окаменелости, своим постоянством разрушая перемены? Светит – и все тут!
Любопытство съедало меня. Без каких-либо опасений я опустил руку в аквариум и через секунду чуть было не пожалел о содеянном – истерический холод охватил мое тело. Я выскочил оттуда прямо в постель и укутался в теплое одеяло, а пальцы рук пришлось отогревать несколько дней. Аналогичным образом завершились и последующие попытки. Только после того, как я облачился в полярные рукавицы, начался мой подробный осмотр «каменного гостя». Он, как мне казалось, не подавал признаков жизни. Но чем дольше я держал его перед глазами, тем отчетливей обнаруживались в нем различные точки понимания, будто камень ждал от меня глубокой внимательности, ибо казался старше всякой осени. Однако какое, к черту, тут милосердие и мудрость! А если бы я отморозил пальцы? Ему-то что! Человечней не станет, как светил, так и будет светить, будто маяк для заоконных кораблей. Интересно, на каком расстоянии можно увидеть его мерцание?
Первое ночное путешествие я совершил где-то на окраину города. А потом вообще в другие места. Не могу сказать, что свет из моих окон преодолевал такие дали, но ощущение, что он совсем рядом, не оставляло меня.
Я не стал возвращать камень в аквариум, присмотрев ему место на одном из подоконников. Именно там с ним стали происходить всевозможные превращения. Мне даже виделось, как он дополняет все, что имеет глаза.
В один из солнечных дней, когда подумалось, что камень утратил свой дар (в этот раз солнце пересветило его), вместо донного камушка обнаружилась на подоконнике очередная маленькая неподвижность – каменная книжица. Будто камень выдвинул мне ультиматум – набор мелких предательств и убийств, упаковав содержимое под прочной обложкой. Однако страницы молчали или делали вид, что молчат... И все же какой-то смысл исходил от нее, как от только что сгоревшей жизни.
Однажды мне привиделось, что из моей комнаты вынесли гроб. Появилась опасность встретиться с неизвестным. Но я не хочу... «Если он подойдет слишком близко, я выстрелю»... В кого?
Камень, как странствующий зверинец, каждой клеткой завернулся в бесконечное количество упаковок и ждал своего разоблачения. В центре книги царило чье-то отсутствие, невидимость, скрытость. «Будь осторожен. Приближение к морю – угнетает!» – прочел я где-то на задворках самого себя или рассматривая под лупой матовые страницы. «В твоих движениях оживают духи», – откликнулось безмолвие, заполнив мое жизненное пространство испариной и донной прохладой. Кто-то предал меня, по-гадкому, по-быстрому, и задохнулся присутствием камня. «Если он подойдет совсем близко, я выстрелю». Выходит, я ощущаю его почти физически? Тогда он может грохнуться в обморок от одной этой мысли и таким образом обнаружить себя...
В мое отсутствие он перелистывал книги, оставляя их открытыми на определенных страницах. Заваривал чай из особого сбора трав и листьев (судя по всему, специально для меня). «Забывал» сигареты, которые предпочитал сам, и тем самым приглашал в свои секреты. Всего этого хватило с головой, чтобы переступать «родной» порог как можно реже, всякий раз игнорируя замеченные дары. Страдал лишь свежезаваренный чай, который я моментально выливал в раковину, по ходу наслаждаясь его прощальным ароматом.
Как-то после душной ночи я проснулся весь испещренный текстами распахнутых книг. Они обрушились на меня, как непредвиденный ливень комнатного отчаяния. Как вулканическая лава, повторяющая формы давно разложившегося алфавита. Мое тело, разобранное словами, достигло высшего неповиновения, когда падающая вода не могла ему вернуть преж¬нюю человекоподобность. Но какое наслаждение ощущать, что я здесь временно? Тело уходило и дробилось на тело. И только текст проносился во мне, как бесконечно долгое плавание, и уходил за горизонт. «У меня не хватит сил с ним встретиться!»
Кто-то дал команду, книжица слетела с подоконника и рассыпалась, произвольно разделив комнату на квадраты. Это напомнило детскую игру в классики. Стоило сделать несколько прискоков и выверенно продвинуть камешек из одной пустоты в другую, как ты уже на «небе», и прямо оттуда – на самое высокое дерево, присматривать за перемещением птиц. Все траектории полетов необходимо внести в свою секретную карту. Если удастся зафиксировать точку пересечения более десяти птиц, то ты становишься светоносным... на время. Этого хватит, чтобы рассмотреть свою комнату.
Из стены вышла собака и села туда, куда ей было велено (кем?). На другую клетку уселась брюхатая кошка, и у нее тут же начались роды. И больше ничего...



следующая Вера Вайсберг. Андеграунд PURE
оглавление
предыдущая Гарм Видар. ДЕТИ ЗОНЫ






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney