ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 42 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Лариса Кириллина. ФРАГМЕНТЫ ИЗ ЦИКЛА РОМАНОВ «ДИОНИС»



aвтор визуальной работы - неизвестен.



Из книги «Великий Ловчий»

****
Конь послушно летит по степи близ Нимфея, прямиком туда, где – Савмак подтвердил, заповедав ему не соваться в те местности, коли жизнь дорога – где, минув ограждающий вал, люди видят порой, правда, очень издалека, тени вражеских всадников.
Или кентавров.
Прекрасно! Евпатор увешан оружием: акинак из халибской стали на поясе, есть кинжал и копье, лук в футляре, дерётся он вряд ли хуже любого борца, он ловок, дерзок, бесстрашен! Конь горяч, но покорен узде, этот умница конь с таким же, как у хозяина, диковато-пламенным взором, с черной гривой, с лоснящейся плотью, на которой весело блещут покрытые позолотой ремни...
Он несется галопом, торопясь оторваться от неизбежной погони и старательно путая след. Конь и сам как будто стремится унести Митрадата подальше. Его тоже что-то влечет.
Но и Меланион устаёт. Слюна пышной пеной летит на цветущие травы. Надо дать ему передышку, чтоб не загнать. Слишком дорог такой скакун, да и жалко его.
Солнце, ветер и степь в весенних нагих перелесках, в травянистых пологих холмах, в зеркалах пересохнущих летом болотец. Ниоткуда ни звука, ни криков "Эгей!", ни унылого зова рогов, ни собачьего лая, ни глухого стука копыт.
"Славно вырвались, Меланион", – говорит он коню и треплет его по гриве. Жалко, нету друзей. Сюда бы сейчас всю четверку или хоть одного Дорилая. Но Парисад оставил их в Пантикапее, решив, вероятно, что без приятелей Митрадат не осмелится вновь удариться в бегство. Не понять Парисаду: от рока не спрятаться!
Волен, весел и горд собой, он едет рысцою на запад, за медленно оползающим в травы солнцем, туда, где...
Внезапно конь, дико всфыркнув, бросается вскачь к близлежащему озерцу с неподвижной водой. И вскоре Митрадат понимает, что привлекло жеребца: у влаги стоит белоснежная, как загустевшее облако, изумительной красоты кобылица с длинной гривой и пышным хвостом.
"О, какая добыча!" – говорит себе Митрадат, ослабляя поводья и надеясь, что конь поможет ему подманить ту красавицу, а уж он ее заарканит.
Жеребец ошалел от восторга и уже не чувствует всадника. Кони радостным
ржанием и мотанием морд привечают друг друга. Наскок. Ее притворная робость. Его страстное ржание. Ее смех. Вновь наскок. Игра в поддавки.
Вот они совсем уже рядом. Митрадат кидает аркан – и... В очах кобылицы –
оскорбленность и гнев. Зло оскалившись, она вдруг встает на дыбы. Его конь, как будто желая помочь ей уйти от неволи, шарахается, унося с собой господина. И Митрадат, выпустив на мгновенье поводья, с размаху летит прямо в грязь. А лошади, осмеяв его издевательским ржанием, удаляются в степь. Им не нужен больше хозяин.

Вольность, ветер, весна...
Он лежит, проклиная Меланиона и корчась от резкой боли в ноге. Растирает все мышцы, чтобы боль растеклась от бедра до стопы, а потом уползла через пятку в равнодушные недра земли – так учил его Асклепиодор. Слёзы, выплеснувшиеся поневоле, застят солнце и степь. Он катается, тихо постанывая. Осторожно трогает кости, не сломаны ли.
И не слышит приближающихся голосов. Странных, чуждых, гортанных.
Наконец, услыхал. Повернулся. Взглянул. И едва не утратил сознание. Он зажмурил глаза и забыл про ушиб, и залег, притворившись совсем бездыханным.
Но они увидали его.
Приближаются.

Сквозь ресницы он видит ужасное чудище: молодого кентавра со смуглым свирепым лицом и короткой черной бородкой, с косматой, но человеческой грудью, на которой горит пектораль из чистого золота – и с мощной конской спиной, и копытами, и хвостом, и орудием чадородия.
У кентавра – копье.
Но не только его лицезрение зашибает у Митрадата дыхание.
Девочка!.. На спине – у кентавра!.. Верхом!...Быть такого не может, но – есть: докрасна рыжекосая девочка в золотом ободке, с разрумяненным скачкой немного скуластым лицом, одетая ярко и странно: короткое красное платье, лисий плащ, штаны как у скифов, сапожки, расшитые золочеными бляхами, бирюзовые бусы...
И у девочки – лук за плечами, а на поясе – акинак! Амазонка?.. Уж если кентавры тут водятся, то и этим ничто не мешает.
Митрадат не понимает, о чем они говорят, только вроде бы – спорят. О чем? Кто первый – убьет?.. Ему мнится, что его сердце в самом деле не колыхнется. Он лежит, опрокинутый навзничь, жалкий, грязный, бессильный, беспомощный.
Девочка с рысьей ловкостью спрыгивает со спины кентавра и склоняется над Митрадатом.
Умереть так глупо, так рано, о боги, зачем...
От волос ее пахнет вешним ветром, закатным солнцем, талыми водами и
взопревшей травой, а от пальцев – терпким потом, мужским и конским. Одна ее длань властно падает на Митрадатову грудь, а другая – на сомкнутые от ужаса веки.
Её не обманешь. Почуяв биение крови и подрагивание зениц, она громко хохочет и что-то кричит. Что – кричит?.. "Он – живой?"… "Он – мой?"...
Лучше – твой, чем кентавра. Ведь ты – человек.
Митрадат открывает глаза, чтобы видеть воочию смерть.
Ему в сердце нацелен стальной наконечник копья. Трехгранный. Отточенный остро. Наверное, будет не больно. Насадит тебя людозверь на копье, как ты перепелку на вертел – и всё. Ты уже не почувствуешь, как тебе, уже мертвому, отсекут твою голову, чтоб поставить трофей на шесте.
Сглотнув слюну, приобретшую привкус железа и крови, Митрадат переводит
взгляд с копья на девочку с акинаком.
Вместо страха он ощущает вдруг изумление. Не бывает таких рыже-рдяных волос!
И очей таких не бывает – златоогненных, с искрами у бездонных зрачков. Глаз, подобных ночным кострам, у которых пляшут тени пьяных кентавров...
Кентавр, решившись, приподнимает копье, чтоб ударить верней и сильней. Но в тот миг, когда наконечник готов вонзиться в грудь Митрадата, девочка резко хватает древко – и отводит его. Острие застывает в воздухе.
И... чудовище не прекословит. Вздохнув, покачав головой и слегка
усмехнувшись, кентавр покоряется тонкой девичьей деснице, дарующей жизнь Митрадату.
Он садится и в отупении смотрит на девочку. А она – на него. С удивлением, будто бы никогда не видала людей. Ему хочется, чтобы она еще раз наклонилась над ним и коснулась своими перстами – его сердца и глаз. И припала горячей щекою к груди, чтоб услышать: бьется, не бьется?..
Боги, кто же она? Кто родители, почему она с этим зверем?.. Из-за смуглой
поджарости и мальчиковатости резких движений она показалась ему совсем еще девочкой, но теперь, приглядевшись, он видит, что складки одежд чуть приподняты там, где дышит упругая грудь...
Жизнедательница!
Чем почтить тебя, чем отдарить?
Митрадат, почти не колеблясь, снимает с пальца золотое кольцо с аметистовым изображением своего отца – и протягивает спасительнице с благодарственным жестом. Зачарованная драгоценностью, как и всякая женщина, она тянется взять, но кентавр с гневным окриком ударяет ее по руке. Перстень падает в грязь, Митрадат, весь пылая, его поднимает. Чудовище что-то ей объясняет – наверное, почему брать нельзя. Она смущена и растеряна. И ничуть не перечит, когда кентавр, подсадив, водружает ее на себя.
Сейчас он ее увезет, и они никогда не увидятся.
Никогда. Никогда, Митрадат. Никогда.
Напоследок она оборачивается. И внезапно – старательно подбирая слова и отчетливо их проговаривая, пусть и с варварским призвуком – произносит, о боги, по-эллински:
– Чужеземец! Прощай...
Ей самой, верно, нравится, как у нее получается это хрипло-звонкое "Хайре!"... И она начинает смеяться. Сама над собой.
– Хайре!.. – выйдя из оцепенения, отвечает ей Митрадат.
Но кентавр увозит ее туда, где пасутся, друг другом натешившись, два коня – его черный Меланион и ее млечно-белая кобылица. Туда, где разлился огненной кровью нежный, странный, холодный весенний закат.
О, прощай. Да хранят тебя боги. Прощай...

****
...Весенние зыбкие сумерки. Тихое море под сонным дыханием ветра блестит, как серебряная чешуя. Кремнистые дальние скалы одеты клубящимся сине-сизым туманом. Тишь вокруг такова, что плеск от взмахов весел почти оглушает. И люди на палубе говорят меж собою вполголоса.
Кормчий решил проплыть мимо дикого берега ночью, когда меньше опасность столкнуться с пиратами. Тут есть очень коварные бухточки, скрытые скалами, из-за которых внезапно вылетают наперерез торговым судам узконосые лодки тавров. В темноте же, тумане и мглистой безлунности им не разглядеть и не настичь корабля, коли тот идет словно тень - без огней и без паруса.
Раздается команда забрать круче в море, подальше от каверзных берегов. Тавры редко рискуют плавать туда, где пучина становится черной: они верят, что там обитает Царь Темеринды, пожирающий всякую тварь, что плывет и летает над водами.
Пока ещё что-то видно, Митридат напрягает глаза.
Где оно – заповедное царство Фоанта?... Если верить слухам, то где-нибудь здесь, среди вздыбленных скал, заслоненное с севера непролазными горными чащами.
Ни намека на человеческое обиталище. Ни огня вдалеке, ни примет рукотворных строений. Лишь вершины, над морем поднявшиеся. Самый воздух в этих краях напоен тревогой и страхом. Отчего бы тут впрямь не водиться чудовищам? Таврика – на краю Ойкумены, и коли тут сохранились кентавры, можно предполагать, есть и прочие твари, еще подиковиннее.
– Ты слыхал о Великом Змее? – спрашивает Митрадат у кормчего.
– О молчи, господин, заклинаю тебя Диоскурами! – непритворно пугается тот.
Между прочим, храбрейший, искуснейший и надежнейший из мореходов, как писал о нем Диофант.
– Разве можно об этаком – в море!.. – добавляет он, озираясь и творя
охранительный жест.
В тот же миг откуда-то с берега раздается жуткий воющий стон. Не звериный и не людской. Угрожающе-низкое "у-у" – опаленное болью "о-о" – и в конце глухое мычание.
– Клич разбойников? – вздрагивает Митрадат.
– Нет, – переходит кормчий на шепот.
– А кто же?
– Не знаю. Говорят, будто – Сфинкс.
– Почему?
– Человек так не может кричать. А у птицы голос послабже.
– Она что, нас заметила сверху?
– Может быть. Лучше нам держаться подальше, да хранит нас Ахилл Понтарх...
По знаку кормчего в виду кидают благовонный венок из шиповника, оплетенный пурпуровой лентой: приношение путников чудищу, стерегущему берег.
Митрадат замолкает. В душе его борются первозданный страх и безумнейшее желание: приказать приблизиться к скалам, бросить якорь, доплыть - и увидеть своими глазами... Ему кажется, будто он различает сквозь сумерки - крепость и зубчатые башни. Что там? Царский дворец, где живет и правит Фоант?.. Или капище Девы с окровавленным жертвенником?... Или попросту нагромождение остроконечных камней?... Непонятно.
Плач с вершины стихает.
Корабль забирает в открытое море.
– Пожалуй, я лягу, – говорит Митрадат.
– Да приснятся тебе лишь хорошие сны, – отвечает ему на прощание кормчий.
С очень явственным облегчением.


Из книги «Владыка вод»

****
“Отвратительный климат", – досадует про себя Диофант.
Днем-то кажется, что всерьез наступила весна. И тепло, и светло, и
жаворонки распевают. Лишь от моря тянет пронзительным холодом, а на суше под солнцем даже жарко - особенно в ратных доспехах. Но к вечеру, когда солнце скрывается, дует ветер - восточный и злой. Если спишь не в натопленном доме, а в военной палатке, то зуб на зуб не попадет. Скифам всяким оно ничего, эти свыклись, но понтийцы по-прежнему мерзнут.
Диофанту не спится, однако совсем не от холода. И не только от
вгрызшейся в душу яростной злости, до сих пор обращавшейся против врагов.
Он впервые не может сказать себе, чем закончится завтрашний бой.
Чем бесцельно крутиться на койке, лучше встать и пройтись, проверяя
несение службы и подбадривая своих доблестных воинов. А не то они могут и впрямь оплошать.
Ибо явь пострашнее кошмара.
Нынче утром, перейдя ров и холм, что служат границей Боспора, они
увидели тех, о ком прежде лишь смутно слыхали, не очень-то веря степняцким рассказам: кентавров. И сперва, конечно, глазам не поверили. Показалось – просто конные варвары. Тем более, что на головах у чудовищ были скифские шлемы, а на груди – кожаные или медные панцири. Передней линией выстроились стрелки из луков, за ними – копейщики. Имели они и мечи, и булавы, и метательные топоры.
Люди дрогнули. Диофанту и раньше рассказывали, что сам вид кентавра
почему-то вгоняет человека в немыслимый страх – панический, нерассуждающий. Оттого, вероятно, путники так легко позволяют себя настигать, повергать, обезглавливать – они словно лишаются разума. А ведь тут не один кентавр – а целое полчище. Несколько сотен. И вдобавок – грозно вооруженное.
Пока Диофантово войско преждевременно не ударилось в бегство, стратег прокричал:
– Эй, кого испугались?! Лошадей никогда не видали?! Герои! Эллины! В бой!..
Но кентавры начали первыми. И стратег не успел построить фалангу.
Людозвери смешали ряды понтийцев и навязали им рукопашную схватку, дико воя и сотрясая мечами и копьями. А дрались они много свирепее скифов, да и были гораздо сильней и выносливей. Диофант вспоминал постоянно какие-то детские сказки, картины, рельефы и статуи, изображавшие кентавромахию. Вспоминал, ужасаясь душой: боги, это же – правда... Те же самые жесты, движения, ожесточение, дикая ярость, копыта по черепам...
И понтийцы бежали. Впервые оставив на поле боя десятки убитых и
раненых. У кентавров тоже были погибшие, но не столько, как у Диофанта.
А затем стряслось диковинное: едва стратег оказался вновь за боспорской границей, чудовища прекратили погоню и встали. Будто некое колдовство не давало им переступать черту, разделявшую две соседних страны. Диофант, собрав и чуть-чуть успокоив своих, попробовал предпринять обходной маневр и сделал вторую попытку пробиться на запад.
И снова всё повторилось. Хоть на сей раз он двинулся сомкнутым строем.
Кентавры поняли, что летящие стрелы не причиняют железному телу фаланги никакого вреда – и принялись ловко метать боевые тяжелые топоры, целясь в ноги и головы. Несколько шлемов упало, и из раскроенных черепов брызнул мозг. Фаланга, таща на себе мертвецов и орущих от боли и ужаса раненых, утеряла победное чувство, распалась на тысячи перепуганных "я" – и, попятясь, снова бежала. Людозвери рванули вперед, Диофант проорал: – Отступаем за ров! – и опять заповедная линия разделила два войска. Кентавры лишь подобрали валявшиеся топоры и брошенное мертвецами оружие. А потом сотворили свой жуткий обряд: отсекли вражьи головы, насадили на длинные палки и, исполнив воинственный танец, воткнули вдоль линии вала. Но больше не нападали.
Диофант стал медленно двигаться вдоль границы. Кентавры сопровождали его, закрывая проход. Стало ясно: они охраняют все подступы к царству Фоанта.
Что же делать? Повернуть с позором назад? Продолжать прорываться? Кладя своих лучших людей?.. Или – уговорить этих стражей?..
Он едва упросил – умолил почти на коленях, – чтоб один из десятников,
говоривший немного по-скифски, вышел к чудищам без меча и щита, с белой лентой на шлеме.
Нет, кентавры его не зарезали. Но на переговоры не шли. Будто не
понимали, чего хотят чузежемцы. Диофантов посланец указывал им на синевшие в отдалении горы, повторяя имя "Фоант". А кентавры лишь хмурились и твердили какое-то слово, которое можно было с трудом принять за скифское "друг" или "брат". Верней, "побратим". И друзья же у благообразного старца Фоанта! Распроклятый колдун и обманщик, ты узнаешь еще, что такое – шутить с Диофантом!..
Отступив от границы, Диофант приказал ставить лагерь и ждать, пока не
прибудет из-под Феодосии ополчение херсонеситов. Уходить, потерпев поражение от воинственных нелюдей, он не хотел. Это было ударом по его полководческой чести. И стратег решил, что прибегнет к хитрой уловке. Он оставит на этих позициях, чтоб удерживать у границы кентавров, не понтийцев, которыми столь дорожил, а союзников из Херсонеса. Сам же с лучшими воинами удалится, чтобы пройти стороной. Либо севернее, через Скифию, а затем через горы, либо, кромкою моря, южней. Он обязан проникнуть туда и схватить Фоанта за бороду! А иначе над Диофантом начнет потешаться вся Таврида, которую он покорил! Жизнь и смерть Диофанта теперь – в этой самой последней и самой нужной победе! В этой маленькой – тьфу, и нету! – стране...

Никакие меха не спасают: ветер вертит плащом, раздувает одежды и играет душою как перышком. Только с помощью посоха он сумел превозмочь этот вихрь и дойти до скалы, за которой можно укрыться.
– Сфинкс!.. – кричит он у края обрыва.
О, да разве кто-то расслышит – среди шума вершинного ветра и отдаленного грохота волн?
– Сфинкс! Откликнись!..
Обычно, если ей не хочется говорить, раздается чаячий смех или звонкое
эхо. А сейчас – ничего. Только ветер воет надсадно, как плакальщица, которой платят смотря по усердию...
– Сфинкс!.. – взывает Фоант напоследок.
– Я здесь.
Даже пот прошиб. Никогда не слыхал ее голоса, кроме плачей в безлунные
ночи. А сейчас раздалось – очень близко и внятно. Где она?
Фоант поднимает глаза. И видит нависающее над собою лицо. Тело –
скрыто скальным уступом. Но нельзя обмануться: она. Очи Сфинкс – ярко-синие, страшные, с черными звездами в глубине. Огромные и немигающие. А лицо – снежно-белое, без кровинки. Но пунцовые губы - жарче горных гвоздик. Над челом - диадема. Тяжелые темные косы – будто спутанные паутиной. Серебрятся, как черная хвоя под инеем.
– О, какая красивая... – пораженно шепчет Фоант.
Он-то думал, ей много веков и она, хоть бессмертна – стара и морщиниста.
А она нелюдски хороша. И голос ее не похож на хриплое карканье бредящей пифии. Голос нежный, тихий и звонкий от подавленных слез. Как у кроткой обиженной девочки.
– Да? Красивая?.. – переспрашивает она с недоверием, будто Фоант посмел бы ей льстить.
Над скалой появляется нежная обнаженная грудь, украшенная
самоцветными ожерельями. И – ужасные лапы, покрытые бурой шерстью, с отточенными когтями. И – большие, но недостаточные для ее чрезмерно весомого тела – крылья. Вряд ли эта несчастная может летать.
Она начинает спускаться к нему со скалы. И Фоанту становится жаль ее.
Вниз сползать всегда затруднительно, а тем паче – полузверице.
– Отойди! – велит она Фоанту.
Он отстраняется, освобождая ей место, чтоб спрыгнула. И все же она
задевает его за щеку крылом. Перья жесткие, словно железные, и удар ощутимый. Но теперь он удостоверился, что не спит и не бредит: перед ним – настоящая Сфинкс.
– Сядь, Фоант, а то ветер, простынешь, – зовет она его под защиту скалы.
Он покорно садится на камень, положив рядом посох. И косится, сличая живую пророчицу с изваянием на навершии. И похожа, и непохожа. Фоант точно знает, что не видел Сфинкс никогда, а сердцу мерещится – видел...
– Я тебя поцарапала.
– Ничего. Пусть останется знак.
– Мне известно, зачем ты явился, – продолжает она. – Тебе нужно мое
прорицание. Ты уверен, что нынче я тебе – не смогу отказать.
– Твоя полная воля.
– О да.
В ее страшных и дивных глазах загорается искорка. Но уста напряженно
сжимаются. И – молчат.
– Отчего ты скупа на пророчества?
– Что в них проку, Фоант? Предреченного не миновать. А какая вам польза
в мучительном знании? Я обязана вам иногда отвечать, когда вы вопрошаете важное. Но судьба налагает расплату: за всякое вещее слово у меня – то морщина, то волос седой... И – такая тоска! Ибо, что ни скажи, вы поймете не так и поступите – совершенно обратно желаемому...
– Я не буду пытать тебя. И сейчас же уйду.
– Нет, Фоант! – распускает крылья она, загораживая тропу. - Не уйдешь. Я тебя слишком долго ждала.
– Ты?... Зачем?...
Молчит и дрожит.
– Тебе холодно, Сфинкс?
– Да. И горько. Ты давно не ходил сюда и не клал мне подарков.
– Хочешь, дам тебе плащ? Он согреет.
– Хочу.
Он снимает с себя теплый плащ и набрасывает на дрожащую Сфинкс.
Снова долго сидят и молчат.
Он решается встать:
– Сфинкс, прощай. Мне пора. Не надо пророчества. Обо мне тревожатся
дома.
– У тебя там... нет никого.
Он пугается, но возражает:
- Неправда. Там жена моя, Эрморада. Она меня ждет. Я люблю ее, и она
меня тоже.
– А – я?...
– Что тебе до меня, о вещая дева? Что за радость тебе привораживать
безутешного старца? Будь милостива, отпусти меня, коли ты не желаешь...
– Желаю, Фоант.
– Что?
– Помочь тебе. Если ты поцелуешь меня...
– Никогда.
– О не бойся, она – не узнает.
– Не проси.
– Ты думаешь, верно, что губы мои источают гибельный яд, что язык мой
смертельное жало, или что я утащу тебя в бездну и буду там над тобой хохотать?
– Я не думаю и не хочу ничего...
– Нет, ты хочешь! Ты хочешь, Фоант! Если ты поцелуешь меня – всё
исполнится! Всё, что желаешь!
Удержала-таки. Отыскала соблазн. Только можно ли верить?
– Это правда, Фоант. Тот, кого я целую в уста – получает мечтаемое. Тут
бессильна даже судьба. Ибо я предлагаю такое... не каждому.
– Разве многих ты... целовала?
– Нет. Избранников мало. Иногда за весь век – никого. На твоем веку –
только двое.
– Я их знаю?
– Да. Гармонид – и Катана.
В это можно поверить. Ваятель и песнотворица. Наделенные даром,
невиданным и неслыханным в этих диких краях.
– Я не буду тебя принуждать. Если хочешь, решайся, Фоант.
Он решается.
Преклоняет колена и молится мысленно: "О судьба, всемогущая и
всеблагая! О великие боги, известные мне и не знаемые! Побежденный вами, взываю о милости к беззащитным и неповинным. Да минует эту землю война, да избегнет жена моя Эрморада с детьми – поругания, плена и рабства"...
Произнес про себя и, закрыв глаза, обнял Сфинкс. На него пахнуло
странным запахом шерсти, духов и весны. Над макушкой сомкнулись широкие душные крылья. А на плечи легла непомерная тяжесть торжествующих лап.
Страшный холод обжег его губы. Он ослеп и оглох, и не знал, было это
всего лишь мгновением – или часом, на который он утратил сознание.
Когда Сфинкс отпустила его, ему сделалось жарко. И вообще все кругом
изменилось. На холмах расцветала весна. Ветер был не свирепым, а просто упругим – как мускулы юноши. Голубела полынь, серебрился ковыль, и по склонам белели раскрытые, с длинными, словно ресницы ребенка, скальные каперсы, у которых запах сладок как мед, а пыльца горше соли...
Он увидел тропу меж благоуханных горных лугов. И заведомо знал, что
она приведет его к тихой уединенной усадьбе и к прекрасному саду, где его заждались его мальчики, его равнолюбимые сыновья, его неразлучные Диоскуры... И куда он возьмет – когда те подрастут – и жену свою Эрмораду...
– Фоант, – с непонятной жалостью молвила Сфинкс. – Не кори меня. Я
должна тебя предупредить. Что бы ты ни содеял отныне, зло обернется благом, а благо – злом. Ибо ход вещей искажен, и нарушены связи событий: новый Бог управляет теперь круговертью судеб и стихий. Наше время – твое и мое – истекает. Но обещанное тебе непременно свершится, Фоант. Ты получишь то, что желал. Не кляни меня, если уста твои говорили одно, а сердце алкало – инакого. Я исторгла моим поцелуем твою волю из корня души. После этого ни слова твои, ни деяния ничего уже больше не значат.
О Сфинкс, о коварная!
– Твои речи темны, – отвечает Фоант. – Ты лукава...
– А ты опрометчив и легкопамятен! О Фоант, посмотри на меня!..
Он уже стоит на тропе и, почти против воли, оглядывается.
И увиденное вновь обдает его холодом. Жутким, тихим, священным. Как
он мог, говоря столько времени с ней – не узнать лик и голос царицы Климены?.. Поседевшей и помудревшей, но бессмертной и молодой...
Ужаснувшись, он бросается прочь. Вниз с горы, одной рукою цепляясь за
колючие ветви кустов, а другой крепко сжав свой спасительный посох.
Вдогонку ему несется отчаянный то ли смех, то ли плач, то ли зов:
"Фоант!"... "О, Фоант!"...


Из книги «Пиршество титанов»

...Отогнав злые мысли подальше, царь вдруг переводит взгляд на дорогу. Она всё это время была совершенно пуста: грузам велено задержаться или ехать в обход, поселянам – сидеть по домам, пастухам – увести скотину подальше...
И откуда-то - группа всадников!
Из-за дымки и расстояния даже не разобрать, сколько их: трое, четверо?...
Кто такие?... Посланцы?... Откуда?... Какая нелегкая их принесла?...
Митрадат посылает навстречу одного из конных охранников: выяснить, кто посмел появиться, нарушив запрет.
– Государь! – смятенно выпаливает тот, примчавшись галопом назад. – Эти... там у них... третий – не человек!..
Да. Он сам теперь уже видит.
Кентавр!...
Митрадат быстро вскакивает на коня и бросается наперерез, позабыв даже кликнуть охрану.
Заметив царя и, возможно, узнав его по блистающему наряду, путники
спешиваются. Их двое: пожилой бородач в нахлобученной войлочной шляпе – и подросток, судя по хрупкости облика.
Странный их провожатый остается стоять на некотором расстоянии,
опершись на незачехленное, боевое копье. Приготовленное – для удара.
Он – как призрак, как серое облако, светлый, то ли заиндевело-серебряный, то ли просто седой от бровей до хвоста... Митрадату становится страшно от прихлынувших воспоминаний: вешний ветер в степи, людозверь – и направленное прямо в грудь острие...
– Кто вы? – властно спрашивает Митрадат у пришельцев.
Те молчат, ибо старший смотрит на младшего – отвечай, мол, – а тот в
изумленном остолбенении созерцает царя.
Долговязый, но худенький мальчик. Лет тринадцати или четырнадцати.
Странен цвет его глаз: не зеленый, не серый, не желтый, не карий – какой-то топазовый. Вокруг век – синева. Кожа – бледная до прозрачности. И одет – кое-как. Два хитона, чтоб не замерзнуть: исподний – пепельно-черный, верхний – серый, некрашеный, грубошерстный. Темный плащ с откидным колпаком – либо чей-то чужой, либо взятый на вырост: ребенок в нем тонет. На шее болтаются на суровой нитке – два перстня. Верно, прятал в пути под одеждой, а теперь теребит от волнения. Пальцы – длинные, тонкие, нервные, словно у кифариста, а ногти, невзирая на грязь под ними – ухоженные. Необломанные и изысканной формы. Можно было бы счесть его за бродячего музыканта или ученика разорившегося философа, если бы – не приведший его людозверь, не сверкающие дорогими каменьями кольца и не – самое главное...
Золотой ободок – на челе!
До мучительной боли знакомый Евпатору – золотой ободок!
Гордый знак неотъемлемой царственности – среди спутанных длинных и
мягких кудрей цвета спелых каштанов с проблесками - столь родной рыжины... Как огонь, источающий искры...
– Ты случайно не... – у царя спирает дыхание. – Ты не...
– Я Дионисий, сын Каллия, – подтверждает тот кротко и кратко.
– Ты ко мне... ты прислан – отцом? Почему – без охраны, без свиты?.. Что
за рвань на тебе?.. Что случилось: напали в дороге?.. Ограбили?.. Всех перебили?...
Бесполезно выпытывать. Голова в золотом ободке поникает. Как ни силится мальчик крепиться, он начинает рыдать, прислонившись к измученной морде коня...
В разговор вступает мужчина, снявший шляпу и обнаживший перед царем свою лысину:
– Здравствуй, мой государь. Ты меня не узнал? Постарел я, обезволосел,
обрюзг...
– Погоди, погоди... Пифолай?! Но какими судьбами?
– Ай, недобрыми, царь! Когда враг подступился к Синопе, я бежал на
Боспор, а оттуда, не поладив с Махаром – в Афинеон, где надолго застрял... Дионисий – воспитанник мой, даровитейший из даровитых, одержимый любовью к познанию, ради коего я...
– Я спросил, – прерывает его излияния царь, – что стряслось? Почему он – рыдает? Зачем вы явились – одни, и одеты, прости, как бродяги?
– Царь, беда! Большая беда! Еле вырвались. Тавры, эти дикие нелюди...
– Что? Восстали?
– Да. Как с ума посходили...
– Каллий?
– Мертв. И сестра его – тоже. С ней давно угрожали расправиться, больше
месяца мы там прожили во дворце как в осаде... Она смелая женщина и решила сама принести себя в жертву, чтоб не тронули брата с племянником. Каллий вздумал мстить за нее, и тогда они – как с цепи сорвались: растерзали его, намазались кровью – и помчались в город за мальчиком... Дионисию нынче не быть бы в живых, не вмешайся – наш Ктарх...
– Ктарх?!...
– Ну да, – показывает Пифолай на кентавра. – Он и вывел нас из дворца.
– Как он там очутился?
– Прискакал, узнав о случившемся с Каллием. Он дружил с его матерью,
да и мы с ним были приятелями... Даже тавры его уважали, потому не посмели перечить, когда он встал у них на пути и сказал: "Убивайте меня – но не троньте внука Фоанта". Собираться возможности не было, мы схватили, что ближе лежало – драгоценности, книги... Одежду и прочее нам давали в пути сердобольные встречные, и чтоб не было проку нас грабить, мы сменили приличное платье на эти обноски... В Тиритаке нам говорили, что по этой дороге – нельзя, но другая – гораздо длинней, а силы у мальчика, видишь сам, на исходе... И он тебе все-таки – родственник...
Митрадат нисходит с коня. Покровительственно возлагает десницу на
плечо Пифолая. Дионисия же сострадательно привлекает к себе. Гладит по голове, целует и молвит:
– Ты со мною. Не надо отчаиваться. Мы еще поживем! Видишь войско?
Теперь мы повергнем врагов и отплатим убийцам за гибель отца, и вернем тебя – в Афинеон...
– Нет, – вдруг шепчет в ответ Дионисий. – Я туда... не хочу.
- Как - не хочешь? А кто же там будет царем?
- Всё равно. Кто угодно. Не я.
- Почему?...
- Царей - убивают.
Митрадат отпускает его. Отступает брезгливо назад. Выдыхает:
– О боги!... И это - мой внук?!... Моя кровь?...
Точно всплеск серебристой волны – скок кентавра. Чеканная речь - очи в
очи:
– Презренный двуногий! Это - внук Фоанта и Эрморады. Их кровь! А к тебе я привел его лишь потому, что другой родни – у него не осталось!
Кентавр поднимает копье. Целясь в сердце. Сияя от гнева.
Царь, очнувшись, выхватывает из ножен свой меч.
Ктарх, отступив чуть назад, довершает:
– Я жестоко жалею, что некогда – не пронзил твою грудь, Митрадат. Нынче –
поздно. Умри, как сумеешь. Прощай!..
Размахнувшись, он резко втыкает копье – возле ног царя. И оно впивается в землю, увлажненную вешними соками, чуть ли не на поллоктя. У Евпатора поневоле холодеют корни волос, и пока он тщится извлечь из себя сразу ухнувший внутрь и свернувшийся где-то в подбрюшине голос, чтоб наконец-то позвать охрану – Ктарх, вольный и безоружный, пускается вскачь – по истоптанной войском степи, к синеватой цепочке курганов...
Утомленная долгим бездельем и унылой муштрой оголтелая скифская
конница с диким гиком и свистом срывается – вслед серебряной тени двусущностного.
"Пощади его", -- робко лепечет ребенок.
"Эгей!! Окаянные!! Взять – живьем!!" – орет Митрадат.
Но - напрасно. Не слышат. Топот, ветер в лицо, жар азарта...
Скифы – рьяны и яры, Ктарх – стар. Несомненно, догонят. Они уже на
расстоянии выстрела, вскинули луки, натянули тетивы...
"Спаси его!" -- молит мальчик, вцепляясь в царя.

...Боги бездны: это – мой внук! Мой последний, быть может, потомок!
Потому что других, кто бы мог наследовать мне – я уже схоронил и утратил!... Каждый день множит жертвы и муки: всё уходит, всё рушится, оползает в Аид и срывается в пасть Ахримана... Сын – опора моя и надежда, сын законный и страстно взлелеянный, даже он – оступился и предал! Я обязан его наказать и вручить его смерти – но как?!... Мой Фарнак, как мне жить – без тебя?... Жизнь моя, мой огонь негасимый... Только ты – мое упование! Ты один и будешь достоин – преемствовать мне во вселенской борьбе с супостатами! Ты блистаешь – как молния в окровавленном злате заката! Твои очи – гроза и пожар! Ты – не то, что сей бледный затворник, чистоплюй, книгочей и слабак, валящийся в обморок от единого запаха крови! От зрелища – раскуроченной плоти, от звука – рвущихся жил... Ишь, придумал: "царей убивают"... Врешь, мой милый! Царя Митрадата – никто до сих пор не убил! Ни стрела не брала, ни кинжал, ни засада, ни яд, ни железо в ручище кентавра, ни свирепые силы стихий – что мне ваши бунты и заговоры?...
Я, наверное, вправду – бессмертен.
И умру, когда сам пожелаю. Или – вринусь на небо живьем, на крылатом
коне, как комета хвостатая!
Но – не ранее, чем пресыщусь земною игрой.
Страшноликий Уран! Пожиратель чад своих – Кронос! Тартар вас разрази!
Подыграйте – царю Митрадату.

... Царь – не видел. А я это – видел. И клянусь: это было не сном.
Ктарх упал, подстреленный скифами. Они радостно загоготали, но, свершив свое страшное дело, обернулись назад и услышали – окрик царя. Бросив жертву, они поскакали к нему. Войско замерло. Царь, окруженный ослушниками, гневно им выговаривал: "Ведь –последний в миру!.. Повязали бы, привели, жил бы в клетке... Нет, башки ваши дурьи, угробили"...
Про меня все забыли. А я отвернулся от всех. И – увидел.
Ктарх вдруг зашевелился и невероятным усилием – встал. Испещренный
многими ранами, истекая кровью, влача на себе трепетавшие древки зазубренных стрел, он, шатаясь, хромая, борясь с притяжением смерти – отправился прочь. Прочь от места побоища, к северо-западу, где виднелись курганы. Но, пройдя немного, он начал спускаться в ложбину, заполненную сизоватой туманной мглой – степь оттаивала, от земли поднимались вверх испарения. Я боялся, он там оступится и опять упадет... Нет, из той ложбины он вынырнул, словно бережно зиждимый – облаком. Он как будто купался в курениях как в молоке, и кровавая плоть через некое время снова стала - чисто серебряной... С неба – хмурого, но в сияющих белизною просветах – нисходили на степь то ли полосы длинных туманов, то ли низкие облака, извивавшиеся по земле. И казалось, Ктарх уже не идет, а – плывет среди них, не касаясь копытами тверди... Вот – совсем оторвался, вот - повис в неумелом парении, вот – подался вверх, вот – исчез, растворившись в неярком свечении... Слился с дымкой и трепетным ветром... Улетел - в те чертоги из льдистых опалов, где доселе бывал лишь во сне: в царство матери, млечной Нефелы...
Словно знак, чтобы я неуместным вмешательством не спугнул
тайнодействие – влажный ветер толкнулся в лицо и – затих.
Как прощальный завет.
Степь безмолвно курилась.
И я ничего не сказал об увиденном – моему мрачноликому деду.
Ктарха долго искали, дивясь, как он мог ускакать, весь израненный, не
оставив следов на земле...
Царь был столь поражён, что ни слова не проронил по дороге до
Пантикапея.
Но душа моя была слишком обременена впечатлениями, чтобы я сохранил
мою тайну навсегда и от всех. Я не выдержал и проболтался, но, по счастью, мне не поверили. Не поверили – две царевны, Митрадата и Ниса, которым я вздумал открыть мое сердце. Обе были мне почти сверстницами, только я считался ребенком, а они – уже девушками и невестами двух заморских царей. Я пленился ими мгновенно: никогда я доселе не видел существ столь прекрасных и нежных. Царь привел меня к ним познакомиться, а они упросили его, чтобы я провел у них вечер за беседой и угощением. Словно нехотя, он согласился – обычно ведь никакому мужчине не дозволялось входить в гинекей, и царевны не видели возле себя никого, кроме старых служанок и евнухов. Вероятно, царь рассудил, что общение с его собственным внуком не способно причинить им какой-либо вред. Потому, очутившись у них, я был должен, превозмогая скорбь и усталость, рассказывать: кто я есть, где я жил, что случилось с моими родными... О, как эти девочки слушали! Как они сострадали! Как обе плакали, обнимая меня и пытаясь хоть чем-то утешить! Но когда я, поддавшись их ласке и пониманию, под конец поведал им – о вознесении в облаке Ктарха...
Они молвили мне:
– Ты придумал. Так – не бывает!
– Дорогие, я видел своими глазами!
– Бедный! Ты, наверное, тронулся в это мгновение разумом...
С той поры я об этом молчал.



следующая Бустанай. ТО, ВО ЧТО ВЕРЯТ ВСЕ
оглавление
предыдущая Татьяна Бонч-Осмоловская. КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ КАССИФОНЫ1





blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney