ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 42 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Татьяна Бонч-Осмоловская. КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ КАССИФОНЫ1



aвтор визуальной работы - Р.Левчин



... ветер несёт листья между колоннами, тени пляшут по штукатурке, в полуденной перине нежится солнце, кто-то пробежал по развалинам, крупная мышь, сверкает глазами в темноте, линии, пятна на глиняной вазе, стёртый рисунок, отпечатки теней на плитке повторяют узор бурых листьев, стены часами хранят утраченное тепло, шорох из-за угла, шорох и скрежет, чьи-то шаги во мгле коридора, удаляющегося от меня, ветер шевелит макушки кедров, щербины под пальцами, силуэты девы, быка, шуршание, шёпот из-за угла, рисунок почти различим, линии повторяются, складываясь в слова, незнакомый язык, потерянное письмо, изображение – обрывки, обломки...

Фантасия пишет
Моё имя Фантасия. Я дочь Никарха из города Мен-нефере на берегу великой реки Етеру. Я почитаю Аписа, бога-быка. На одиннадцати свитках я записала историю женщины, имя которой теперь позабыто, дом разрушен, а дети убиты. Я никогда не была в городе, где она родилась, и в другом, который разрушен. Мой рассказ о городе, где я побывала, бродила между развалин стен, подбирала сухие листья, осколки керамики...
...здесь нет ничего прямого, целого, ровного, ни одной гладкой поверхности, песок скрыл плитки с рисунком, стёр голубую краску со штукатурки стен, камни оторваны от своих корней и разбросаны сильной рукой, землетрясение, боги, враги, песок поверх тонких линий, шелестит в ветвях ветер, приносит пригоршни выцветших листьев, пыль, время, слепая сила, засыпавшая дворец, утихший, заснувший город...
Ветер забивает песок в щели между камней, спускается внутрь, по ступеням, за поворот, еще один, те же стены, солнце не проникает сюда, летучая мышь пролетела над головой, едва не задев мне волосы, шаги вдоль коридора и снова стена, зябко, стук каблуков за стеной, свист ветра в проёмах стен, на испещрённой поверхности трещины как геоглифы, спирали, чужие буквы. С мраморных стен сочится песок, шелестит мышиными крыльями, летит щепотками снов, проявляются линии, потускневшие и полустёртые, голубые, отчётливые на ощупь, тёплые в темноте, дни и годы, повторы движений в танце, череда лиц, слова, лгущие стёртым знаком, штрихом, извивом и крýгом, взглядом, движеньем руки, опущенными ресницами. Заплутавший в развалинах луч скачет по надписи на боку вазы, по рисунку, повторяющемуся на полу, девичий голос, ощупывает изъеденную корью лет руку, плечо, мраморное лицо, кромку бурой краски на мраморных волосах.
Ветер гоняет сухие листья между колонн, они забиваются под основания стен, шелестят по мышиному, чьи-то шаги за спиной, по камням, по спирали, наружу и внутрь, к луне, низкие притолоки, набьёшь шишку, если вовремя не наклонишься, не выставишь вперёд руку, нащупаешь тонкую трещину, солнечный шрам на стене, повторяющийся рисунок.
Свет проникает в комнату сквозь широкий проём с потолка, бросается на выщербленную штукатурку, высвечивает полосу, ломаную, кривую, слово, труху на полу в золотых лепестках, ткань истлела на жарком ветру, лишь золотые нити который день или год играют со светом в прятки.
Я видела её однажды. Мне было восемь, мы с мамой спешили домой. Она сидела на камне у ворот женского храма и рисовала круги, завитки в дорожной пыли. Когда мы прошли неподалёку от неё, старуха подняла взгляд от рисунка, от скрюченных пальцев в пыли, от подола рваного серого платья, посмотрела в небо. «Кто это?» – я прижалась к матери, но та, развернувшись, повела меня в храм, а старуха повернулась на голос. Мы убежали, а вслед нам смеялась старуха, словно мы ей дали монетку. Когда, в тени храма, я отняла от ушей руки – смех уже стих, мама сказала: «Её имя – Елена, из-за неё случилась война».
Дорожки песка изменяются при перемене ветра, перелагают слова на новый, никому не понятный лад, песок засыпает плитки, летит по спирали, свивается в чашу бури, останавливается на мгновенье и падает к остальному песку. Эхо моих шагов в разрушенном доме, средь вороха бурых листьев, обломков керамики, груды камней, ритм каблуков за отсутствующей стеной, промелькнувшая тень под ногами, мыши, обитатели всех развалин. Линии на стене соединяются в слово, голос, мерные строки, текущие по поверхности – сначала слева направо, затем справа налево, и опять по невидимой борозде по скрытой во тьме стене, сколько уж лет разрушенной сотрясеньем земли по воле богов.
В детстве её глаза загорались при смехе – жёлтым или оранжевым светом, смотря, насколько ярок был день. За тридцать лет солнце потушило пожар, оставив на выщербленном лице болото правого и дыру левого глаза. Волосы у неё поредели или были срезаны с кожи, макушка открыта солнцу. Она носит чёрное и фиолетовое, возможно, такое же чёрное, выгоревшее на солнце и пропитанное потом и соком дикой шелковицы. Когда она кашляет, кажется, её лёгкие разорвутся. Когда она плачет, лишь из правого глаза падают слёзы. Милосердные боги не дали ей сыновей, за что она каждый день оставляет яблоко или кусок хлеба на перекрёстке дорог. Но они и не убили её, когда она молила об этом. Боги дарили ей трех мужей, из которых каждый считал себя единственным ею любимым. Она не различает их лиц, когда встречается с ними в снах. Она не помнит имён. Уже восемь лет она живёт здесь. Восемь лет она говорит только с камнем на могиле Протея. Каждое утро она находит дорогу к храму и сидит на пороге, то ли охраняя старое здание, то ли ожидая кого-то. Звенят шмели, кузнечики трещат в золотой траве, иногда с хрустом ломается ветка и раздаётся металлический звон, она не поворачивает головы. Собака с проваленным хребтом наблюдает за ней из кустов. Сегодня утром она замечает, как истончился её браслет. Сегодня она обойдёт город в одном замкнутом, как в танце, движении, оставляя след у каждой стены – кусочек известняка, ракушку, сухой лист, черту у порога, тонкий свист, плевок, и, завершив обход, бросит в ворота гальку со сквозным отверстием. Скоро она пройдет по дороге, которой сюда пришла Ио, и забудет годы среди людей.
Фантасия из Мен-нефера, писец из храма Аписа, дочь писца Никарха, подбирает слова с высохших бурых листьев, летящих между колоннами, с узора старинной вазы, лежащей осколком в пыли, с рисунков на стенах и трещин в коре деревьев, складывает слова в истории о Елене.

Фантасия пишет о Елене
Меня звали Елена. Я родилась на севере. У меня был муж и ребёнок. Возможно, два мужа и много детей. Еще у меня были братья и только одна сестра. Пока шла война, я гуляла со стариком Протеем по тихому острову. Я бродила словно во сне, словно он опоил меня маковым снадобьем, среди развалин дворца, слушала пение птиц, а ночью – мышиный шелест, дальний собачий вой, трогала трещины в стенах. Я пыталась понять – это было так важно! – какие у них были лица? Как они одевались? Как выбирали мужей? Что стало причиной несчастья? Здесь не прошли ведь данайцы, аргосцы, ахейцы! Или прошли и здесь? Я пыталась увидеть, в пыли, в трещинах на полу, в палых листьях, угадать их судьбу. В линиях на песке я забывала себя.
Я пряду эту нить, черчу прутом на песке, я пишу эти строки. На третьем году войны у меня ничего не осталось, чтобы найти свой путь, забытый браслет, связать нить, разорванную поутру, а где ещё собирать мелкие камни, как не на Кафтиу-Крите, забытом, разрушенном, стёртом с основания земли. Я брожу по призракам комнат, площади, слепым коридорам – вспоминая, творя наяву, замечая во сне, раскапывая и расчищая завалы, под стены, груды песка, которыми землетрясение, время, ахейцы, микенцы, спартанцы, волны, горы песка скрыли прекрасный дворец. Мне не прочесть его схемы, не пройти испытание, не увидеть лицо Астерия. Протей ведёт меня за руку, словно я снова ребёнок. Я не помню, что случилось со мной, как я здесь оказалась, не знаю, сколько пробуду здесь.
Я не знаю закона острова, не видела танца быка, не пела песню цариц. Порядок, который открылся мне здесь, это порядок развалин. Не тот, что установила Европа, а за ней Пасифая, не тот, который они рисовали в танце, но я прохожу залами их дворца, касаюсь глиняных ваз, плиток на стенах, рисунков, сметаю запахи старости и старой лжи с имён матерей. Я кружу среди них и смотрю, словно я Эпиметей, смотрю всё время назад. К слову о прошлом: мой второй муж, Менелай, не любил меня. Никогда. Не любил.
Иногда ко мне возвращается память, и я вижу себя словно на гладкой меди, словно со стороны.
Елена стоит на стене, обнимает мужа, глядя на приближающиеся корабли.
Зачем они здесь? Прошло столько лет. Теперь у неё есть дом, семья, уважение женщин, зачем вспоминать ту ошибку, ничтожество, неудачный выбор... Сколько ей было лет, когда они появились, эти жадные руки? Восемнадцать? Шестнадцать? Ей было двенадцать, когда Тезей с Пирифоем её украли из дома отца, или отчима, если правда, что красоту породить только боги могут. Но зачем нужны боги, если им безразличны слёзы своих детей? Тезей ввёл её в дом, созвал всех на пир, гости славили храбрость Тезея и долго считали, скольких мужчин он убил и скольких женщин брал в жены. Тогда я впервые узнала имя твоё, Ариадна. Теперь я ищу на развалинах твоего города имя, ключ к моему несчастью, будущее моего города, моих детей и моё. А в ту ночь Тезей сказал, что я слишком худа, и ушёл, поручив меня своей матери Эфре. У него еще были дела, Тезей хотел раздобыть жену для друга, они ушли и оба надолго пропали. А я осталась у Эфры.
Как мы жили те дни, пока братья меня не вернули, угнав в отместку старуху с собой? Та, разделившая якобы ложе с богом – впрочем, история тёмная – и Елена, дочь всемогущего? Гуляли по склону горы, у реки, где росла ежевика. Она вплетала зелёные ленты мне в косы. Пекла хлеб, сушила кислые ягоды, бормотала себе под нос, подмигивая правым глазом. Старуха, прожившая жизнь без мужа, знала мужчин? Воинов, царей, героев? В былые годы была хороша? Навряд ли. Ей самой распорядился отец, когда подложил на ложе отца Тезея, а воспитывал внука, распространяя слухи, что дочь понесла от бога.
И Леда, мать четверых, ничему меня не учила. Сестра моя Клитемнестра, та хоть выбрала воина.
Елена гладит свой новой жизнью тугой живот, плачет, прижимаясь к плечу супруга:
– Что им здесь надо? Чем я должна заплатить? Клитемнестра уже заплатила – жизнью ребёнка.
Парис её утешает:
– Дорогая жена, не бойся злых дикарей, успокойся. Иди успокой детей. Наш брак благословили боги. Елена, погляди мне в глаза. Дорогая, ты в надёжных руках. Ни о чём не волнуйся.

Память иногда ко мне возвращается, я вижу мачту, слышу крики мужчин, солёные брызги на коже, левой щекой, левым ухом я вжата в доску, дыхание мужа. Звёзды бегут над чёрной прорубью паруса, как цветы на лугу, как девушки в танце. На моих глазах выступают слёзы, хоть я и не понимаю, отчего разрывается сердце, от боли, от смеха, от горя, от безудержного счастья? Я вижу высокие стены, слышу – кричат, и вдыхаю гарь, запах крови, не могу понять, что с детьми, в чьей крови этот меч, в чьей крови зрачки Менелая. Царапины на руках, чем больше колючек на кусте ежевики, тем слаще ягоды, а за шелковицей надо идти по ветвям, подальше от щербатых стволов, в лес подальше от берега, тонет корабль, горят камень и конь, прялка, лук, лошадка из дерева. Шесть сочных ягод в детской руке, мама, кто мой отец? Мама, отчего ты всегда молчишь? Я грежу во сне или наяву вижу тебя, Протей? Сколько лет провела я с тобой в доме Ка Пта? На острове Кафтиу? Ты опоил меня? Куда ты водил меня, с кем говорил, я слышала, когда разум меня оставлял? Оранжевый шар погружается в волны, камни летят над стеной, крики мужчин, гарь и копоть. Наконец корабль падает в омут. Только волны вокруг, чёрные волны, копоть и гарь. Куда мы плывём, чьё-то дыхание, что за чашу ты подносишь к моим губам, Протей? Яд? Чаша по форме моей груди? Это, должно быть, прекрасная форма. Они говорили, красивее груди не создали боги. Помнишь меня, Протей? Афродита напела тебе моё имя? Парис? Тезей? Менелай? Кто дышит со мной, над плечом, среди волн? Кто танцует со мной этот танец на скользкой траве, роса на лугу, солнце встаёт за дубами. Что ожидает меня? Афродита, кто позовёт меня замуж? Он будет любить меня? Кто станет мне мужем?
По воскресеньям я ходила на рынок. Мама давала мне список продуктов, заворачивала монеты в тонкую кожу. На площади торговки возвышались циклопами над товаром, выглядывая из крепостей яблок, мешков орехов, кувшинов вина и масла. На первом ряду пахло фруктами, потом травами, на другом – соленьями, рыбой, в дальнем ряду – молоком и кровью. Ноги оскальзывались в сладком ягодном соке у ближних рядов, у дальних в крови. Звенели крики и запахи, у меня поднимался жар, рябило в глазах, гудели крупные мухи. Муха ползла кругами по разлитой по столу крови, оставляя дорожку следов позади кривобокого тела, сложены крылья, разрастается с каждым кругом, чёрная на свету, алые отпечатки ног, пока мясник, заметив мой взгляд, не опустил на неё тяжесть ладони.
«Подходи, молодая красавица, посмотри, какой виноград! Золотые ягоды, погляди на свет, пробуй! Такое вино из этого винограда будет, его только в чашу твоей груди вливать, молодая Елена! Чтобы всякий, кто выпьет глоток, пьянел от любви к тебе. Бери гроздь, бери, сколько хочешь! Угости возлюбленного, счастлив тот, кто тебя обнимет!» Торговцы все улыбались, но мама научила меня не поддаваться лести и отсчитывать верную цену за виноград, за сыр, за камбалу и дораду. Позади торговых рядов мастера точили ножи, топоры, правили сбрую, завязывали мелкие камни в узлы сети, чинили одежду. Голова набок, один взгляд в работу, другой поверх неё на девушек, проходящих мимо, мастера вплетали цветы между прутьев корзины, мешали краски для узоров на вазах, наносили рисунки на глиняный бок, покрывали глазурью – бегущий герой, герой, сгибающий лук, два героя, сражающиеся на мечах, герой, побеждающий злого кентавра, четыре героя в погоне за девой...
...смеющиеся лучи над опустевшей площадью перед забытым дворцом, эхо стучит по призракам стен, бьётся в ловушке каменных перекрытий, мышеловка, возвращается на прежнее место, не узнавая себя, обращается сама к себе со скорым вопросом, переспрашивает, отвечает. Обрывки фраз, девичьи голоса, музыка, танец над летящим быком, изгиб вазы, шелест упавших листьев, шёпот...
Я знаю, последней здесь родилась Ариадна.

Елена думает об Ариадне
Когда рогом коровы из солёной сбитой постели, мокрые простыни, раскаты прибоя, выныривает из восторгов пены луна, я выхожу на усмирённую плиткой террасу дворца на Кефалийском холме. Венценосная мать поднимается из шелеста листьев в густой высоте лазури, умножаясь в воде и на небе. Ветер целует мне грудь, теребит волосы, стискивает толстогубым младенцем сосок, касается нежно плеч, уверяя – тот, кого я ожидаю, придёт, и я поднимаю лицо навстречу ему, считаю ночи от новорожденной до полной луны, и от полной к умирающей в новом младенце, путь из трёх троп и трое на кружном пути, мой рот холодеет, по горло наполненный ужасом ожидания, ноги дрожат под каркасом юбок, о, возлюбленный, обещанный ветреным богом, водрузившим драгоценный венок мне на голову, строительство завершилось, камень приник к послушному камню, вино спит в кувшинах, железо на стенах, золотое зерно по весу в запечатанных вазах. О возлюбленный, мой дом ожидает тебя, у пояса я храню ключ от дверей. Ариадна, прекрасноволосая, на террасе Кносса я ожидаю тебя.

Чернота дверного проёма расколола щербатую стену. Если стоять к ней близко, она улетает к солнцу, сияющее полотно на лазури неба, лента однотипных меандров по периметру здания, однако дом не растёт до небес, это всего лишь твёрдые камни, подогнанные один к одному, коридоры, проёмы, обвитые голубыми по солёно-белому лентами. С наружной стороны стен идёт ряд колонн, держащих широкий портик, набухающий сверху бутонами хризантем, роз и астр, мешающими запахи в порыве ветра с утренним свежим хлебом. Обитатели дома уже поднялись с постелей, но двор пуст, плитки открывают бело-синий рисунок, гавань, обрыв и море, и в центре бык с белым пятном на груди, грудью как плугом разрезающий волны, с женщиной на широкой спине, а по периметру площади, вдоль каменных стен – изображения скал, берег, поднимающийся к лугам с клубками овец и длиннорогих коз, луга поднимаются к роще на вершине горы, к распахнутым чёрным входом внутрь дома, где уже слышно дыхание и шаги, перестук копыт и уверенных каблуков, отбивающих ритм за стеной. Наконец в черноте проёма возникает фигура, девочка с заплетёнными в три косы волосами несёт корзину с бельём к проточной воде за мостом. Следом спешат ещё трое, лица сосредоточены, браслеты змеями обвивают запястья, на ногах – сандалии на широкой подошве, на небольшом каблуке, бегут по плиткам двора, по дороге, траве, где прячутся в камнях змеи, не останавливаются, чтобы взглянуть на змей, добираются до реки и опускают в холодную воду бельё, трут, теребят, кладут на просушку на камни. На время стирки девочка с перевитыми лентами косами снимает с руки браслет с головою быка и кладёт рядом с собой в траву, по соседству с платьем. В солнечный день бельё сохнет быстро, и скоро они, накупавшись, по тропинке поверх скалистого берега, мимо отары овец, мимо оливковой рощи, возвратятся в дом с корзинами простыней, плащей и повязок, лифов и юбок, множества юбок, цельных, в полоску или в оборках, юбок и юбок для женщин семьи, и, отзываясь на голос, окликающий из темноты, пропадут в чёрном проёме стены, встающем над плиткой двора.
Смеясь, девочки бегут мимо отца в кладовку, комнату как погребальная камера, где хранятся на полках продукты. Из-за стен доносится музыка – кто-то старательный раз за разом чётко и громко ведёт одну и ту же мелодию. Да из-за соседней стены доносится низкий голос, благословляющий свежий, с золотой корочкой, хлеб.

Мне снился сон – детство, и луг, и ручей, где мы стирали бельё, тёплый хлеб. Когда я проснулась, дрожа, на прибрежных камнях, солнце еще не взошло, а Тезей оставил меня. Я закрыла глаза и заснула опять. Мне снился белый теленок. Он лежал, свернувшись клубком, беззащитный, сияющий, словно месяц. Его кожа светилась в сплетении веток, подобно ракушке во тьме океана, скрытой водорослями, мелькающими тенями рыб, вращением воды. Тени, тьма заслоняют его, скрывают от глаз, и я опять просыпаюсь.

Море серебрилось от моих ног к горизонту, блики слепили меня, на глазах выступали слёзы, скрывающие корабль. Миг прошёл или день? Всходило ли солнце? Шёл дождь? Где брела я? По кругу по острову? Увидела море, море со всех сторон? Безбрежную влагу морскую, как венок, вокруг скал? Смешала слёзы с брызгами волн? Вернулась в покойную бухту, откуда пустилась в путь? Ветер, шуршащий ветвями, коснулся щёк поцелуем и высушил слёзы. Море дышит спокойно и сонно, вздыхает на узкий песок на тяжёлых шипящих и выдыхает на звонких рычащих. Над жемчужной водой носятся тени, поднимая прозрачные вихри, холодными пузырьками гаснущие у ног.
Чайки бросаются в волны и выныривают с добычей, как Тезей вынырнул к нам с алмазной короной. И я узнала его, Парками мне предначертанного мужа, я узнала его по короне в руках, по блеску росы на цветах Диониса.

Корабль ушёл, я стояла на острых камнях. Ветер трепал мою грудь, какие жадные взгляды бросали в тот день на меня дикари Тезея, какие завистливые – укутанные в плащи, трясущиеся в страхе дикарки. Они стояли на площади, глядя на дом. Дом напугал их. Но я знала – пройдёт время, немного, спустя восемь лет, они пройдут первый танец и станут как мы, научившись писать, читать, петь в соответствии со знаками, танцевать по фигурам меандра, уравновешивать страсти.

А я? Почему позабыла? Когда отвернулся от нас отец моего отца Зевс? Когда скрылся в закатных тучах отец моей матери Гелиос? Навёл туман, отнял силу? Танец быка с площади перед домом вывел меня не на поле, не в лес, не в священную рощу – на каменный остров, танец с героем Тезеем, дикарём, сказавшимся сыном Зевса. Не бога, но дикаря послали мне Парки, и как я легко позабыла, что он был причиной несчастий моей дальней сестры Медеи, что он убивал по дороге к власти всех, кого только встречал! Всех потом объявлял разбойниками и дикарями этот дикарь! Он убил Андрогея и отослал нам тело вместе с головою быка и обнажённым мечом, будто бы это бык убил брата. Словно тот с детства не прыгал на широкой спине, не летал между рогами, не шептал ему в левое ухо. Только дикарь мог бояться быка, мог считать, что священный бык причинит нам несчастье!

В чём смысл, ослепительный Гелиос? Почему я всё позабыла? С тех пор, как мать моей мамы покинула нас, ушла в подземелье, всё в доме пошло не так: мама весь день занята со своими богами, с каждым годом всё дольше приготовления к танцу, отец проводит дни с дикарём, позволив ему жить в нашем доме, узнавать, как устроены стены, перекрытия, лестницы на балкон, как очищается воздух комнат, как поступает вода и куда она утекает, как бежит по острову Талос, как летает на шаре Медея. Дикарь бродит по коридорам с довольным видом, гордый доверьем царя, так чванится, словно он сам приложил к строительству руку. Скоро возьмётся хвастать другим дикарям. Вода утекает из пальцев, ветер наносит песок, всё рассыпается, всё засыпают бурые листья. Тучи, низкие облака.

Ариадна вспоминает женщин своего рода: свою мать Пасифаю, тётушку Кирку, бабушку Европу
В этой комнате стены обиты тканью цвета желтка, на одной из стен – прямоугольник более светлой ткани. По ткани – рисунки: большей частью поля, горы и море, серебряные волны наползают на берег, на кустах клочья овечьей шерсти, по песку бежит густая ящерка крови, но есть и живописные храмы, и изображения людей в дорожной одежде. Море уже утишается, волны ласкают, не разрушают берег, на языках волн катаются камни и гравий. На небе открывает глаза синева, море вздыхает, еще в пене гнева, отзываясь на сладкие речи неба, рокочет в ответ серебром над прибрежными скалами, выбрасывает ржавый обломок – наконечник копья или зуб бороны. Грузное, тяжёлое тело проволокли по песку, бросили в воду, пустили на волю прилива, во власть Посейдона. Обломки статуи виднеются у ворот храма. Путник сидит на ступенях святилища громометателя. У ног путника лира с повисшими струнами, из мешка торчат носы разновеликих флейт, в руках – еще одна флейта, с трещиной поперёк. Путник не играет на ней, но внимательно смотрит, прикрыв правый глаз ладонью, словно прислушивается к тянущемуся из инструмента звуку. Губы путника сложены в трубочку, как если бы он произносил про себя этот неслышимый звук. По берегу идёт женщина с крупной рыжей собакой. Завитки на кудрявых собачьих боках падают и поднимаются, как далёкие волны. Из пасти собаки воняет то ли рыбой, найденной на берегу, то ли мерзкой травой, растущей по пути на море, но женщина не обращает на запах внимания, когда идёт вдоль волн. Море, как большой пёс, уже слизало кровь с берега, ветер носит клочья шерсти. В противоположном углу, у пересохшего водопада, двое нищих борются за укатившуюся под мостик монету. Не сводя с другого глаз, они оба тянут правые руки к недоступному сокровищу, левыми отталкивая соперника. Женщина и собака следят за их дракой. Шесть чаек кружат над волнами, не приближаясь к берегу. Что там, погибший дельфин? Слишком далеко, чтобы увидеть. На заднем плане, за храмом, по тропинке вверх по холму идет девушка с корзиной в руках. На ней белое платье, голова не покрыта, но украшена венком из цветов, а в корзине сидит, повернув клюв к площади, толстая утка. Плечо женщины заметно опущено под тяжестью корзины с птицей. В небе висит тонкий как нить серп луны. Прямо над ним – искра вечерней звезды.
В комнате, окрашенной нежно-синим, с едва различимыми силуэтами, то ли человеческих фигур, то ли веток деревьев, спит младенец. Девочка лежит в высокой, забранной прутьями кровати на изогнутых полозьях, качающейся, когда она ворочается во сне. С бортиков свисает пара простынок, которыми занавешивают дитя от солнца. Над кроватью плывёт на ветру модель летних созвездий, наполняя комнату высоким звоном. Ребёнок пока не знает их имена, но – по улыбке в уголках рта и браслету, обхватывающему запястье – помнит о родстве. Стена над её лицом разрисована птицами и жаркими цветочными лицами. Листья как настоящие, а вот птицы, свившие гнёзда, выглядывающие из-за листов или парадно шагающие между стеблей – самые невероятные: ярко алые и фиолетовые, с распахнутыми как лиры хвостами, с изогнутыми до земли клювами, глядящие в лицо тому, кто решится на них взглянуть, чёрными кругляшами глаз.
Девочка спит на спине, открыв жемчужное тело дыханию ветра, голову повернув на левую сторону, так что почти закрывает нос пухлой щекой. Голова её обращена в сторону севера, руки раскинуты, словно она обнимает весь мир. Она улыбается и пускает ртом пузыри. Мать находится здесь же, рядом, готовая отозваться на первый зов. Сейчас, выгадав время между стиркой пелёнок и кормлением дочери, мать спит на прислонённой к стенке кровати, в то время как старший брат малышки сидит тут же с ней рядом, на полу, погрузившись в головоломку. Весь в своих мыслях, будто на необитаемом острове, мальчик перекладывает металлические шарики из одного квадрата в другой, и в третий, и обратно в первый, блуждая по лабиринту и не приближаясь к отгадке.

Напротив двери, у стены с рогатыми черепами, самыми прозрачными предметами в комнате стоят две вазы тонкого кварца. Между вазами повешен кувшин, тёмное медное зеркало, под ним ящик, в котором прячется медная чаша. От стены с умывальником до двери восемь шагов, между вазами – едва три, если бы ящик с кувшином не мешал пройти по прямой. Дверь деревянная, крашенная в ярко-оранжевый цвет. Пол под умывальником мокрый, словно кто-то тут был недавно, даже следы туфель, узкий носок, каблук, отпечатаны мокрым по плиткам. В углу черепаха с хрустом жуёт капустные листья из миски, скворец, собранный из перьев на нарисованной на стене скворечнице, прислушивается, наклонив голову, к звукам с другой стороны. За стенкой кто-то танцует, или учится танцевать, раз за разом повторяя одно и то же движение. Низкий женский голос считает: «раз, два, три, четыре...», пока танцующая летит по прямой через комнату, останавливаясь у самой стены. Дверь в комнату, где проходят занятия, приоткрыта, и черепаха, будь она любопытнее, и скворец, научись он слетать с дощечки, легко могли бы пройти под отверстием в потолке, по раскрашенными плиткам, встретившись с рыбаком с загорелой грудью слева от двери, призывно и весело глядящим в лицо каждому встречному, и светлым быком, раздувая ноздри плывущему по бурной воде, справа от двери, и заглянуть в зал. Но после ванной они бы ослепли от солнца на открытой, без потолка, веранде, и не узнали бы лица той, кто танцует, и той, кто учит её танцевать. С другой стороны двери, на боковой стене – изображена еще одна раскрытая дверь, в неё видно площадку холодного камня, с которой отправляется навстречу солнцу лестница из камней. На площадке находятся вазы, по форме сходные с теми, которые стоят в ванной, но глиняные, разрисованные глазурью, и более крупные. Стена убрана плиткой: зубастые цветы васильков, ромашки, похожие на разбитые яйца птиц, цветы земляники, усами сплетающиеся в крепкую гирлянду, нарисованные быстрой лазурью и охрой по белому, вся стена – поляна простых цветов, кроме полостей, где медные зеркала отражают пролёт лестницы, до рези в глазах удваивая число ваз с девами, танцующими с быками, умножая солнечный свет. Солнце покинет комнату до того, как танцующая перейдёт к изучению другого движения.
Четыре женщины сидят за дубовым столом. Светильник еще не зажжён, но наполнен маслом. Солнце, отец моей мамы, прощаясь, шлёт стрелы в лицо, сквозь оливковую листву гладит сидящим щёки, красит золотом стену, и женщины улыбаются. Напротив меня – мои бабушка, мама и тётя. Мы играем в слова, расплетаем сплетённые прочими путы. Бабушкины загадки как камни в пещере, сверкают, блестят, ослепляют. Зажмёшь их в ладони, почувствуешь тяжесть – строгий рисунок, жёсткая форма, загадка, ключ, тайна, разгадка. У мамы и Кирки слова – огненные снадобья, сплетены в клубок огнедышащих змей, а рядом – стакан молока, чтобы утишить яд. Наливаю, макаю хлеб, на дубовом столе в кувшине вода, миска овечьего сыра, орехи, шелковица. Я набрала её, по морщинистому стволу забравшись на ветку, извернувшись между сучков, пройдя между ветвей, выше, дальше от корня. Горячие ягоды падают мне на плечи, живот и грудь, а когда тянешь одну, они упираются, держась за белый родной стебелёк, истекают бордовым соком на пальцы. На моих губах сок, кровь и смех, пальцы в их расставаниях, и я смеюсь, когда мне говорят о праматери Ио, дочери вечного Феникса. На нашем столе – дары от подношенья богине, полные руки бабушки, пахнущие молоком, гладят меня, прижимают к груди, как Гера могла обнимать молодую Ио, готовую разродиться. Мне одиннадцать лет, я еще не прошла посвящение. Я слышу вдали смех мужчин, за стеной, на центральной площади, в освещенном солнцем кругу, по площади ходят люди. Мне становится страшно. Я боюсь умереть навсегда, пью ещё молока, тёплые жёлтые сливки, дар белой коровы, мама смеётся опять: женщины будут рядом, когда ты будешь рожать. Мы знаем дорогу, мы проведём тебя тем же путём, которым Гера водила Ио, до самого важного дня. Мама дотрагивается до орехов, пальцы скользят по извивам в молочной коже, следуя проявившемуся пути, изнутри проложенной нити. Твоя нить уже сплетена, твой путь повторяет мой, бабушки, тёти, сестёр, повторяет пути в наших телах. Когда придёт время, ты пройдешь его весь. Не бойся, нить уготовлена, и мы будем рядом с тобой. И когда умирать соберёшься – твои дочери рядом будут. Я смеюсь и макаю хлеб в молоко, опускаю ягоды в миску. По белизне расплывается сок, я вижу мать людей Ио, пятой за нашим столом, принимает жертву богине.

Ариадна говорит голосом Пасифаи
Радость хозяйки, узнавшей, что через день встретится с сестрой и племянницей, вылилась в приготовления к пиру, сорок блюд на восьми столах: пирог из драгоценных яблок, виноград с южных склонов, по эстафете доставленные с другого края острова, семь мясных пирогов, щавелевый суп, шалфеевый соус, чеснок, черемша, целая баранья нога, жареный хек, рагу из фазана или дикой курицы, в голом виде не отличить, пахнущие сосной тянучки, тающие во рту, салат из трилистника, сахарные стебли, на серебряном блюде радуга сладостей, утренняя роса на листах земляники, солёные рыжики, бульон из грудок перепёлок, похлёбка из спаржи, овощи с огорода, нить ракушек украсить стол, пять яиц перепёлки, вернувшийся из путешествия нож, воткнутый в хлеб, налим в зелёном горошке, молоко молодых кобылиц, лунные мягкие груши, кровяные колбаски, индюшачьи и бычьи яйца, для забавы – любовный напиток, заяц с репой во рту, ёжик из сладких печёных палочек и сметанного крема, варенье из ежевики, нежные дыни, десять маленьких блюд пирожков с голубикой, вино и хлеб, брусника, цветы артишока, в кувшинах вода. Готовить она научилась в детстве, с возрастом усердие Пасифаи разрасталось лесным пожаром, когда она ожидала гостей.

Кирка встречает Медею
Девочка моя, это ты? После стольких лет я вижу тебя, я так рада. Зайди ко мне в дом скорее. Сколько минуло лет? Уплывают в Лету прошедшие годы. Это твой сын? Как его имя? Гера, будь благосклонна к Мермеру. Аполлон, коснись его луком, коснись лирой, обучи различать линии на песке, на коре, на коже, прими на свою колесницу. Девочка, пусти малыша погулять по двору, он найдёт себе дело. Пусть знает, в моём доме ему всегда рады. Не бойся жары и в полдень – дары моего отца, солнечные лучи, не причинят внуку вреда. Зачем говорить обо мне? Что ты хочешь узнать, дорогая? Ты ждёшь моего совета? Моя дорогая, я замуж не выходила. Фрикс ко мне сватался, приносил дорогие дары. Помнишь золотое руно, что твой отец повесил в парадном зале? И правда, ты помнишь! Не плачь, я же тебя не виню. Ты его подарила Ясону, а в своё время то был Фрикса жениховский подарок, хоть Ээт и не скажет тебе об этом. Если б мы жили в доме Ка Пта, я была бы за братом замужем, как он того и хотел. По счастью, мы жили здесь, и Ээт женился на Идии, у них есть ты, Халкиоп, Апсирт, правда, бедный малыш так и пропал на море.

Поверь, красота ни при чём. Кто был красивее Фрикса? За тридцать лет не встречала, хоть, поверь, много мужчин приносило дары к моему порогу. Сумасшествие насылали им боги, в диких зверей обращали тех, кто взгляд на меня бросает. Вот такую судьбу на долгие годы мне сплели Парки. И я еще плечи под накидкой скрываю, не обнажаю, по обычаю Кафтиу, грудь, как моя сестра Пасифая.
О, гляди, твой малыш писает в козью поилку. Будет бандит, как отец. Не плачь, дорогая. Оставь сына, пойдём погуляем. Уже зеленеет роща, где ты ребёнком любила сидеть. Пойдём, отнесём богине кувшин молока, буханку хлеба покрошим. Прольём молоко в текущую воду ей в подношенье, остальное выпьем на радость богине. Моя девочка, зачем ты носишь этот медный браслет на руке? Почему синева вокруг глаз? Так в вашей деревне глаза подводят? На левой щеке на синяк, дорогая, похоже. Пойдём в рощу, расскажешь тётушке Кирке.

Медея плачет Кирке
Что сказать? Признаться, что Апсирт не пропал, я была виной его смерти? Он пробрался на лодку, мальчишка, встал на корме, когда я призывала Эола, бог не заметил, как разорвал мальчишку на части. Кого теперь винить в его гибели? Не бог же, я виновата. Он всегда за моим плечом, вот здесь, видишь его, за моим правым плечом? Смотрит, шепчет мне в ухо: «Почему ты меня не спасла, не возродила к жизни, как того барашка, которого на куски разрубала?» Он видел, как я барана варила, как к жизни вернула. Теперь повсюду ходит за мной. Смотрел, как ложилась я с мужем, видел, как я рожала. Смотрел на другое, на то, на что братьям смотреть не можно. Но Апсирта не люди убили, мне не под силу идти против воли богов – оживить брата!
Знаешь, Кирка, я опять тяжела. Пришла прислониться к тебе, пока ты в полдень в жару отдыхаешь. Я больна, знаешь, по утрам меня рвёт горькой желчью. Я вижу, как он, сам мальчишка, к младенцу нерождённому тянется, играть зовёт на лугах, заросших цветами, блестящими ярко, анемонами, бегониями, вьюнками, васильками, георгинами, геранью, гортензиями, гиацинтами, гвоздиками, душицей, дикими розами, шепчет, что хочет к отцу возвратиться, к Ээту, жимолостью, зверобоем, звездчаткой, ирисами, колокольчиками, лилиями, маками, маргаритками, незабудками, нарциссами, одуванчиками и пионами, ромашкой, скабиозой, тюльпанами, таволгой, играть на лугу, фуксиями, хмелем, циннии, чистецом, чистотелом, шалфеем, шиповником, щавелем, жениться, эфедрой, юкками и ясколкой. Быстрое серебро течёт теперь в его жилах, члены, разорванные ветром, срослись в царстве Аида, кожа отсвечивают фиолетом. Я срастила ему кости, нарастила лицо. Я знаю, этого мало. Оставляю его тебе, тётя Кирка, успокой цветочным отваром, усыпи поминальной песней. Мне пора возвращаться, ещё четыре луны, и древо моё опять плодоносит. Положи на живот мне руку, слышишь, как бьётся сердце, как наполняется силой? Еще один мальчик. Что будет с моими детьми, тётушка Кирка?

Кирка принимает Медею
Оставь свои речи, Медея, сегодня ты у меня гостишь, сегодня ты тело и разум очистишь. Пока ты еще не забыла, я могу рассказать, я скажу потом Ариадне, что твои дети погибнут. Сбегая от мужа, ты оставишь их на милость его домочадцев, и их растерзают у храма. С третьим ребёнком будешь умнее – заберешь с собой от двора Эгея, когда Тезей потребует трон. Сейчас – не о том, дорогая. Я живу долго, и, дочь великославного Гелиоса, я вращаюсь по кругу – я могу снять с тебя горечи прошлого круга, горечь потери брата.
Я позову служанок, прекрасные девы уже ставят столы и приносят тяжёлые блюда, полные хлеба ячменного, мёда и козьего сыра. В кресло серебряногвоздное, тонкой Гефеста работы, они тебя приглашают, в кубок льют прамонийский хмель. Одна горячую воду нальёт в котёл из сияющей меди, другая омоет твоё усталое тело, ароматным маслом натрёт живот, бёдра и плечи, и даст тебе новое платье с вышивкой знакомым узором и накидку из шерсти. Омойся в ароматной воде, вдохни сладкие запахи, обновись, очисться. Это новое платье – твоя свежая кожа, начинается новый круг, входи же в него, наступает день твоего рожденья. Помни, в моей крови течёт солнце, дать тебе новую жизнь – в моей власти. Подходи же к столу, взгляни, он уставлен мясом и хлебом и сладким вином. Забудь же, что было, Медея, вспоминай женщин рода и радуйся, начинается новая жизнь, сегодня – твой радостный день рожденья.

Ариадна вспоминает Пасифаю
Намочи в слюне палец, проверь сегодняшний ветер – начинается праздник, солнце восходит над пашней, звучат лиры и флейты, над залежной землей рождается танец быка. Я, Пасифая, пройду впереди бустрофедоном, восемьжды восемь раз, открывая дорогу быку, белоснежному Талосу, от пещеры до дальних лугов. От шеи к лодыжкам по телу зверя, дара Зевса земной подруге, течет тяжёлая кровь, угрюмые медные члены заткнуты стержнями, разогревая жизнь внутри до кипения, из ноздрей пышет пар, приводя существо в движенье. Спину и зад ему укрывает попона, вышитая серебром, на рогах он держит таблицы с законом. Не спеша медный бык обходит владения, в каждом доме его встречают: хозяйка украшает рога ветвями олив, натирает ему маслом плечи, читает вслух вырезанные в бронзе законы. На каждом высоком холме, у цветущего дерева собирается род, воздавая славу союзу богов и людей.
Бык ждёт, склонив голову и поводя правым ухом, неподвижный, словно сделан из дерева или горящей на солнце меди, когда я подойду к нему, возложу венок на рога. День едва начался, трава покрыта росой, щекочущей голые ноги, на моих глазах слёзы, повторяющиеся в каплях, дальше – мельче и мельче, совсем высыхают. Трава в острых жёлтых созвездиях стелется под ногами, пустынное поле, на котором стоит медный бык, дышащий паром, рядом женщина с цветочным венком в руках.
Возложив венок на рога, я застываю на миг, пока он моргает и поводит теперь левым горячим ухом, и уходит назад по жёсткой траве под солнцем, не сводя взгляда с моей спины, моя тень обтекает камни, на них лежат бурые тени ветвей, прошлогодних истлевших листьев. Юбка вышита серебром, узор бежит по тёмно-синему полю, нить течёт вдоль подола, вниз и обратно, свиваясь в прямоугольный узор, разворачиваясь к еще одному витку, по ширине полосы. Грудь и руки на солнце голые, ухожу, приближаюсь к ребёнку, лежащему на земле, девочке, взгляд на зажатый в кулачке медальон, перед тем, как снова поднести игрушку ко рту. Свет играет на круглых боках талисмана, защита от горестей и от болезней, они не могут сразить рождённую на этом лугу, на земле, благословенной луной и быком. Силы земли и неба с нею будут в союзе, люди этой земли, от властительного отца до пришлого дикаря, будут служить ей, чтобы в свой час прошла она в танце солнца, земли и неба по плиткам дворца, по заросшему одуванчиком и клевером полю.

Пасифая вспоминает Европу
Да возрадуются с нами поле, та пашня, вспаханная полоса, лес, пустыня, болото, луг, камни, песок, дубовая роща, скала, долина, низина, ложбина, впадина, остров, всгорье, девственная полоса, кустарник, равнина, холм, околица, залежные земли, пустошь, площадь, дворец, где мы лежали с тобой, где мы любили друг друга. Наша страсть, благословенна будь! Благословен ты, возлюбленный! Твои руки и грудь, твои бёдра и чресла, твои ноги, над моими крепко, взгляд твой на моём лице безотрывно, благословен ты, возлюбленный, будь!
Чтобы соединиться со мной, ты переплыл через море, и я плыла вместе с тобой, на твоей широкой спине, встречая рассвет на волнах, глядя назад сквозь тучи, на берег, где мои братья строили лодки, уходили вдаль по морским теченьям, ловили быструю рыбу. Я же глядела в небо, в стайках звёзд, моих детских подруг, кружащихся в хороводе, высоко ноги вздымая, проплывая под материными рогами, я видела троих сыновей, благо моего лона на земле, на горе и на море. Медь, железо и олово, твёрдые камни, глина, мелкий белый песок, дерево, травы, камыш – всё рожает в руках моего народа: возникнут кувшины, плуги, дома, площади, копья, мосты, как я на этой земле рожала. Втроём встали мои сыновья служить ей, втроём привели к рассвету, и закат, и полночь на этих долинах встретят. Когда новый свет взойдёт над землёй, меня, ныне состарившейся, уже здесь не будет. В подземелье, в пещере вдали от дворца последний свой гимн составляю, последние строки прибавлю к благословенью моей земли, которой долгие годы я пела. Моя луна умрёт до рассвета, в новой жёлтой луне возродившись вскоре. Тело уйдёт в эту землю, на которой мы вечно любим друг друга, о возлюбленный мой. Только этот папирус перед порогом оставлю, подписав своё имя, Европа.

Европа возлагает дары Ио
Когда ты впервые вошёл ко мне, ложем стал нам цветущий луг, или луг покрылся цветами, когда мы легли на нём – лотосы поднимали головы со дна озёра, наливались растительным соком, живительной силой, кровью, мешавшейся с моей кровью, раскрывались навстречу солнцу, густые кусты вырастали вокруг, радуясь нашему браку, цветы гиацинта, так любимые мною, гроздья розовые и голубые, обворожительный запах, распускались единым дыханьем, как строился мост, как дом возводился умелым строителем. Светило нам солнце и ласкала горящие плечи луна, спину то мне, то тебе гладили тонкие кисти, напитые светлою влагой, текли в вышине облаков. Посередине мира и на затерянном в море острове плыли мы меж коровьих рогов, качались на медных качелях, между пяти смеющихся звёздных сестёр, одна подмигнула мне правым глазом. Ты не спросил моё имя, и я не знала, как тебя называют боги.

Ио славит свою покровительницу Геру
Охранительница моя, хозяйка, ты протянула мне руку. Девочкой вошла я в твой дом, получила ключи от дома, стала сама хозяйкой, готовая сослужить тебе службу. Помня тебе обещание, я отдавалась любимому, тонула в его поцелуях, переплывала с ним океан, стояла одна на песке. Ты провела меня моею судьбой, десять раз ты рождалась на небе, указывая дорогу. Ты смотрела за мной в тысячу верных глаз, из фиолетовой пропасти они давали мне силу. Моя грудь налита молоком, как твоё обильное вымя, рот полон слюны, словно языком я лизала младенца, как ты лижешь детей. Ноги несли меня вместе с растущим плодом по песку, по горам, по траве, по камням, по солёной воде. Твоя дочь Илифия приложила платок к моей левой щеке, к моему взмокшему лбу, когда я задыхалась, рожая. Она приняла дитя, отрезала пуповину. Она приложила дитя к моей набухшей груди. Хвала же тебе, охранительница, проводившая меня, одарившая меня детьми, хвала тебе, повелительница, волоокая Гера, – так пела Ио, дочь бессмертного Феникса.

Европа говорит о себе
Четырежды они входили ко мне. Они наклонялись над моей колыбелью, они находили усладу у меня на ложе, они обретали защиту у моей груди, они умирали у меня на руках. На лугу, заросшем лютиками, маком и асфоделиями, в комнате, крашенной белым мелом, в роще, богатой плодоносящими деревьями, на берегу, усыпанном гладкими камнями, я принимала их. Я приходила из моря, девой, держащейся за спину быка, из травы, желанной и жаждущей, с ясного неба, рогатым ликом луны, едва различимом на небосклоне, из земли, побелевшими костями. Где ты видел меня?

Пасифая понимает Европу
Нужно только понять, что пора раскрывать ладони, выпустить крылья, бьющиеся в темноте. В долине, поросшей дубами, знать, что теперь подо мной нет опоры, не будет твоей спины, взгляд устремлён в зелёное в сердцевине дня небо. Не вцепляться в плечо, в спину, тающую в молоке. Вдыхать твой запах на коже, молчанье, солёную влагу, аромат листов ежевики. Вокруг всякой земли бьётся море, восходит луна, загорается на закате звезда. Пора проводить тебя взглядом, остаться, вернуться, увидеть бронзовеющий папоротник в вечерних лучах, быстрые брызги, туман, камни, остаться одной. Семь лун, семь дней и ночей или семь лет мы были вместе? Иду над горой, по вспаханной плугом земле, меж колтунами кустов, золотых ручьёв. Только не кричать тебе вслед, ты вернёшься, снова будешь рядом со мной, глаза не ловят мой взгляд, не звать, отпустить, не кричать, раскрывая ладони. Расстегнуть на поясе пряжку, сбросить плащ, раскрыть тело в бурлящую счастьем воду, колючую, жгучую, дикую. Не посылать тебе новостей, не ожидать ответов, записок, оставленных в дуплах, в сплетении ветвей, в криках сов. Уставляя взгляд к линии горизонта, не ждать гонцов от тебя. Омыв губы в вине, не петь для тебя. На площади не танцевать. Искусство молчать, искусство вставать по утрам, причёсывать волосы, надевать узкий лиф и юбку в полоску, носить воду по рыжей дороге, оливки уже созревают, валуны вдоль пути дарят тень, искусство готовить ужин и шить плащи сыновьям, искусство дышать, летать без тебя. Всматриваясь в красоту дев, не думать, кого ты еще повстречаешь, не мечтать, что могла бы родить еще дочь.

Ариадна вспоминает Пасифаю
За стеной лентами по песку вьются следы, они делят землю на углы, на сегменты, отблески солнца на стенах ложатся бликами поверх разветвлений следов, скрывают одни в тени, проясняют другие. Дорожки пусты. Тот, кто был ночью со мной, ушёл, на другой берег моря, на вершину горы, на звёздное небо. Я касаюсь времени пальцами, свивая мгновенья в нить, нить – в полотно моей юбки. Обнажив плечи и грудь, я танцую время на плитках у дома, проходя каждый рисунок танца в порядке, начерченном бликами, от левого снизу крыла, поднимаюсь к вершине тени, следую вдоль её рамки, затем вниз, в темноту, и бустрофедоном, ходом быка, вдоль и обратно по новому ряду, и снова вдоль, и снова назад и вниз, к солнечной ткани. Толпа выдыхает с каждым моим разворотом, бык наклоняет голову, когда я пролетаю мимо него, когда взлетаю, ухватив тёплые на солнце рога, над могучей спиной, перепрыгиваю за него, ахают зрители, еще один разворот, еще одна стадия танца, босиком, по горячим гладким камням, бросающим блики обратно на одетые в плитку стены. Светлый бык с белым пятном на груди шевелит правым ухом, ведёт медленным глазом, разворачивает вслед за мной, идёт навстречу ножу, пляшущему в руке, которым пронзаю бок, течёт кровь с густой желчью, ложится на гладкие камни рядом с чудовищным телом. Вздыхает старая женщина, мальчики, из семерых трое – мои сыновья, разражаются смехом и выбираются из толпы пересказать друг другу танец или взлететь в прыжках над красноглазым бревном. На площади развели огонь, боги приняли жертву, и мясо быка пожарено для общего пиршества. Со стены я смотрю, как поднимается пыль, взбитая голыми пятками, золотится в закатном солнце, летит рыжей спиралью вверх на гору, вниз, в подземелье.

Ариадна понимает судьбу Ариадны
Когда мне исполнится сотня, я размотаю клубок моих лет до нити, до узелка, с которого жизнь начиналась, пройду по извилистым тропам, которыми брела однажды, шаг за шагом, один поворот за прежним, поднимусь вдоль теченья до камня, под которым клокочет источник, тёмные воды и дна не видно, словно кровь льёт из раны, стучит ударами сердца, спешит наружу из тела. Один поворот на клубке – кровь течёт по моим ногам, я держу опустевший живот, спускаюсь к воде, моё отражение торопится мне навстречу среди частых прутьев на мелководье, деревья стоят за спиной, ограждая от дома и ветра, младенец спит на песке, мой муж среди звёзд, время течёт в быстрой воде, свивается вокруг ног, мешается с кровью. Омывшись, я рисую узоры, извивы спирали, меандр внутрь и наружу и снова внутрь и вокруг, прутом на песке, рядом с сопящим во сне младенцем, запираю его узором от страха и смерти, всего четыре витка, четыре месяца, как мы на этой земле, четыре месяца до возвращения мужа. Я сижу на оранжевой простыне, покрашенной чистотелом с квасцами, надевшая новое платье, укрывшая грудь, к которой припал ребёнок. Его пупок уже зажил, он улыбается мне, когда сыт, а когда голоден, жадно хватает сосок, держа мою грудь руками. Он закрывает глаза, а я опираюсь спиной об ольху, дую на мягкий пушок на его голове, он сыто чмокает у меня на руках. Мне тепло, и я закрываю глаза и засыпаю рядом с ребёнком.

Покойный жемчужный свет разливается до горизонта, от набегающих на берег волн до светящихся облаков. Время затаило дыхание, и песок перестал течь из воронки завтра в пустое вчера, застыл в настоящем, словно всё лишь начинается. Смерти не было, смерть закрыла на мир глаза, моргнула на миг, перед тем, как продолжить дело. Снова мелькнула густая над водой тень, вздрогнуло небо, песок поспешил сквозь воронку времени и событий, и смерть взглянула на мир с той стороны жемчужного света. Из моря видел меня белый бык Посейдона, сын моего быка, убитого дикарями. Еще телёнок, на его голове сияла сквозь пену прибоя корона. Море сливалась с небом, день с ночью, свежесть с покоем, и я шагнула в объятия воды и ветра, к моему быку, телёнку, ребёнку.
Твоё отражение тает на пронизанном свечками своде четыре камня в короне в отдалении стихает гром твоё отражение тает на россыпи капель на твоём отражении тает полёт чайки от берега к берегу от этого берега корона на голове жар пот и кровь щеки горят нить разорвалась жемчуг вернулся в море жжёт твоя корона на лбу чайка пропала из виду твоё отражение тает на радуге над прибоем как болит голова ягоды ежевики как научила мать лекарство когда я состарюсь мама согнётся спина и ослабнут глаза левый вовсе ослепнет я буду помнить день россыпь капель на россыпи капель твоё отражение тает на твоём отражении тает на твоём отражении тает пронизанный свечками свод отец верно служил нам обеим бык четвёрка коней острый железный меч новый плуг но в пещеру не входит свод под ногами лазурь и звёзды подарок твоё отражение тает на россыпи капель радуга над прибоем жар в голове корона твоё отражение тает в твоём отражении тает россыпь капель твоё отражение тает ты я – Ариадна

О Медее расскажет Медея
Две бабочки свиваются в танце над ворохом листьев, скрывающем линии на куске штукатурки, сухие тени по голубому росчерку, по стене на уровне глаз, в пыли под ногами. Идти по этим развалинам следует с осторожностью, никогда не знаешь, что прячется в следующем пятне – золотые листья, песок, обломки горелых камней, чужой сон, стена, яма. Луна убегает за тучу, выглядывает на минуту, освещая истлевший канат, ползущий из-под листвы, как гусеница, почуявшая приближение обновлённой жизни, которая уже не наступит, ветер прогрыз дыры в волокнах, растрепал волю на тонкие волоски, засыпал бурыми листьями. Когда начиналось землетрясение, кусок штукатурки отпал от стены, слабый раствор сбросил его на пол, удержал от исчезновения, отделив от прочего полотна, провалившегося в пыль, под землю, в небытиё. Трещины покрывают полустёртый рисунок, извивами сверху вниз, от одетого в белую паутину шара над плетёной корзиной, тонкие руки вцепились в белизну нитей, голова запрокинута к солнцу, открытый рот, до расчерченной бычьими упряжками лоскутьев земли, внизу, между зарослями жёстких кустов, тощих под ранним весенним небом, по щиколотку засыпанных прошлогодними бурыми листьями, над которыми кружится невзрачная пара капустниц.
Солнце проснулось, но скрытое склоном горы, еще не показывается на глаза обитателей города, этого двора, освещённого факелом на столбе, в рыжем свете которого танцуют последние бледные мотыльки. Внизу, под взглядом огня, непонятная куча, принимающая в переменчивом свете то очертания старика, скрючившегося от холода, то молодой женщины, готовящейся родить. Она лежит на спине, раскинув под рогожей ноги, голова поворачивается вслед прыжкам светового пятна, руки прижаты к горе живота, ходящего из стороны в сторону под скорлупкой кожи. Из-под женщины ползёт ручеёк ртутной воды, возможно, кровь или отошедшие воды, или просто моча, если взглянуть на тряпочный куль с другой стороны, так чтобы он обернулся старцем с уродливым крючковатым носом и густыми бровями. Во двор выходит хозяйка, она стирает суету мотыльков, гасит слабый огонь, поднимает простыню над роженицей, протягивает руку старцу, возвращая двоящемуся облику природу вороха ткани, сшитой внахлёст, простыни в полосы, полосы в шар, который она развешивает между столбов на восьми верёвках. Солнце ей помогает, прогоняя сверху влагу с тяжелой ткани, пока она разжигает снизу огонь под пойманным шаром, расправляя его морщины, придавая долгожданную форму. Вот уже корзина скачет на гладких, начисто вымытых камнях. Медея улыбается и отвязывает верёвку. Лучше отправляться в путь утром, когда солнце прогнало туман, ветер стих и небо безоблачно, тогда её шар летит без рывков, ровно над полями, уже взрезанными плугами, но посевы пока не взошли. Вблизи горы ветер совсем спадает, бережно поднимая шар выше, вдоль трещин в скале, наискосок по склону, едва не задевая верхушки деревьев. Медея уменьшает пламя в медной чаше под зевом шара, позволяя потоку нести её в ущелье, где ветер снова усиливается, принимается играть с шаром. Она упирается спиной с корзину, вцепляется в белые канаты сети, нужно пройти эту горловину, всякий раз как умерший уносится в Аид, как беременная выталкивает младенца из ходящего ходуном чрева, как влага жизни достигает желанного крова, она несётся над скалой, между острых камней, полагаясь на расположение ветра, рождённого этой землёй, её горячей землей, и солнцем, её прародителем, благосклонным к внучке, которая день за днём разводит огонь под тряпичным шаром, поднимается, вызывая ужас людей земли, на вершину горы, чтобы вернуться домой уже перед закатом, на изменившемся в сторону моря ветре.

Скала в колючих цепких цветах поднимается вверх. При свете луны видно тропинку ко входу в пещеру, нитка песка в колючих кустах, однако лаз почти скрыт зарослями шиповника в багрово-чёрных под лунными лучами ягодах. Слабый свет лежит только у входа, чем дальше по неровным ступенькам, тем слабее. Впрочем, ступенек немного, не больше шестнадцати, два пролёта, налево от входа и далее в темноту, направо. Ступени надёжные, каменные, а стены убраны плиткой, как во дворце. Рисунок на плитке: узоры из линий, окружности, соединённые вместе по три и четыре, широкие трубы, разрезанные наискосок, круги, один внутри второго внутри еще и еще одного, с точкой в центре, ровные линии волн, переходящие с плитки на плитку, подобно усам земляники на грядках. Изображение тёмно-синее по белому полю, мелкие подписи вокруг рисунков не видны в темноте подземелья. Второй пролёт открывается в небольшую келью без двери, где на деревянной кровати, удивительно крупной для этого места, под светящейся во мраке комнаты простыней спит девушка. Судя по неровному, со всхлипами, дыханию, она плакала перед тем, как уснула. Девушка лежит на правом боку, подложив обе ладони под щёку, из-под простыни видно только её лицо, впрочем, черты не разобрать в темноте. Волосы, вероятно, чёрные, падают назад, приоткрывая ухо. Она иногда произносит фразу-другую во сне, бессмысленный набор слов, чьё-то имя, слово «олово» или «ловля». Она не слышит, как другая женщина (мать, сестра, бабушка?) наклоняется над ней, поправляет простыню, кладёт ей руку на лоб, тяжело вздыхает. Но, ощутив родное тепло, девушка дышит ровнее, и смерть оставляет пещеру.
Медея отпирает замок и, вращая тяжелую рукоятку, поднимает занавес, отделяющий пещеру от мира. Она входит внутрь, чтобы забрать горшок у лежачей старухи, а также высохшие за ночь как за месяц цветы, и вскоре возвращается с чистой, посыпанной песком вазой и свежим букетом разноцветных цветов, гиацинтов или васильков, по сезону. Помимо стоящей посреди залы кровати с лёгким покрывалом и столика с мазями молодости в углу, за которым давно никто не сидит, в помещении, освещённом лучами солнца через отверстие высоко над головами, ничего нет. Старуха спит на кровати, не обращая внимания ни на женщину, обмывающую её, ни на столик с волшебными средствами из молока жертвенных коров, ни на вызывающую красоту цветов, распространяющих по комнате почти звенящие облака запаха. Она лежит на спине, медленно и тяжело дыша. Легкая ткань улетает парусом в ритме её дыхания, приоткрывая холм живота, вздымающегося и опускающегося под покрывалом, словно волны, катящиеся по воде. Концы тонких седых косичек настороженными осьминогами выглядывают из-под ночной косынки. Острый нос старухи с изрытыми прожилками ноздрями торчит над подушкой маяком путешественникам, потерянным в лабиринте простыни. Левый глаз её неподвижен, глядя в безвозвратное, а правый вращается под закрытым веком как капля ртути, словно старуха пересматривает картины прошлой, бывшей и небывшей, жизни. Её бледные пальцы унизаны золотыми кольцами с драгоценными камнями, у шеи – золотой секрет. Говорят, в секрете спрятан младенческий волос её сына, но никто не точно не знает. С его смерти прошли годы, старуха давно покинула город, и уже никто не верит, что она жила.

Просторно в небе, уютно на земле. Время стекает со звёзд на землю, по крупинке, золотом шурша под ногами, засыпая города, рощи, ручьи, деревни. Нить течёт по склону горы, между кустами с алыми, созревшими к осени ягодами, по камням, в пыли, среди гусениц и упавших листьев, к озерцу, убранному по окружности белым камнем. Бронзовый журавль стоит на краю воды, следя, чтобы она текла по трубам, достигая самого дальнего домика города, самой верхней комнаты дворца. В торце левого крыла дворца-лабиринта, на втором его уровне расположена комната, узкая, полтора на четыре шага, она кажется высокой, хотя потолок здесь расположен на той же высоте, что и в других. Со стены открывается вид на город, колеблющийся в полуденном мареве словно мираж, на бурлящую народом как костями в супе площадь, на луг, на сосновый лес, на горы на другой стороне, где дымок вырывается из подземелья. В комнате живет молодая женщина, худая и деревянно-твердая, с волосами прямыми, как солнечные лучи в столбе пыли. Её кожа круглый год покрыта веснушками. Она носит перстень на безымянном пальце левой руки, слишком тяжелый для неё, вероятно, принадлежащий прежде отцу или любовнику, и перекроенный для её узких пальцев. Она любит читать, особенно записи о чтении, размышления о сознании, загадки, игры, фокусы и парадоксы. В доме она занята с детьми: по утрам выводит их в сад, где свет густой и яркий, и просит изобразить дерево, море или лицо бога. Девочки обожают её, а она не судит строго рисунки, следит лишь, чтобы на них не проявлялось сходство с кем-либо из обитателей дома. Иногда она принимается рассказывать увлекательные тёмные истории – о летающем городе, об окаменевшем царе и ожившей статуе, о пробудившемся острове, окружённом морской пеной как венком, о мёртвой невесте. Говорит она с легким сипением, в страсти раздувая ноздри, с присвистом, особенно заметным, когда она произносит слова на «с» – собака, коса, простор, пастух, пустыня, сплетая их в шелковую простыню.

Только Кирка расскажет о Кирке
Спуститься в пещеру, к расстеленному на плоском камне папирусе, стило в руку, и писать, писать каждый день. Написать историю нашего рода, мою, сестры, дочери, племянницы, внучки... Все ушли, я осталась одна. Такую долгую жизнь отсчитали мне Парки! Писать, пока не порвалась жемчужная нить моих дней, не растаяла в песке времени память, вода времени не вытекла из кувшина тела. Вспоминать, не зная, кто и когда прочтёт, как солнце заглядывало сквозь решето листьев во двор, где я играю в песке, словно отец, живущий отдельно от матери, иногда проходит мимо забора, чтобы бросить взгляд на дочь, заговорить с которой не может. Я согревала плечи солнечными лучами, как отцовской рукой. Вспомнить о том, как лежала в кровати, и вместе с мамой другие лица наклонялись ко мне, ласковые, громко смеются, и я смеялась с ними, одним и другим, и третьим, а потом устала от их веселья и незнакомых лиц, которые я пыталась усвоить, присвоить как лицо матери. И заплакала, чтобы мама меня забрала, и стало, как прежде. Рассказать, как свивалась в спираль колесница звёзд на широком поле, с железно-коралловым звуком закрывалась в кокон моего рождения. Рассказать, как я родилась. Что было прежде. Писать, писать каждый день. Что бы ни было там, снаружи, за входом в пещеру – благодатное лето или ненастье, ветер гнёт и ломает деревья, вода хлещет по скалам, превозмогая их жесткость своей, что бы ни было там, здесь равно прохладно. Солнечный свет едва проникает за углы коридоров, недостаточный для занятий, и я зажигаю огонь. Он порождает тени на стенах напротив. Отрываясь от свитка, я смотрю на танец теней, долго слежу за их речью. Неразумный младенец, который увлекшись их плясками, пожелал оборвать пуповину прежде даты рождения и рванулся на свет до того, как тело к нему приготовилось – как трудно ухаживать за такими! Бесполезно молить будет Парку, обрезавшую нить, связать её, удержать малыша на руках, голубая прозрачная кожа, скулящий котёнок. Мои руки в крови рожениц. Ручеёк крови течёт из лона до неба. Написать про первую кровь, незаметные капли на бёдрах, клонит в сон, в жар, почти ничего не случилось – я стала женщиной. Как растёт грудь, словно луна и отраженье луны, два полукружия на звёздной постели. Как темнеют соски, сочится по каплям молозиво, молоку еще рано, не время, еще полгода, до рожденья его не будет, но как же торопится этот малыш пойти по ступеням туда, где солнце сожжёт его кожу, высверлит яблоки глаз, высосет смех. Будет проситься назад, будет держаться с матерью рядом, будет молить богов о незаслуженной милости. Поторопившись жить на короткий месяц, познает страданье – на годы.
Солнце давно скроется в волнах, и закатная звезда водрузит корону, заступив на свой звёздный трон, когда Кирка вернётся домой. День выдался трудный, она дрожит, возможно – поднимается жар. Еще не хватает болеть накануне праздника, сердится Кирка. Звёзды по одной зажигаются над горизонтом, давая ей время приветствовать каждое из созвездий. Она одета в полосатую юбку от ребёр и до лодыжек, перевязанную тонкой бечёвкой фартука или распущенного лифа, который она надевала для дальних визитов. Понизу юбка заляпана жёлтой глиной, к вечеру высохшей и выцветшей, руки Кирки испачканы в зелени, волосы в беспорядке. Убирая пряди с глаз, она проводит тыльной стороною кисти по лбу, теперь еще и пачкая нос. Дверь в дом распахнута, со двора видны несколько голубых плиток, слышен смех, детский или девичий, и тянет, вызывая слюну, вечерним супом с сыром и луком. Прямоугольник двери с каждой минутой ярче светится в темноте, расширяясь трапецией на плитках двора, где застыла Кирка. Над полоской света тут и там мелькает силуэт курицы, носящейся по двору в поисках дороги в курятник. Она призывает мужа, но тот молчит, заснув среди более расторопных жен. Кирка безучастно смотрит на птицу, вздымающую песок и солому по углам площадки. Звучат неторопливые медные удары, всего три, ветер, ворошащий листву, стихает. Молодая женщина выходит из дома и, приблизившись к Кирке, обнимает её за плечи, увлекает внутрь. Сияние их обнажённых спин, кажется, держится в коридоре, даже когда они скрываются за поворотом.

Елена думает об Ариадне
Если б она дожила до старости, до тридцати, сорока, погасли б её глаза? Налился бы желчью рот? Скривились бы губы, морщины пролегли бы на лбу, вокруг рта, у глаз? Вероятно, сначала у глаз – она очень много смеялась, много сидела на солнце, ныряла с камней в колыхающееся змеями трав море, потом валилась на жаркий песок и хохотала... Она была бы сухой подвижной старухой, с искрами в жёлтых глазах, помнящей то, что другие не знают или предпочитают забыть. Она лепила кувшины и статуи женщин с крутыми грудями. Носила жемчуг в ушах и нить на груди, в правом ухе – больше и темнее, она сама собирала жемчуг. В день, как на её волосы радостный бог возложил корону, она перестала смеяться, посерьёзнела ненадолго, потом понеслась на гору, вернулась с корзиной орехов. Умела чеканить медь. О чём она размышляла, когда стояла над морем? Сколько лет, как она пропала.

Просторная белая комната, свет попадает внутрь сквозь отверстие в потолке, деревянный, крашенный охрой пол. Почти всю комнату занимает натянутое на станок полотно. Над ним склонились три девушки лет четырнадцати, они сплетают из узора разноцветных пушистых нитей изображение: перед домом на площади дева танцует с быком. Здание из светлого камня, кубики комнат с плоскими крышами под лазурною тканью неба. За домами луг с кудрявыми рощами, пересечённый ручьём с быстрой водой, из травы поднимают головы птицы и ящерицы, глядя на лебединый клин, уплывающий прямо к солнцу. Между колоннами дома подходит ко входу черноволосая женщина, держа за руку девочку лет четырех. В дверном проёме, смутным силуэтом распахнувшим руки в сумраке дома, их встречает мужчина, чтобы подхватить дочь, уже торопящуюся ему в объятия.
Сегодня солнечный день, и когда девушки отрываются от работы и выходят из комнаты на опоясывающую дом террасу, они видят гору с высокими женскими бёдрами и зияющее нутро пещеры, и даже остров, влагой морской, как венком, окруженный, в пасмурный день скрытый дымкой. Нагроможденье камней, именуемое чересчур громко островом, обычно безлюдно, но сегодня от него поднимается дым. Впрочем, девушки слишком увлечены, чтобы гадать о его источнике.

Когда дочитаешь историю со свежего свитка, отложи его в сторону, вздохни семижды по семь раз, потом выходи – притвори аккуратно дверь, чтобы не разбудить детей, выскользни из материнского дома, затихо, только вздыхает ветер, заблудившийся между домами, пробеги, сандалии, простая накидка едва выше колен, без вышивки и украшений, по мокрым плиткам двора, стараясь не поскользнуться, не наступая на трещины, затем лети между сонных домов, белые стены, резные красные ставни, запертые на вечный меандр, ни курицы в дорожной пыли, ни собаки в канаве, лишь запах хлеба из-за стены, звезда тает на светлом небе. Убежишь из города вон, по дороге, быстрее сердечного стука бьющих в подошвы сандалий, по тропе между колючих кустов, над умытыми перед рассветом цветами, потом, потом соберёшь их в букет, высушишь над огнём, хороши те от прозрачной крови, те – от сгущения желчи, а сейчас беги мимо и вниз, между старых камней, по вырезанным в скале ступенькам спускайся к заливу, убранному солью, пеной по гальке, и входи в воду, как заново в лоно матери. Возвратись к расстеленной на камнях накидке, садись лицом к морю и гляди на солнце, дарящее корону лучей от небес до водного зеркала веером из-за туч.

Фантасия поправляет слова Елены
Тезей был несвободным на Крите-Кафтиу. Он еще ждал посвящения в танце и встречи с богом-быком, когда небо зажглось огнём, гора раскололась в живительных муках, и пришла большая волна. Ему удалось убежать, уплыть с острова, даже с добычей, а вернувшись в Афины, продолжить свои дела. О катастрофе он умолчал, зато похвалялся много. О гневе богов все предпочитают молчать. О подвигах же болтают, эти дикие люди подвигами называют убийства. Как хвалилась Елене старая Эфра, по дороге в Афины Тезей убивал всех, кого встречал по пути: Перифета, Синиса – его дочь родила от Тезея, – Скирона, убил Керкиона, Прокруста, Палланта с двадцатью пятью сыновьями, а кого не смог убить сразу, приказал казнить позже. При встрече же с теми, кого он знал на Кафтиу, Тезей утверждая, что пробыв годы в Аиде, он всё позабыл.
Что делал Дедал на Кафтиу, тоже известно лишь с его слов. Афинян они так поразили, что они почти позабыли, как он сбежал из города после убийства Пердикса, ученика, который превзошёл его в мастерстве. О службе Дедала у Миноса нам ничего не известно.
Квадратная комната, лепной потолок, покрытый блестящей желтой краской, с выпуклым щекастым Солнцем по центру. Изо рта Солнца спускается гроздь прозрачных шаров, светящихся тёплым светом, словно младенец Солнце пускает пузыри навстречу бордовому полу, множащему звук шагов, но не пыль. Комната заставлена тяжёлыми дубовыми комодами, в которых хранятся свитки папирусов с изображениями береговых линий, рисунками растений, животных и людей, не похожих на людей, с собачьими или птичьими головами, чертежами пирамид с подробными указаниями строителей, перпендикуляр от центра квадрата основания поднимается до далёкой звезды, музыкальные альбомы с восходящими по спирали гимнами. Несколько низких деревянных кресел и пара столов с жесткими стульями стоят в центре комнаты. Пожилая женщина в стоптанных сандалиях и оливковом шерстяном платье с капюшоном, придающим ей сходство со стервятником, сидит за столом, делая отметки в каталоге или погрузившись в чтение одного из сотен старинных свитков. У хранительницы незапоминающееся, словно бы стёртое лицо, не слишком красивое, не слишком уродливое, с одним отличительным знаком – крупной родинкой у правого уха. Её единственное украшение – оловянная брошка-скарабей на плече. Желтизна её кожи – возможно, примесь чужой крови или просто следствие болезни печени. Она выглядит старше своих лет, словно перенесла суровое несчастье и продолжает нести его бремя, хотя в действительности её жизнь была ровна и пуста. Она не знала рук отца, несущих дочь через ручей, не знала первой влюбленности, когда долговязый подросток представляется учителем и богом, не знала родов и сладости улыбки младенца у опустошённой груди, не знала расставания с повзрослевшим сыном. Она провела всю жизнь в этой комнате, с самой молодости, после завершения обучения, она проводит тут свои дни. Слова, рассыпанные по листам сдавленного камыша – её страсть, и только они приносят ей радость и жестокую боль, в их извилистых линиях, нарисованных иногда так мелко, что кажется, их оставили лапки её друзей-скарабеев, она странствует и влюбляется, болеет и лечится, советует и учит. Она всемогуща на этих свитках – одна и дочь, и жена, и дева, и плакальщица. Все линии сходятся к ней. Она знает имена своих подопечных, может назвать их, не глядя на полки. Раз в месяц она отправляется за новыми свитками, продавцы уже ожидают её, приготовив к её появлению рассказы о путешествиях. Она выбирает из свитков два-три, не больше, ведь комоды уже заполнены, и чтобы разместить на них новый свиток, надо выбросить один из старых. Этот выбор изматывает хранительницу больше, чем ежедневные уборки, когда она то опускается на колени, то забирается по деревянной лесенке вверх, чтобы протереть с полок пыль. Вечером она выбирает сегодняшний свиток для чтения на ночь, гасит своё рыжее Солнце и уходит из комнаты.
…ветер носит листья по площади, между камней, по осколкам старинной вазы, свивает по памяти в танец, бросает на стёртую плитку, на камень с разорванным кругом, линией, обрывком рисунка. Под камнем пряталась мышь, испуганная моим появленьем, сбежала. Мерный стук каблуков за стеной, от меня и ко мне, над моей головой, на другом этаже, где медленно оседает взбитый ветром песок, в луче солнца кружится пыль, краска со стен, слои кварца, песок засыпает камни, стирает разрушенный в потрясении земли и моря дворец, стихает старое эхо, смолкает голос, забывается танец…
Здесь Фантасия из Мен-нефере, который называли и Мемфисом, завершает рассказ о Елене.
Свитки Фантасии хранились в Мемфисе, и с них было сделано восемь копий. Копию из библиотеки писца Фанита читал и Гомер, переписавший рассказ по вкусу микенцев.
Еще куски плиток с надписями, рисунками, найденными в пыли.

…крепкие руки … разбитый … до семидесяти лет … осколки смети в ведро … три мальчика ... сына … отражение в тёмной воде… танцует на ряби … танцует … смотрела, как раскрывается лотос, поднявшись из глубины … ожог на правой щеке … струится парное … на шее … ирисы, разумеется … вовсе не больно … идти по колено в воде … чашка … молочные реки … обнимает за плечи … если только прочесть … светлый, прозрачный … далее глубоко …

…когда закончится дождь … дотронься губами … рассвет … от поля повалит пар … плоский, как твой живот … расскажи о себе … танцуешь … сухой песок … будь осторожен … потоп … дорога закрыта … с корнями … плывут по реке … все четыре, нет – шесть … возможно, на флейте … до моря … другие … старуха … одна, стоит на пороге … с приливом, едва рассветёт … завтра … разбитый мост … круглый, чеканный … лагуна … утренний разговор … нитка на счастье ... браслет … как брат мне … да, хорошо … на полгода … радость моя … голубыми …

… почти пятьдесят … колокольчики … оперенье стрелы … сощурившись … быстрый как молния … остров, окутанный пеной … на редкость отличный улов … обжигают в печи, потом покрывают глазурью … запавшие щёки, поблекшие … подарок при первой встрече … кажется, один миг … из горного хрусталя … на правом плече, на спине … семь часов … вся в поту … распахнутые паруса … насквозь … в золотой оправе … расцарапала щеки … из редкой зелёной глины … родился в точности в срок … промокшая простыня … редкий дар ... в родниковой прозрачной … на корме, вцепившись ногтями в перила …кольцо на указательном пальце … не забудь поменять пелёнки …

…на левом боку, прижимая ладони к щеке … стекает капля древесного сока … почки набухли … слёзы застыли в глазах … мерно дышит … пять звёзд в вышине … связаны ноги … копытца … обновка … платье из тонкой шерсти … на четыре удара … четыре такта … с ударом гонга начался танец … прошептала на ушко … дуновение ветра … наружу … лист … в холодной воде … по камням … совсем мало крови … он глядит мне в глаза … перевязать белой ниткой запястье … сколько вёсен … пятнадцать в ряд, в хороводе … по теченью реки … на пороге … искры ... смотрит в глаза … в третий раз … совершенные формы … кто возлюбленный мой?.. все реки впадают в море … встретиться взглядом … до того, как нож упадёт … но только во сне … отступил … снова раскроются листья …

…синей краской на плитке чертёж … двадцать две седьмых круга … возведенье в квадрат … долго сплю … мало ем … умножение сущего … еще зовут Атлантидой … между Египтом и Азией … у столбов Геркулеса … золотые лучи над морем … засыхающий плод граната … рыбак распутает сети … много морского сора – ракушки, трава, ржавый кинжал … скольких убил, неизвестно … луч бежит по прямой … упирается в стену … остановка, конец … укрой у твоей груди, о богиня!.. один миг … не вернётся назад на рассвете … изысканное оперенье … резкие крики под утро … ожерелье из жемчуга … на запястье тяжёлая цепь … отсутствие сильного мужа … надолго … слепые глаза … в подземелье … дотронься … покой в жаркий полдень … черепаха у берега … прохлада у входа в пещеру … расстели этот плащ … заплети мои косы … уже засыпает … ненастье … в пещере прохладно и сухо … еще родила бы двоих или троих … сухие сжатые губы … постерегу твою дрёму … дева и старец … рассвет … сухая рука … она снова смеётся ... в ожидании грозы и потопа …

…прыжок на спину быка … прыжок со спины … разворот над рогами … позолоченные рога … солнце светит в глаза … изогнулась, метнулась, сама и лук, и стрела … уже не ребёнок … рисунок на коже … на площади танец … чередование плиток … речи без слов … отсутствие войн и человеческих жертв … на площади в центре дворца … семь движений и взмах ножом … почти невесомый … можно считать, что восемь … могучая шея … косит глазом направо … подгибаются мощные ноги … смирно стоит … вода омывает нож … по жёлобу кровь … к небесам поднимается дым … одобренное приношение … младенцы на материнских руках … омыть лоб и руки … флейты и лиры, вернее – лиры и флейты … в согласованном ритме … гармония звуков … золотое тяжёлое блюдо, полное алой крови … прикосновенье отца … в солнечный день … возвращенье домой

…думаю, будет девочка … смотри, как ты подурнела … серебряный путь по воде … различает слова … солнечные ромашки … щепотку назад, за плечо … оставляя следы на песке … твои голубые глаза … заплетёшь её косы … поднимается жар … браслеты звенят … мне душно … снова тошнит … босиком … поцелуешь … попробуй на правый бок … не оступись … уже утро … держись на ногах … синева … смотри вверх и вперёд … дыши … это радость … руками в кудрявый мех … только волны кругом … одна, я одна, я сама … правильный многоугольник… горький отвар … никого … на середине лета …

… дом или целый город в сто сорок девять комнат … половина жителей острова … семью семь лет… склады, завалы… раздавали продукты … святыни … подношенья богам … в зале для танцев … по лестнице … извилистые коридоры … ванны … горшки … кухни … и спальни … обоюдоострый топор … работать, пахать … прясть у окна … коридоры … процессии … окна … фигуры на стенах … на троне … прямая спина … гордый взгляд … воздух прохладный … лето … сохранится зерно … колодец … посуда … дренаж … чистый пол … берёт её за руку … город … танцует … кольца на пальцах ... косы … кудри …летают вокруг головы … с горбинкою нос … гордый взгляд … спина и руки покрыты … голая грудь … двурогий топор луны … восходит … растёт … молоко … стада на лугах … бык подходит … к корове … сады … абрикосы, шелковица, мак … телёнок сосёт молоко …испечь хлеб … молоко и творог … зал, два ряда колонн … на вершину горы … сладкий из ягод отвар … научиться вязать и прясть … тонкие руки … объятие … под рогами луны …шепот в левое ухо … густые пряди волос … растворяется в небе … и во сне прижимает к груди … над старым дубом … восходит …

…разматывая бесконечную ленту … строки слева направо … справа налево … благо твоим полям, зерну в закромах, хлебу в печи … говори, говори, пой, пляши, запиши … подними глаза к небу … на вытянутых руках … по капле стекает … размах твоих плеч … каменные слова … прозрачный … золотом вышивка на рукаве … голубой потолок … три-четыре звезды … с рожденьем луны … двенадцати лет … тонкой чертой … налегке … живая вода … слишком живая … до сорока восьми … по свитку … высокие брови … налево и снова направо … на гору и вниз … растворяясь в воде … пока не устанет рука … то есть, до смерти … кусты красных ягод … возвращаясь весною … кислые ягоды ... речи …глядел в колыбель … ожерелье … вода из ручья … семь сестёр в вышине … пятками по камням … шрам, просто царапина на левой щеке … тяжело дышит … колючая ветка … отец …

…дорогóй … по дороге из города … тяжесть … подоила корову … остановилась у камня … гладишь кота … собрать нить … блики на черепице … город-дворец … говори … щебет скворца … выпрямляйся … воробьи … не поймала ни рыбы … танец … купанье в пыли … на ковре вышит город … этажи и колонны … высокие стены … встреча на берегу … малая лодка … пять лодок … купание на рассвете … укрыла спину накидкой … корона лучей из-за туч … невесомый подарок … в полдень зевает кот … полынный напиток … прыжки и паденья … оборот через голову … покрасить ткань голубым … о, радость моя! … серебряные украшенья … редкая синяя нить … серёжки … миндаль … рыжий, пушистый … не заполнить поверхность … по дороге домой …

…приложи подорожник … послюнявь … заживёт до свадьбы … локти, коленки … упала и убежала снова … с дерева … ладони вперёд … плечи и грудь без царапин … светит сквозь ветки деревьев … пение на три голоса … море … смывает остатки слюны … и глоток молока … вычислить площадь круга … бассейн в глубине дворца … омывание рук … ладони в соке шелковицы … ткани … в коре дикой яблони … наверх сквозь окно … за столом … так, что не можешь подняться … блинчики с творогом … прозрачная шаль на плечах … холодно по вечерам … быстро вязальными спицами … слабеют глаза … меркнет свет … узорчатое полотно … отраженье в воде … первый шаг … колыбель … простыня … восемь лун … первый зуб … сандалии … горло и кашель … ночи без сна … светлый сон … море, дорожка луны … машет, обернувшись, рукой …

...домик на острове ... стены ... белизна и покой ... светильник ... на камне горстка семян ... голубые узоры по кромке стены ... кувшин молока ... девочка с мамой в парадных одеждах ... голая грудь ... малое таинство ... комната ... и дерево на высоком холме ... младенец держит ветви как грудь ... кувшин молока ... приношенье ... ребёнок на лотосе ... изображение в красках ... профиль на белой стене ... в окружении звёзд ... рождающийся из веток материнского дерева ... мёд долины ... и хлеб ... и тяжёлый кувшин ... здоровый и сильный ... плоды того дерева ... на руках у богини ... в окружении коз ... лик щедрой ... ожерелье из круглых камней ... гармония и благоденствие в доме ...

...над рогом луны ... под её очами ... вырастает тростник и лотос ... держит цветы в руках ... во время дождя ... двое у входа в дом ... подвески из серебра ... на удачу ... колос ... объятие ... грудь ... из бёдер восходит солнце ... время и ветер по кругу ... изливается дождь ... воздвигается дом ... поднимается хлеб ... дева, козы и змеи ... пристальный взгляд ... младший брат ... по дороге на поле ... голый торс ... загорелое тело ... как записано в свитке ... я принесла обеты ... плодородное чрево и изобильный луг ... древо ... текут молоко ... мёд ... и чудесные фрукты ... напоённые соком ветви ... плодородный живот ... солнечный бег над полями ... пашни ... грядки ... луга ... прополка ... семижды по семь дев ... на закате ... когда восходит звезда ... возвратиться домой ... серебряные браслеты ... записанные слова ... под рогами луны ...

...тепло твоих рук ... объятие ... у бабушкиной груди ... луч прямо в глаза поутру ... раскисшие абрикосы ... под деревом на земле ... на тихом огне ... сладкий сон ... варенье ... коленки в крови ... еще ты не стала взрослой ... выглаженное бельё ... перемазала руки и платье ... в шелковице ... просыпайся ... растереть желтки добела ... четыре белка на тесто ... садись сюда, здесь светлей ... такие мелкие яблоки ... вденешь мне нитку в иголку? ... пенка варенья ... на море ... на морском берегу ... славный дом ... незабудки по стенам ... я уже взрослая, бабушка! ... дети и белый кот ... можно слизать варенье? ... научилась плавать ... и шить ...
.....................................................................
1. Кассифона – дочь Кирки (Цирцеи) от Одиссея. Сестра Телегона. По Ликофрону, после того, как Телегон случайно убил Одиссея и привёз его тело на остров к Кирке, она оживила его, и он выдал Кассифону замуж за своего старшего сына Телемаха. После ссоры с тёщей Телемах убил Кирку, и Кассифона в отместку убила его. Впрочем, это не имеет отношения к нашей истории.



следующая Лариса Кириллина. ФРАГМЕНТЫ ИЗ ЦИКЛА РОМАНОВ «ДИОНИС»
оглавление
предыдущая 20. Сатиры, силены и фавны






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney