Прозаик, поэт, книжный график, рок-музыкант. Мытищи. Книги «Килограмм взрывчатки и вагон кокаина» и «Пока».

---

ОТЕЦ ЧЕРЕПАХ

Чем дальше от нас предмет, тем меньше он кажется. Чем дальше в прошлое от нас событье, тем короче кажется отрезок времени, в котором оно живет. Первое солнце звали Ягуар. Последний ягуар сомкнул пасть на горле последнего человека, и закатилось оно.
Второе солнце называлось Ветер. Люди смотрели в струи, несущие листья и пепел. Отдельные люди успели превратится в обезьян, но ветер унес и этих. И закатилось второе солнце.
Третье солнце было горячее других. В бронзовых норах коротышки ковали железо. Умный хохочущий воин был убит прозрачным скачущим камнем. В слепящем свете не было видно лиц, и, чтобы узнавать друг друга люди выжигали горячим стилом тавро у себя на лбу. А потом все смыл огненный ливень. И закатилось горячее солнце.
Четвертым солнцем была вода. Когда рассеялся пар, в болотах закопошились дети. Сквозь длинные просветы в плотных сиреневых тучах парило душное мокрое светило. В домах на сваях, в покрытых зеленым налетом горшках кипело варево из лягушек. В мангровых корнях завелось могучее племя жадных зеленых людей, и обезьяны нырнули в воду, чтобы до них добраться. Однажды все младенцы мира разом заголосили, увидев вместо пяток раздвоенные хвосты, а потом разом замолчали, потому что все стали рыбами. Мокрое солнце плеснуло в небесный свод огромной, смывающей все волной, и закатилось.
Пятое и последнее Солнце зовут Движение, и еще его зовут Науиолин, Неподвижно мчащийся орел, и еще его зовут Танатиу, Тот, Который Пьет Кровь Побежденных Воинов. Дом его в шестнадцать раз больше чем мир, и каждое бревно в стене дома его в сорок раз больше чем весь его дом. Он бежит так быстро, что оказывается там , где уже был, перед тем посетив все остальные места, и никто не успевает заметить, что он отлучался. Каждую ночь он идет под землей так же, как мы ходим через колючий куст, теряя клочки одежды, и капли крови. Но в каждой капле крови его могут захлебнуться одинадцать деревень, поэтому Воин бьет копьем в темноту, не думая кто в темноте умрет, враг его, брат его, или он сам. И карлик без головы, Мечущийся Колибри, шепчет Воину «да». В доме своем Танатиу устроил сад, запах цветов которого способен воскресить вяленого угря. В саду этом пруд, шире него только лицо самого Танатиу, а глубже только раны через которые уходит кровь Танатиу, когда он идет под землей. Пруд этот сплошь покрыт сверкающими водяными цветами. На листьях цветов спят красавицы брошенные в колодцы, а в венчиках, вверх ногами в густых ипареньях цветка висят красавицы умершие под ножом. Это гарем Танатиу. Он любит их спящими, и сам спит, когда любит, а спит он, когда идет под землей, а чтобы были силы, на поход, на любовь и на сон, пьет во сне Танатиу кровь побежденных воинов. Поэтому разбудив Танатиу, сразу прервешь ему сон и битву, еду и любовь. Сам подумай, что станет с тобой потом.
И вот однажды Танатио разбудили. Проснулся Неподвижно Мчащийся Орел от костяного стука идущего из-под воды. Танатио открыл глаза, кровь воинов пролилась в воду, и увидел он, что цветок, пленниц которого он любил, засох, ушел на дно, и любил он тину. И еще много цветов засохло, а из под воды доносится костяной стук, и поскрипывание жвал. Протянул он руку на самое дно пруда. Достал оттуда Отца Черепах, Костяную Плошку. «Что там внизу?» – спросил у Отца Черепах Танатио. «Там мои дети, – ответил Костяная Плошка – Они едят корни цветов и непрестанно совокупляются, чтобы было много черепах». «Ах дети!!!» – завопил в гневе Танатио, вырвал Костяной Плошке сердце, бросил Отца Черепах на твердую воду и стал топтать в ярости, рядом с которой ярость тысячи воинов, слабее предсмертного писка москита. И в ярости поклялся он самим собой самому себе, что будет топтать черепаху, пока не растопчет. Но кто растопчет черепаху? А тем более Отца Черепах… Так и топчет Танатио Костяную плошку и по сей день. Будь у Отца Черепах сердце, сжалился бы он над Танатио и отполз бы из под ног его. Но Танатио сам вырвал сердце у Костяной Плошки. И в летящих веках бессердечный отец черепах забыл свою вину, а Танатио забыл обиду, и, однажды, спросив себя: «отчего я пляшу на спине черепахи? – сам себе ответил он – Оттого, что танцую!». А танцуют обычно от радости, и боги, и люди, и черепахи, и последние жадные зеленые твари скрывающиеся среди мангровых корней. Танцует Танатио, Пляшет Науиолин на спине черепахи посреди пруда, в плошке воды из которого уместились бы все океаны.

ВОШЬ

Вначале вождь был Арат. И жил он шесть сотен лет. Отличаясь большим могуществом чресел, имел он сорок жен, одна другой здоровей и ленивей. Сытые были бабы, да ладные оттого, что слыл Арат большим охотником и кормил он их от пуза. Однако не было ему довольства и хотелось пущего женства. Прослышал Арат, что по ту сторону Красной горы сидит на глыбе масляного туфа женщина, имя которой просто Мать. Что не делает она ничего никогда, только вшей у себя на голове давит, отчего в ней великая красота и сила женская за века скопилась. Что сыта она сама собой и ждет мужа нового себе, потому что старый был так велик и могуч, что в твердой земле утоп.
Пошел ее искать Арат и нашел, конечно. Встал внизу и сказал все, что хотел. «Хорошо, – она ему отвечает, – только ответь мне на одни вопрос. Кто ты такой, Арат?». А сама поймала вошь в голове и сдавила легонько. Чувствует вождь, что-то его душит. Понял что, и говорит ей: «Я вождь, я Арат». Она еще сдавила и снова спрашивает. Арату противиться легко, да думает он, скажу ей, что она хочет, дело скорей обделаю. И говорит: «Я вошь у тебя в пальцах». «Ах, ты вошь, – отвечает она, – а мне вошь не нужна, вшей я давлю». А как назвал себя богатырь вошью, тут сила его и пропала. Задавила его Мать тут же.
А вопрос ее был таким, в ответе на который ни правды, ни лжи быть не может, и некому на этот вопрос ответить, ведь сыта Мать сама собой, муж ей не нужен. Сидит она на глыбе масляного туфа и вшей давит.



ПОДВОДНЫЕ НЯНЬКИ

Теперь каждый придурок знает, что катаясь на лодке по Нижнему озеру, нельзя вглядываться в воду. Однако, естественно, были времена, когда мудрость эта оставалась человечеству недоступна.
Катались как-то несколько беззубых детей по озеру, и один самый маленький, никчемный да худой засмотрелся на солнечные блики на воде. И увидел он в объемных гулких глубинах огромные игрушки и изумительных ласковых женщин. Потянулся он к ним, перегнулся, плюхнулся в воду и погрузился на дно глубочайшего из озер.
Обступили его подводные няньки, зеленое солнце вверху наполнило тело томительным счастьем, и, забыв о своих товарищах, стал он метаться, как лягушонок среди добрых игрушек, а нежные женщины всячески угождали ему. Однако захотел он похвастать своим счастьем, и жалко ему стало детей, что остались на поверхности. Попросил он нянек, и они, закрутив лодку в пузырчатом водовороте, приняли в свой дом еще много его товарищей. Долго играли дети в лунном прохладном забвении почти-что болезненного счастья, но однажды поднял тот самый мальчик голову на луну и вспомнил, как вламывалась она, желтая и грубая, сквозь двери, и не было спасения от колючей соломы и мясного дыма, нельзя было не наесться и не уснуть, не было совершенным забытье, приходилось просыпаться и пить, и все было утомительным, звуки и запахи. Захотел мальчик покоя и забыться для всего своего рода. Попросил нянек. Круглая гора дала трещину, и верхнее озеро рухнуло на долину, смыв деревню, в которой когда-то жил мальчик. Мальчик увидел, как по песчаному дну бредут навстречу ему изумленные силуэты вытянутых взрослых, спокойных и прозрачных, как ливень. Они приветствовали и обнимали мальчика. Один мужчина посадил его на закорки. Мальчик подумал, что это его отец, однако не важной стала степень родства. Здесь, в текучем стекле, все были равно родными. Мальчик беззвучно захохотал, и глаза его, отражая рыб, вспыхнули еще раз. Он попросил такого счастья для всего мира. Вся вода, что ходит наверху, рухнула разом на землю и погребла все, что было на ней. Увидели это подводные няньки и страшно рассердились на мальчика, отобрали у него игрушки и прогнали от себя. Долго и мучительно брел он по дну мимо низких пучков растений, поднимая винтообразный песок. Но вот голова его показалась над поверхностью, он вдохнул воздух и, шатаясь, выполз на пребрежный ил, на новую и пустынную землю, где обречен был жить теперь в долгом одиночестве. Голова его закружилась, он лег, спрятавшись от злого солнца в тень выброшенной коряги. Не просыпался он от укусов крабов и не почувствовал, когда упала на него крестообразная тень разогнавшей крабов птицы, мухи покрыли его ноги, а ил на ступнях высох и стянул кожу. Мальчик не просыпался, и сон ему виделся полный красного, щекочущего, щиплющего, вопящего месива, которое было так безнадежно везде, что не хотелось шевелиться и пытаться прогнать.
Когда он наконец открыл глаза и поднял голову, то увидел спешащих к нему коротких и оранжевых людей. Впереди всех неслись чумазые дети, с которыми вместе он катался на лодке по Нижнему озеру.



СОБАКА, ОБМАНУВШАЯ СВОЕГО ХОЗЯИНА

Охотник Мур был глупым и неуважаемым человеком. Не любила его жена, и презирала собственная собака. Жена изменяла ему, так как сам он был мало на что способен, и вскоре мужчины, со слов своих жен, обозвали ее грязной женщиной. Однажды дети долго издевались над ней, а потом мальчик кинул в нее камнем и выбил глаз. После этого женщина опустилась, стала неопрятной, забеременела от чужого и умерла при родах. Муж не горевал о ней. Для этого у него было мало ума.
Охотника Мура презирала его собака. Она вынуждена была подчиняться этому ничтожеству, так как некая ее часть истерично любила его. Она была сильной собакой, но Мур был плохим охотником и часто оставлял ее голодной. Другие собаки гордились хозяевами, а она думала, что все псы и люди глупы, как свиньи.
Однажды Мур и его собака охотились в болотах. Собаки чутьем знают кочки и трясины. Собака бросилась преследовать черного зайца и побежала там, где может пройти только быстрый и легкий зверь, в надежде, что хозяин попадет в трясину и погибнет. Она догнала зайца и растерзала на залитом солнцем пятачке сухой вздыхающей травы между двумя живыми кустами. Так она обманула своего хозяина. Возвращаясь, увидела собака свежую полынью в ковре из сухой травы и поняла, что здесь могила ее хозяина. Довольная возвращалась она в деревню, но, к ее удивлению, собаки почтительно смотрели на нее, а люди здоровались, кивая головами. Один встречный охотник даже сказал: «Привет, Мур!» и засмеялся в кулак. Когда собака поняла, что произошло, ей захотелось завыть на всю ночь. Она склонилась над ручьем, откуда на нее глядело отраженное лицо обманутого охотника.
С тех пор охотник Мур прослыл удачливым охотником. У него были чутье собаки и сила оленя. Он добывал столько мяса, что можно было прокормить две деревни. Он построил большой дом и завел стадо, у него было четыре женщины и восемнадцать детей. Он уже подумывал отделиться и основать свой род. Ненавидели его только собаки. У него же самого никогда пса не было.
Однажды ему подарили щенка. На глазах пораженного дарителя он откусил крошечной собачке голову и бросил тельце в пыль. С тех пор к его дому стали приводить ненужных хозяевам псов. Мур убивал их мгновенно и жестоко. Вскоре собак стали приносить из других деревень. Мур пробовал гонять этих людей, но они приходили каждую ночь, и до утра у него под окнами выли больные, шелудивые и старые псы. На ветвях его деревьев росли вместе с яблоками зашитые в холщовые мешки новорожденные щенки. Они пищали в душной тьме.
Так замечательных охотник Мур, в последствии вождь и глава рода, оказался до самой смерти связан с ненавистными ему собаками.



КРАСНАЯ РЫБКА

Старая огромная большеногая Гала вылезла из своей спрятанной в траве норы и, ленясь вставать на ноги, покатилась медвежонком по поросшему соснами склону, по мягким иголкам вниз, к привычному ручью. В ее длиннейших спутанных волосах были иголки, мертвые листья и паутина. Возложив живот свой на крошечный обрыв над черным и зябким омутом, стала она всматриваться в лучистый от полуденного солнца глаз кружащейся воды. Затененная ветвями вода ничего не отражала, и по причине медленного вращения не было на ней ряби. Она всматривалась долго, и ее литое, похожее на маску лицо ничего не выражало, но вот медленно, как выплывает из-за крыш луна, начала появляться на ее губах обычная отсутствующая улыбка.
Гала повзрослела очень рано и выделялась среди своих подруг хитростью и ленью. Жила она сиротой в пустой прохладный хижине, редко умывалась и причесывалась. Она отлично знала, что собирать еду ей не обязательно, она всегда могла выманить ее обманом у проходящих мимо простушек. Со временем подруги ее обзавелись мужьями, и она стала обмалывать их детей.
Однажды она лежала, привалившись к пригорку возле своей хижины, и мимо ее ног проходил колдун. Он нес на спине огромный короб, под тяжестью которого сгибался. Взгляд его, направленный в землю, упал на колени Галы, и старик, почувствовав то, о чем и думать забыл, тут же предложил ей жить в его доме. Галу так потянуло к этому худому, черному от загара, старому человеку ,что она решилась, поднялась и, держась за его узловатые длинные пальцы, преодолела расстояние до его дома.
У колдуна она жила счастливо и долго. Он не чаял в ней души, ему доставляло истинное наслаждение натирать медом ее тело, кормить ее из своих рук и дарить ей разные забавные вещи. Кроме того, он знал множество историй. Гала впервые поняла, насколько она любопытна.
Однажды, проснувшись на мокром рассвете, она увидела своего мужа, стоящим в дымном дверном проеме с топором в худых руках. Он, не сообразив, что женщина его заметила, бросился на нее, она ловко увернулась, топор провалился в пустоту ,а старик ударился виском об острый угол. Старик был жив, и Гала не стала бить его, она не была зла. Она ушла в лес.
Вниз по течению ручья, она нашла удобную нору. Лежа на обрывчике, над водой, и глядя на ее медленное вращенье, Гала жевала мясистый стебель и понимал, что скоро изрядно похудеет. Постепенно внимание ее отвлекло что-то, напоминающее одновременно пламя и древесный листок в глубине омута. Снизу, танцуя по кругу и подрагивая, как весенняя канарейка, поднималась к поверхности красная рыбка. Танец этот одурманил и словно усыпил Галу. Он был хорош. Хорош, как кусать большой и сытный овощ и как видеть движение деревьев на вершине горы, похожее на сон перед самым пробужденьем. Потом рыбка начала удалиться, пока не стала красным клопом на поверхности воды. Гала подняла глаза. Сгущались сумерки. Она провела у ручья целый день. Однако она чувствовала, что абсолютно сыта. Все ощущения оказались притуплены, а желания удовлетворены. Удовлетворены голод и жажда, пресыщено любопытство.
Вечером, лежа на постели из лапника в песчанкой норе, глядя на темное пятно на своде и думая о его происхождении, ленясь при этом встать и проверить, она вспомнила, что пела какую-то песенку в такт танцу красной рыбки. Ни мотива, ни слов она не помнила, но осталось чувство знания, из которого вскоре проклюнулись несколько историй, которые она рассказала сама себе.
Утром она снова пошла к ручью. И так было каждый день, вплоть до того утра, описанием которого мы начали нашу историю.
Рыбка уже появилась, когда вдруг в воде отразилось что-то чужое. Гала медленно подняла глаза. Над ней стояла девочка. рыжая и удивленная. Гале не потребовались объяснения, чтобы понять, что девочку прогнали из деревни. и что ей негде жить и нечего есть. Она сказала: «Будешь жить ее мной в норе. Смотри, рыбка». «Спасибо», – ответила девчонка и стала смотреть в смут. «Там нет рыбки, там только солнце», – сказала она через некоторое время, и Гала поняла, что рыбки и правда нет, а просто блики солнца отражаются в подводных вещах. От этого Гале стало обидно. Тут же она поняла, что рыбка больше не появится, и что причина этого – ее, Галы, минутная обида.
Девочка считана Галу ведьмой и кормила ее за то, что та рассказывала ей свои истории. Историям не было конца, и Гале было лень размышлять о том, вспоминает она их или выдумывает. Она прожила очень долго, а когда умирала, к ней пришел колдун, он гладил ее грудь и бедра и напевал ту самую песенку, хитро ухмыляясь и щурясь, как довольный кот. Она хотела спросить его, но не успела.
Вот так вот. Я думаю, что умным людям ре стоит объяснять, что рыбка била действительно солнцем в воде, а колдуна не было вовсе.



ПРЕВРАЩЕНИЕ

Маленький Ро заболел и, лежа в невыносимом жару, думал, что в огне не страшно и не жарко только огню. Он забыл о родителях и других, о еде и сне. Он метался, горячий, как вода в проруби, в которую он провалился третьего дня. От боли и нескончаемости он стал огнем, пробежал по циновке, прыгнул на стены и скоро наводнил всю хижину, гудя во внутреннем счастье. В огне погибло все население дома. Ро хотел плакать, но у огня не может быть слез, он хотел рассказать о своей боли и ужасе убийства, но все плясал и плясал над трупами родных. От стыда и человеческих взглядов он стал рыбой в узком и глубоком ручье, который катился вниз в пузырьках и белой пене, полном водорослей и объемном. Рыбы молчаливы и странны, и оказавшись в лапах выдры, он от обиды за столь короткую жизнь и страха очнуться стал птицей, летящей над жестким и осенним океаном. Вскоре он понял, что потерял стаю и, плавясь в чудном одиночестве, все напрягал чувство земли, забывая о бесчувственных крыльях. В одиночестве и грезах открылась земля, пустынная и холодная, как та, откуда он улетел. Небо лежало на ней и рвалось о жесткие камни мутными лентами. Грезы были непреодолимы и тошнотворны, и маленький Ро стал крабом, вылезшим на холодный и жидкий непитательный ил ловить многочисленных червецов и махать облакам непропорциональной клешней. Через полосу ила на краю деревни полз полоумный и пьяный старик, голодный так же, как и его привязанная в отдаленной хижине собака. Усмехаясь неизвестно чему и бормоча мерзости, он схватил одного краба, которым стал маленький Ро, и разломав панцирь, отправил в рот. Собака завыла в далекой хижине, и маленький Ро от сострадания и грусти стал стариком, ползшим на замерзших больных коленях через черную манную жижу. В желудке у старика что-то вспыхнуло горьким холодным светом, он разогнулся и посмотрел на свою хижину, откуда выбегала перегрызшая поводок желтая собака, посмотрел и, теряя все, стал падать лицом вперед. От сознания огромности себя и мускусной уверенности маленький Ро шагнул и стал тем, чего нам с вами никогда не увидеть, а если и увидеть, то увидевшие перестанут быть нами. Прощай, маленький Ро.



СМЕШЛИВАЯ ПАРОЧКА

В те годы, когда народом управляли четыре скрипучих старика, которые запретили курить коноплю и варить пиво, жила на Нижнем озере, ближе к дельте реки Соть, девушка, смешливей которой не рождалось. Стоило во время купания кому-нибудь из подруг плеснуть в нее водой, как хохот сгибал ее пополам, и она утыкалась лицом в расходящиеся от ее тела круги. Это смешило ее еще больше, и она плюхалась на спину, норовя захлебнуться. Все говорили, что хохочет она перед пропастью, однако жила она счастливо. Правда, ее не пускали на собрания, потому что ее разбирал смех от напыщенного вида вождя. Не брали ее на похороны и свадьбы. Ее смешило, что людей жарят после смерти на кострах, как баранов, только последних вовремя снимают с огня. В свадьбе ее смешили и наряды, и серьезные лица молодоженов, и особенно желтые фигуры четырех правителей, каждый из которых имел право попользоваться невестой до жениха. Только они этого не делали. Интересно почему. Однажды, во время засухи, ее должны были принести в жертву. Однако, когда колдун собрался вырезать ей ножом грудь, она расхохоталась. Все таинство было нарушено, и она довольная вернулась домой. Мать плакала и спрашивала, что может быть смешного в том, что их семья теперь опозорена? Девушка сказала, что точно таким же ножом, каким колдун хотел ее зарезать, отец вечерами вычищает грязь из под ногтей, а она чистит яблоки.
Однажды она привела домой парня под стать себе. Жилистого и худого, смешливого и конопатого. Мать позволила ему остаться. И всю ночь с чердака доносился их смех. Они смеялись над тем, что отличает их друг от друга, и не могли остановиться.
Утром мать поднялась на сеновал и позвала соседей. На чердаке никого не было. Там был только смех. Кто-то все громче и заливистее хохотал над вытянутыми лицами изумленных, набившихся на чердак людей. Потом рассветный ветер рассеял смех как туман, разнес его по равнине, и все в мире стало как прежде.



НЕВИДИМЫЙ ТОПОР

Слышали невидимый топор многие. Но что-нибудь толковое рассказать о нем вряд ли кто может. Одни говорят, что руководствуясь стуком его, можно выйти из леса, если к примеру, заблудишься. Другие отвечают, что он наоборот в чащу заманивает. А мне вот представляется, что и те, и другие правы, а точнее никто не прав. Все потому, что известно мне, откуда он взялся.
На холме, за собачьей косой, тогда стоял деревянный дом, в котором жил человек, разводивший коз и ловивший рыбу сетью. В детстве, во время войны, его оскопили солдаты, поэтому жил он совсем один. В гости к нему ходить считалось делом постыдным, к тому же говорили, что он болен проказой. А может и проказа, и все остальное – так, байки. Просто жил себе одинокий человек.
Однажды проснулся он среди ночи от колючего синего света в окне, и так на пугал его этот свет, что спрятался он как ребенок с головой под одеяло и пролежал так до рассвета.
Свет этот стал каждую ночь его будить, и однажды все же решился он выглянуть в окно, а через пять-шесть дней и вовсе выйти из дома ночью.
Увидел он, что свет этот бьет от леса, что каждое дерево бросает в темноту синие лучи, и что пронзают эти лучи дома и горы. Сразу многое ему открылось одним шлепком. Понял он, что деревья только кажутся посторонними, и что, пока есть это сияние, не будет в мире покоя и бессмертия. Взял он тогда топор и пошел, чтобы срубить весь лес, прямо сейчас. Даже не подумал, что такая работа тяжеловата для престарелого кастрата, к тому же больного проказой.
Взялся он за дело ретиво, только щепки полетели, и так ему работа эта понравилась, что не чувствовал он ни усталости, ни голода, и забыл о себе вовсе. И только когда понял, что не видит перед собой кончика своего носа, который видишь всегда, очень испугался. Посмотрел он вниз, на себя и не увидел ни ног, ни рук, ни живота. Запаниковал он и бросился скорее дальше деревья рубить, чтоб забыть обо всем и не вспоминать никогда. Так и рубит до сих пор. А что рубит и где, он не видит, потому что глаз у него тоже не стало.
Любимая жена охотника.
Охотник и его жена жили на склоне горы, где не было ветра, и рядом падала вниз река. Гора была высокой, и до самого горизонта простирался под ней лес, ближе зеленый, а дальше темно-фиолетовый, особенно на закате. Они очень были привязаны друг к другу. Поэтому охотник не любил покидать жену, а если уходил, то оставался в лесу как можно дольше, чтобы запасти больше пищи и пресытиться чувством полной жизни, которое давал ему только лес. Если слишком долго он жил дома, то становился сонливым, скучным, а после, бывало, и заболевал.
Утром он сложил свой мешок и ушел не для того, чтобы охотиться – он хотел дойти до черного леса на горизонте, леса самого страшного, который позволил бы ему потом жить со своей подругой очень долго. Жена весь день коптила мясо, а потом спустилась немного по склону смотреть на пушистых обезьян. Около реки было сыро и шумно, уютно и тепло. Обезьяны сидели на серо-желтом бревне не другом берегу потока, искали насекомых друг у друга, живые и постепенные, как молоко и время. Женщина подумала, что волосы ее спутаны, и пошла вверх, ступая по острым камням в мягких меховых тапочках.
Охотник шел через лес безнадежно долго, нигде не останавливаясь, не обращая внимания на укусы невидимых тварей и шипы неизвестных растений, не смотря на сгущающуюся мглу и усталость. Но тьма не настала, загорелся другой свет, как от огромного костра, деревья стали черными, прямыми и бесконечными, а земля белой и мягкой. Страх плеснул в голову охотнику, унося мысли и наполняя существо тела белыми хлопьями объемного понимания.
Женщина села расчесывать волосы. Она долго водила гребнем, глядя на огонь. Она выбирала насекомых, и вдруг ощутила, что муж ее мертв. Она почувствовала за дверью белые хлопья снега и бросила ногтем раздавленное насекомое в костер. Никто никогда не раскажет ей, что выбирая клещей, она задавила ногтем своего мужа, плутавшего в ее волосах. А жаль.



СНЕГ

Жили выше по реке, в горах отец и сын. Оба насмешники, болтуны и пьянчуги. Однако умные как черти. Сидели все обычно в кабаке, и все их угощали только за то, что знали они, какая трава от запора помотает, и чем надо бить беременную жену, чтобы урода не принесла. Сын обычно рано домой возвращался. Некрепок он был желудком, да и девки к нему вечерами ходили. Брюхатые, и так просто.
Отец же его напиться мог до такого чувства, что видел себя всезнающим пророком, причем друзья его, находившиеся рядом в меньшей кондиции, говорили, что был он в этом прав. Потому что отвечал он тогда на вопросы, к которым просто человек ответа знать не обязан. Например, спросишь у него, чем лягушка головастиков производит, а он раскажет тебе про шестиногого человека с мозолью на каждой пятке, да так раскажет, что поймешь ты и про головастиков, и про то, почему днем на трезвую голову луны не увидишь, и почему на хлебнем поле мочиться нельзя, а на бобовом всегда пожалуйста.
Однажды пришел он утром в кабак, а там кабатчик помер, по какой причине заведение оказалось закрыто. Взяла его утренняя закономерная тоска, стал он стучаться поночалу, но вскоре уважение к памяти усопшего взяло верх, и поплелся он домой, не зная чем выручить еще более мучительно переживавшего рассвет своего потомка. Тут пришло ему в голову, что у святого отшельника, которых живет там, где в горах середина снега, всегда была рябиновая наливка. Ну и пошел он в горы, думая по пути, где старый хрен берет рябину, если на его кривых ногах до сортира не дойдешь.
Так шел он, и вдруг видит: нарисован на снегу знак. И мало того, что этому знаку не идет никаго следа, кроме его собственного, еще и значение его по всей видимости такое, каким в мозгах его и не пахло никогда. В другой раз и отнес бы он это на счет известного излишка, только ведь какой там излишек, одно томление. Изображал этот знак ни животное, ни растение, ни черную саблю паучей ноги, и даже ни самое страшное, что можно себе представить, – женщину без агрегата. Плохо стало от этого дядьке, ой как нехорошо. Плюнул он в самую середину изображения и ломанулся, не разбирая дороги в белую пустыню.
Сынок ждал папу, ждал и, решив, что искомое вызвало в родителе припадок забвения, отправился на поиски. Так же обломавшись у кабака, пошел он к преподобному, и у границы вечных снегов наткнулся на папин след. Следопытом там быть не нужно. Человека в такую дыру загонит разве что духовная жажда, поэтому следами склон не изобиловал. Пройдя определенное расстояние, наткнулся сынок на знак и моментально сообразил, что папаша такого не нарисует. Подумал он, напрягся и, преодолев священный трепет, смахнул изображение рукой с поверхности наста. «Это снег» – сказал он себе, разглядывая рваную перчатку. Он шел по следам отца, зная что тот скоро опомнится и свернет к намеченой цели, а привычный снег летел ему в лицо и хрустел под ногами.



ЛУШЬ

Проходи, проходи Бяша. Все лето тебя не видел. Слушать или пить пришел? Да ты, я гляжу, не один. Милая какая девочка у тебя. Правильно, теперь понимаю, осень, на улице холодно стало.
.................................................................................................................................
Раз такая девочка ко мне зашла, раскажу-ка я вам о любви, а то ей маленькой все другое, небось, скучно.
Так вот, жила в ивняке, возле Ручного ручья, девчонка рыжая. Звали ее Лушь. То есть в ивняке хижина была, в ней она и жила. Плела верши да корзины, причем знала, как прутья сплести так, чтобы теченье, сквозь них проходя, рыбу созывало. И вот эта девчонка влюбилась. Было ей тогда тринадцать лет, а грудь уже хоть на блюдо клади, и живот такой, что я бывало мимо ивняка проходя, думал, что веснушки у девчонок от дьявола.
Влюбилась она не как положено. Приехал к нам откуда-то человек в костюме. Все к отцу ходил сказки записывать и срисовывал коров по пещерам. Лет ему казалось уж под сорок. Стала она ходить за ним, да где тут. У нее все по утрам ноет, а он ей бред всякий несет о том, что земля круглая, и луна вокруг нее летает, а солнце вообще на одном месте стоит, и еще про то, что комары и вши насекомыми называются, а у коровы четыре ноги.
Кстати о луне врал он все, луна – это морда жирной бабы, которая была до того любопытна, что дошла босая до края земли, забралась на небо, прорубила в нем прорубь, и за всем на земле теперь подглядывает. И если подойти умеючи, то можно спросить у нее о чем хочешь из того, что на земле есть. Она баба болтливая. Учить спрашивать не буду. Я молодой был, и стало мне плохо от того, что Лушь за этим старым хреном ходит, так взял я и спросил у луны, зачем я вообще такой на свет уродился, и что со мной дальше будет. Так она мне такое ответила, что при девушке и повторить стыдно.
А приезжий раскопал пару могил, срисовал всех коров и уехал, отчего у Лушь стали припадки случаться. Бывало сидим с ней на мостках, возле косы, как будто ничего у нас и не было никогда, а она на комаров смотрит, и если я комара, к примеру, прихлопну, то сразу, мол, «Он говорил, что всякий комар живую душу имеет!», а потом в слезы; бывало и по морде съездит.
Однажды вечером в июне, когда пыль и дым в воздухе, солнце фиолетовое, в общем в самое похотливое время, пошла Лушь в церковь молиться, чтобы Бог ей этого мужика организовал. Я всегда замечал, что чем больше девка на мужиков смотрит, тем чаще в церкви потеет. И вроде было Лушь в храме видение, ангел там или дева какая в белой простыне, но сказали ей, что Бог ее любит, и за мужиком дело не станет.
Однако на этом она не успокоилась, видения штука мало надежная, и как вообше можно доверять человеку, сквозь которого видно? Пошла Лушь к гадалке. Та ей карты бросила и подарила двух куколок из теста, суровой ниткой связанных. Здесь уж было все весомей, можно даже в руках подержать.
А потом отправилась она за Смешную гать, к колдуну, и я ее, дурак, туда провожал. Научил ее колдун, что надо делать. Взяла она стакан, положила туда желток яичный, крови месячной налила и бросила на дно монету, которую приезжий в руках держал.
Прошел год, и вернулся тот человек, а через месяц он и Лушь поженились. И стал тот мужик как все наши, забыл, вроде, все свои слова непонятные. В кабак стал похаживать, с отцом моим подружился. И сначала делал он все так, будто изголодался, глаза горят, из рук все валится, короче смех. А потом как-то сразу остыл, постарел и осунулся, а прошло-то со дня свадьбы меньше года. Отец мой говорил, что нализавшись до непотребства, рассказывал ему человек этот, мол, были у него в городе дом и жена с сыном, и что жена эта ему сниться стала, что хочет он ее, жену-то.
Лушь жила так, как будто ничего не замечала. Смеялась все, и все больше за мужикам своим ходила. Пьяного его домой таскала, работала за него и рассказывала мне она потам, что он в последние дни даже спать с ней перестал.
Короче, кончилось все тем, что повесился мужик. И записку оставил такую: «Я люблю тебя, Лушь!»
Да, грустная сказка вышла, как я сразу не подумал, ни к чему девочкам такие сказки. Ну да ладно, пойду я вершу ставить, сейчас дождик, а в дождь рыба глупая, лезет куда попало. Ну, засуетились. Я вас что, гоню? Вино вон, в шкафчике, кровать за занавеской, как светать начнет, вернусь.



ХРОМОЙ ПЕС САТАНЫ

Дурак ты, Бяша, кто ж при собаке говорит, что щенков топить собрался... Сам ты ничего не понимаешь, только даром рапак куришь. Знаешь пословицу: «У сатаны все хромые, и жена, и конь, и собака». Так вот, я тебе раскажу, как нечистый охромел, и отчего его собака лапу потеряла.
Сатана, он, как известно, Богу наоборот. Бог он один в трех лицах, а сатана сам троится. Или, к примеру, у бога ангелы, и девы там разные, святые всегда вместе, и им хорошо. Сатана же собирает своих только раз в год винца повить. А вообще, обожает он на скалу голую хвостатым задом усесться и смотреть в гордыне в даль, чтобы внизу при этом тучи текли, и никого-никого вокруг. Любит сатана одиночество, и не нужны ему ни жена, ни конь, ни собака еще и потому, что совсем одинокий никогда не стареет. Не знаю, как сатану баба окрутила, и кто его бедного конем наказал, но про собаку слышал.
Пристал к нечистому на улице щенок. Бежит рядом и лает. Сатана бросил ему палку, а сам в ноги; какое ж величие, когда за тобой моська увязалась. А щенок палку поднял и бежит следом, ластится. Озлился нечистый, рубанул щенка, отсек ему лапу и бросил вместо палки. А щенок сползал, в крови весь, и принес ее сатане, так ему этот хозяин полюбился. Нечистый плюнул от заползшего к нему в грудь добра и пошел восвояси, мучимый жалостью. Пес же от него не отстал. То ангелу крылья распотрошит, который в дьявола огненной стрелой метил, то слишком ретивому попу, шпарящему нечистого кропилом, кишки порвет. Но дьявол знай держится, добро в сердце к себе не пускает и гонит щенка.
Тут появился на болотах кузнец. Колдун, конешно, как все кузнецы. А было то время, когда у нас еще Христа не знали, а значит, и выкуплены кровью его не были. Вот люди в меру своего разумения крутились, дабы к сатане в лапы не попасть. Ворожили как могли. Кузнец же был колдун великий и говорил, что дьяволу копыта попереломает. Дошли слухи о нем до сатаны. Подкрался нечистый и заглянул в окно кузни. А лицо кузнеца пришлось один в один с лицом дьявола, а тот уж так своей беспредельной красотой гордился. К тому ж кузнец мужик был здоровый, а Сатана вида суптильного. Позавидовал Дьявол. И из любви к дешевым эффектам вломился в кузню и сказал, мол, берегись мужик, приду завтра тебя кончать, дрожи до утра. Мужик же, себе на уме, причитать не стал, а сковал заговоренный капкан поставил у дверей да присыпал табаком, чтоб дьявол заговора но унюхал. Что-то там подумал внутри себя и сочинил без подсказки крестное знамение. По утру сатана в капкан попался, хотел мужик его крестам пришпарить, да тут между ними пес встал, тот самый, и крест на себя принял. А потом давай кузнеца за зад хватать, так что бежал он до самого моря, где, по преданью, под землю нырнул. Так что после того не мог уже дьявол ни ударить пса, ни прогнать, так как отмечен был тот крестом животворящим. Пришлось взять волкодава в услужение. Вот такой он, Бяша, собачий ум. А у тебя, родной, и жена дура, и лошадь, и собака, вон, гляди, гуся задрала.



КРЕСТ НА ЗАРЕ

Вот ты, к примеру... И распятье у тебя во всю стену, и весь лоб в синеках, а вера у тебя глупая, как котенок, и нежная такая же, лежит, нежится на солнышке, а ткни пальцем, сдохнет. И не морщь рожу, ума на ней от этого больше не станет. Лучше послушай, как она, эта ваша вера, у нас на Нижнем озере началась.
Было это в годы рябых рожь и насильного изобилия. Появился тогда в начальниках человечек, который народу быстренько разъяснил, что лучше этого нашего народа на свете нет. И как обычно в таких случаях сначала пахата и жратва от пуза, а потом война. Погнали к нам сюда с юга пленных, и с ними приползли книжки, сказки всякие. Библии появились кое у кого, но ими в основном шкафы подпирали. Я молодой был и дурной, как ты, но в отличие, пить умел, и после третьей кварты мордой в салаты не падал. Да как же не уметь, когда и папаша мой хлебал, как конь, и дед, и, скажу, не глупели от этого, а только мордой синели.
Вот тут-то главное чудо и случилось. На собачьей косе поселился мужик. Бородатый, жирный и чужой. Собачья коса, сам знаешь, место нехорошее. Лягушки там раз в три года кучкуются, стрекоз тоже бывает не продохнуть, и говорят, что там-то и сожрал колдун Йогурт Кислый духа земли после неравной с ним битвы. За каковое дело был тот Йогурт по прошествии семи лет величайшей засухи сожжен, а пеплом его неродючую землю удобрили, отчего наутро дождичек пошел, и все так и поперло. Так вот, поселился подозрительный мужик на собачьей косе, и все завывал по ночам на тарабарском у костра. Поначалу его не замечали, но однажды папаша мой перебрал, и давай тормошить братву. Мол, у колдунов разные штуки бывают, наподобие рубля неразменного. Сам-то старый в эту дурь не верил, да очень уж колдунов не любил, поскольку сам был умней и хитрей любого колдуна, а не задавался. Собрал папаша все село и пошел чародея травить. Побили жирного, но не до смерти, да так ничего с него и не взяли. Папаша же мой сказал всем. что к бородатому сейчас духи отовсюду побегут, поскольку разозлится бородатый, и если такого духа схватить, то можно его к полезному делу пристроить. Расселась братва вокруг дома жилого с холщовыми мешками, а жирный на подворье мастерил что-то. Совсем один. А утрем встал над домом сам собой крест, а на нем жирный висел и бормотал чего-то. Все подошли, а у ног его библия прибита, и на ней поперек написано: «Иду вслед за учителем!»
Тут-то народ и обомлел. Шутка ли, человек сам себя на крест вздернул. Это тебе не повеситься, здесь без помощи туго.
Хорошо после этого крест в людях засел. Библия теперь у каждого есть. Только вот храма на собачьей косе ставить не стали, да и сам подумай, какой к черту храм на собачьей-то косе.
Что чудно? Чудно. А если бы вдруг признался я тебе ,что это мы с батей чужому специально муки сочинили и на крест его пристроили тайно, по его же просьбе, и за четверть самогона? Куда ж ты пошел, родной, пошутил я ,да и не допили... Эх, ушел человек.



СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Вот что Бяша, ты ко мне больше не ходи. У тебя, когда ты ноешь, на лице плесень какая-то появляется, а ноешь ты всегда, когда выпьешь. Ты иди в церковь. Всегда приятно, проснешься с утреца, во рту у тебя гниль и затхлость, с чего бы, думаешь. Бог видимо наказал, лишнюю рюмку вчера подсунул. Проснешься, и в храм. А там хорошо, про баб батюшке расскажешь, кадила понюхаешь, а то и кагора ложечку поднесут. Мудро.
Гляди-ка, улыбнулся. А раз улыбнулся, приступай к делу, разувай уши. Тебе рассказывать хорошо. Ты когда слушаешь, думать не можешь, отвлекаться. И правильно, не думай, от лишних мыслей грыжа случается.
Пришел как-то к нам в село странный человек. Батюшка мой такого сразу приметил. На одном глазу бельмо. В другом дурь махровая, а морда рябая. Зашел этот человек в кабак и сразу играть сел за стол, и даже не познакомился ни с кем и не выпил ничего. Братва обиделась, и послали к нему для начала Шестопера. Был у нас мужик такой. Однажды староста Никон его жену пощупал, так Шестопер весь дом его, вместе с женой и двенадцатью детьми в озеро отнес.
Шестопер сказал пришлому чего-то, а пришлый вежливо так ему ответил и в глаза заглянул. Шестопер покраснел весь и вернулся молча к столу. Говорит: «Не могу, ребята, глаза у него, как у жены Никона, а она мне каждую ночь является». А пришлый играет себе, и как назло во всем кабаке ни одного шулера. Карта к нему шла на удивленье, но не так, чтоб партнера напугать, не подряд он выигрывал, но в итоге с полным карманом ушел.
Батюшка мой к столу пришлого позвал и попросил у кабатчика винца особого, от которого проснешься утром в овраге голый и помнить ничего не будешь. А тот пьет хоть бы что. Батюшка думал, думал, с чего бы это, и вдруг заметил, что пришлый, ковыряет зуб веточкой гуты. И что смешно, гута самый страшный яд, а если ее с той дурью, что в вино добавляю, смешать, шать, ни гута, ни дурь не подействуют. Тут мой батя все понял и сказал братве, оставьте, мол, этого. Счастливый он. Травить его – только себе шишек.
Стал жить в селе счастливый. Ровно жил, хорошо, везло ему, а зависти ни у кого не было. Жизнь у него так чисто текла, что и рассказывать о ней нечего. Но прошел год, и вдруг умер Счастливый. И так смешно умер. Сел по нужде в конопле, когда пыль летела, заснул, и откачать не смогли. Отец сразу сказал, что не к добру это. И правда, не прошло недели, началась в селе болезнь. От нее у людей все внутренности в красную кашу превращались, и из ушей лезли со страшной болью. Три дня эта мука длится и убить человека, чтоб не мучался, невозможно, нож в него, как в масло входит, и как бы человек уже и мертвый, а все понимает. Выходит, что опять повезло пришлому.
А болезнь только шестеро пережили, в том числе и мы с папашей. Как оказалось, было от нее лекарство – всегда пьяным быть.



ЖЕСТОКИЙ МАЛЬЧИК

Скажи-ка мне, Бяша, ты в детстве мышей хвостами связывал? А тараканов камнями бил? Может быть, воробьев из рогатки... а? Нет? Чем же ты тогда занимался? Рыбу ловил? Не велико отличие. Есть у меня история по этому поводу.
Случилось так, что была у нас в селе болезнь, и очень мало народу живых осталось. Поэтому все дети оказались на виду, да и взрослые тоже.
Был среди детей мальчик один. Сильно он зверюшек обижал. Бывало, бабки вечером сядут и давай обсуждать: то он котенку к хвосту паклю привязал, зажег и запустил бедного в темный подпол, то ужа нашинковал, как колбасу, то собаку на крючок от удочки поймал. Однажды видел я, как он лягушке живот вспарывал, было на его лице какое-то такое любопытство, что я чуть не испугался. Не любили этого мальчика, да и на вид он был остроносый, без подбородка, и волосы белесые какие-то.
Рос он. Лет в пятнадцать зверюшек мучить перестал, видно заметил, что на земле девки есть. А в восемнадцать стал надолго из дому уходить и возвращался усталый.
Отед мой как раз в это время привел мне мачеху. Мне тогда двадцать было, а ей двадцать пять. Сам понимаешь, в том, что она блядь, я на своей шкуре убедился через неделю. Однако совести папе рога наставить мне не хватило.
Тут началась новая напасть. Стали на дороге между лесом и стеной находить потрошеных девченок. Не наших, а тех что из других сел к нашим парням ходили. И все не могли убийцу поймать. А что он с девками делал, представить страшно.
И случись тут так, что мачеха наша вдруг возьми и уйди от бати к тому остроносому. Что только нашла? Батя запил пуще прежнего, а через неделю мачеху нашли у стены с кишками наружу, изнасилованную. Тут батя взбесился. Пошел он к братьям Щуфтикам, своим корешам старым. Щуфтики это те, что по пьяни потом попа за пятки к кресту привязали, а когда их травить всем миром пошли, то после травли полмира только осталось.
Так вот, пошел он к Щуфтикам и предложил поразвлечься. Типа остроносого кончить напрочь.
Пришли к дому остроносого, а он заперся. Полили, значит, дом керосином, зажгли. Хорошо горело. Тут старший Щуфтик смотрит, а из дыры какой-то в земле остроносый выскочил, ход у него был через подпол. Побежал. Гнали его до самой скалы, у которой лес, как волосы, на верху. На эту скалу остроносый ловко вскарабкался, так, как и змея не сможет. За ним братья. А батя мой уж поостыл, да и вообще он башкой своей дорожил на редкость.
Не догнали остроносого. Прыгнул он со скалы, с какой-то штукой на спи не, и полетел, очень, знаешь, быстро. Так и улетел совсем.
Что, Бяша, говоришь, сказка плохая, убежал злодей от всех. Да ты не грусти, может он потом грохнулся где, вместе со своими крыльями. И потом, я точно-то ничего не знаю, конечно, но понимаю всю историю чуть не так. Некогда было, выходит, остроносому девок потрошить, раз он крылья сочинял. Думаю, что это Шуфтиков была работа. И отцову бабу – они ,за то что она друга ихнего на какую-до дрянь променяла, обидели. Так сказать, бате в подарок. Думаю, что и отец мой всю эту историю как я понимал, только не любил остроносого, ревновал, да и Щуфтиков побаивался.



БЛОХА

Ну порадовал ты меня, Бяша. Прям л не знаю, выдрать тебя хорошенько или бабу еще одну подыскать, чтоб к попу те ходить некогда было. Ты ж ладоном, дура, насквозь провонял. Ладно, так сделаем, все же я перед батей твоим в долгу. Ты больше звонарем не будешь и к попу без прямой надобности не пойдешь, а я стану тебе аккуратно жалованье звонарское платить.
Ты пойми, дурья башка, здесь у нас ни зла, ни добра нету. Вот как был бы ты иноком, в келье заперся, и просидел бы там года три, без девок и без солнышка, тут бы тебе и зло открылось, потому что искушения кругом, к солнышку хочется, а нельзя никак, ибо обет. А вот если бы ты искушения те поборол, то и добро бы тебе далось, небось замечал, что когда совсем хреново, вдруг хорошо делается, так вот это и есть божья благодать. Это как на войне. А тебе – битюгу один закон должен быть – подальше от начальства, поближе к жратве, иначе, как поп наш, прыщами пойдешь.
С отпои моим через это же смурь случилась. Батя говорил всегда, что в мире живем мы, как в лесу, и кроме леса того ничего не знаем, леса нам не победить и не понять никак. Но то что мох к северу растет, и комары в плохих местах штопором стоят, любой запомнить может, так что таращь глаза, топай вперед, и про спасения всякие думать забудь, потому как непонятно, отчего спасаться, да и вялыми людей надежда делает.
Снюхался папа мой с попом, молодым, как наш теперешний. И поп этот ему, грамотный видать был, сказал, что мир, он такой, каким мы его видим. На что, сам понимаешь, батя возразить не смог ничего, так как всю жизнь на этом и стоял. После чего прибавил поп, что если твердо знать, что мир этот простой, то таким он и станет. Снизу дьявол будет, злой и слабый, сверху бог, сильный и благостный, а ты вроде как срок испытательный имеешь, и если станешь себя вести хорошо, так к богу пойдешь, и будут там тебя лелеять и кормить на халяву. Тут папаша мой тоже вроде как согласился, потому что считал свинское счастье единственным возможным. Батя мой христьянил был, да и к становлению веры приложил руку в некотором роде, однако таковая заляпуха в голову ему раньше не забредала. Он вообще веры тупой да оголтелой сторонился. И тут на тебе, выходит что путь этот самый прямой, что папаша мой уже шестой десяток по лесу бродит, а попы и иже с ними напрямик к благодати чешут.
Задумался отец. А он думал когда, не пить не мог. И таковое размышление длилось у него четырнадцать ден. И до чего бывало вечерами старый хрен не додумывался. То на крышу залезет и на луну писает, то в погребе мышат живыми ест, то просто в лужу ляжет и думает. А феня эта хитрая, как в горле кость – ни внутрь, ни наружу.
А у попа, который в лоб отцу гвоздя забил, давно другие заботы.
Поселилась под иконой святого Бурмы блоха. И каждый вечер выползает из под нее и ну круги вокруг иконы нарезать. А под вечер обратно пряталась.
Поп же грамотный был, аж противно, кстати за то его Шуфтики потом и пощупали, у них, у Шуфтиков изжога какая-то была на грамотных. Он блоху эту рассчитал, когда выползает, когда прячется, сколько кругов делает. И в итоге число у него вышло самое нехорошее, одно слово – черта число.
А папа мой возьми тогда и зайди к преподобному. А тот ему: «Вот, мол, – Блоха». Батя мой же, не долго размыслив, он тогда думать только об одном мог, гвоздь во лбу у него сидел, говорит: «Давай задавим». Ну приняли для храбрости, и папа мой к ногтю, значит, насекомую.
Приходит домой довольный. «Сын, – кричит, – давай чарку, отец благое дело совершил, блоху придушил!». Подношу ему, а он мне: «Почему это в рюмке муха? Заменить надо!» Я посмотрел, нет никакой мухи, но спорить не стал, заменил. А он мне: «Что ж ты, – говорит, – продукт расходуешь, вон опять муха». Я снова поменял. И так раз пять. На последний раз закричал он на меня: «Что ты за дурак-то, чистой водки налить не можешь!» Вскочил на ноги и хотел меня стаканам припечатать. «Раздавлю, – орет, – свое отродье, как ту блоху». Но нельзя было отцу резко вставать. Крови у него много было, отчего часто стеклянные мошки в глазах ходили. Произошел с ним удар. Упал он, весь багровый, и все. Так стакана мне и не пришлось отведать.
Блоха же наутро опять из-под иконы вышла, и ну круги делать. Поп подивился и послал запрос в главный храм. Ответ ему оттуда пришел, что блоху никак не трогать, так как есть она святая блоха, посланная господом испытать веру святого Бурмы. Что при жизни оного, кусала она его сорок лет подряд, а он из большой любви к живым тварям так ее и не обидел до самой смерти и был это подвиг духовный. И что не нам сиволапым ее задавить. А число, так что число? Числом Бога не меряют. К Богу одна дорога – вера.
Такая была отца моего смерть. Смерть она, Бяша, всегда блоха. Один ее по ошибке не задавит, другой по той же ошибке придушит. Все равно до смерти зажрет. Все по ошибке будет. А от чего. От большого к той блохе почтения.