Дмитрий Шабанов
БЛИЗКИЕ ВЕТВИ ДЕРЕВА
Близкие ветви дерева
или цикл, написанный с балкона
2006 – 2008 (Москва – Кызыл – Абакан)
Память моя – это близкие ветви дерева в темноте,
и слепые пятна меж ними, за которыми один – два
совместных пути, ведущи(й)е к земле без возврата,
может быть к ничьей, может – к бессмертию.
Меня не покидает ощущение, что можно дотянуться до них рукой.
Д.Ш.
Близкие ветви дерева
Копошится июль в листве,
Я смотрю, не пройдет ли кто
В беспокойстве, его бровей
Потревожив сырой литол.
Я смотрю в этот бредень – лес,
В освещенном его углу
Не появится ли косец
И размажет зеленым мглу.
То ли пьяница сушь прорвал –
Хлещет муторность из горла,
Будто это нарисовал
Сальвадор для своей Гала.
То ли птицы мацы куском
Стаей в бездну оборвались
И выклевывают комбикорм
Из кормушек и урн столицы.
Я смотрю, не лежит ли кто
Слишком мертвый внизу, проча
Мне дождаться лица Годо
Или тления кирпича.
Слишком близкие ветви здесь,
Слишком память меж них гнила,
Будто их написал Рамзес,
И лишь мифом была Гала.
22 июля 2006г. Москва
Темнота
Необоримое «прощай». Впиваешься крюками глаз, но
Состав вздохнул и отошел, ему хватило двух секунд,
Чтоб обесточить этот мир – огни смеркаются и гаснут,
И не дождаться, что они лицо, как память, рассекут.
С опаскою поводыря ты заступаешь в эту жижу,
А я, у каждого столба в бетон врастая головой,
Пытаюсь поперхнуться злом, и больше ни черта не вижу.
Тащи меня куда-нибудь, смиряя шепот горловой.
Тащи меня – и тишина смеется ужасом вокзала.
Упиться вусмерть дай нам днесь – и мы к ближайшему лотку,
И первые клубки вина навстречу первым комьям жалоб,
И эта тряска, эта смесь, и взгляд привинчен к потолку.
Нас выдыхает из метро, нас сцапывает электричка.
Ты ведаешь меня? – Веду.
Верни меня в прилежный дом,
Где не дрожит еще рука и стол от кофе не коричнев,
И этот выморочный день, еще не вышедший винтом
Сквозь толщу бытовых надежд.
На улице потоки чалит,
Урча и хлюпая дождем, настойчивая темнота,
Прилипчивая темнота…
Ты что-то черный… - От печали.
Она уехала? – О, да.
Она вернется?..
ок. 3 февраля 2009г.
Белые пятна
А.Б.
Я хочу повидать шмурдячного человека,
Прочитать ему что-нибудь из моих the poem,
Чуждых мне самому, как пирату чужда шебека,
Как запойному – водка, когда он плывет в запое.
Он расставит стаканы, будто засеет поле,
Он взрастит в них жидкости вражью силу,
Он мне скажет: что ж, выпьем за все, что было,
И забудем все, что не будет боле…
Ты кропал эту дурь, смущая заумью землю,
Мы горели – и кончились, вот два стакана, камень
Преткновения, вместительностью ноль семь и
Это все, что за муки дадено нам богами.
Вот за это и выпьем…
Сказано – надо сделать.
Я перечить не стану, не буду насосом долгим
Перекачивать воду о цели, мечте, о толке
Из пустого в пустое, от тела к телу.
Лишь наутро, когда я раскроюсь раньше,
По потребности выйду на двор поссать и
Похмелиться купить, я залажу: «встань же,
Не остави себя, если ты писатель,
Не оставь, если ты обладатель мела
Судьбы, если видишь глазами мира,
Не оставь, если матерь тебя вскормила
Перекачивать яды от тела к телу.»
Так я буду твердить, а на пути обратном
Я внезапно вспомню, что спирт был разбит и пролит,
Что везде, повсюду остались слепые пятна,
На рубахе червеют, как пежина от моли.
Я иду − прожженный, забрызганный кислотою,
Словно бился всю ночь с каким ядовитым змеем…
Вот пята Сократа, и то, что теперь сумеем:
Перекачивать в порожнее разлитое…
ок. 28 сентября 2008 г.
Один
Жмурься, жмурься на солнце, мой нежный фыркатель.
Мы с тобой одни, мы падем за Трою.
Мы станем жить, как глаза на выкате,
Ожидая, когда нас, отпев, закроют.
Я буду писать эту дрянь о гавани,
О соке прилива, о море киснущем,
О ботах, ушедших в дурное плаванье…
Смотри на свет и кажись мне мыслящим.
И ты не печалься, что кот ты.
Флора
У нас под окном разрослась как бешено!?
И сохнет халат на стене забора,
И лужа под ним, будто он – повешенный.
Ты видишь все это, ты можешь лапкою
Затронуть ближайшие ветви дерева,
Ты знаешь, как люди надрывно плакали
В разрушенной Трое.
Я копья смеряю,
Я их заучу, мне достанет памяти,
Мы выточим сталь, мы начистим кожей
Ее, чтобы кончик пера диаметром
Хоть чуточку был на копье похожим.
А то, пока Троя еще с загашником,
И мы посидим, тишиной не брезгуя.
Ты грейся на солнце, оно в бумажнике
Сосенок мелькает монетой греческой.
Ты видишь кору на дубах отставшую,
Я будто бы вижу ужасное пламя книг,
Пожар без конца…
но, так молятся павшие…
Жмурься, жмурься на солнце, мой тихий памятник.
25 августа 2006 года
Кызыл
Два
Валику Хрупову (то, чего не было, но вполне могло бы быть)
Осень была такой, словно писал Маггрит:
Венчики, рань бумажная, ветви дней.
Ты тихо вошел, и тихо сказал: горит.
И, правда, горело, и дым выпускал коней.
И мы выпускали дым, и на жерновах
Легких мучная смоль оседала, и
Трудно дышалось, и вот,
на балконе,
два,
Мерно влипали в холодный огонь зари.
И чудилось, что назавтра заказан смак,
Как будто это рождение – на огне,
Как будто твердыня размякла и, как гамак,
Повисла на ветках, и мы оказались в ней.
Колонны кололись и рушились на дрова,
Кустарное наше застыло куском белил
И съеживалось до солнца, и
эти два
Сплавлялись в стальное суровое дно земли.
- Ну вот, - ты сказал, - как прошлое…
Сел на стул,
Бычком о перила стукнул, а там роса
разбрызгалась…
В две тысячи шестом году сгорела подмосковная усадьба
Федора Ивановича Тютчева
24 сентября 2008 г.
Земля без возврата
Есть место, где можно уйти только в один конец,
Словно в берлогу, где алчущий зверь залег,
Телом своим тропы протащив свинец,
Как серебрянка – воздуха пузырек.
Есть поле, в котором не нужно искать тропы,
Где ночью все рушится и шуршит
В ногах, потому что ковыль тяжелей крупы
Созвездий, и нет больше дома, и слух зашит.
Есть дом, в котором с балкона представить все:
Как ты убредешь, шарахаясь в ковыле,
Как будет ветвиться ужас, как мрак снесет
Запуганным ветром
можно неспешно,
кантабиле…
Есть страх, что ты никуда не пойдешь вообще,
Что слишком уютно, а в поле уже зима,
Что теплоцентраль исправна, в дождь можно сходить в плаще
До ближнего магазина…
И есть неприязнь к домам.
25 августа 2006 года
Кызыл
Ничья
А вы, барон, и вы, виконт,
Пожалте в секунданты…
В. Высоцкий
Чу. Деревья наушничают в ночи,
Катер – облако, не задев дома,
Проплывает в рейде. Фанерный щит
Белым словом исписан: «Зима. Зима…»
Не уснувший и вышедший на балкон
Прямо в тапочках, изморозь настругав
По дощатому полу,
барон – виконт –
Не стреляться ж −
глядишь с головой в снега.
Не стреляться ж, не пить до «упал в кювет».
Сор игорного дома несёт игрок.
Подстаканник не прячется в рукаве,
А оклад халата давно намок.
В обесточенном здании, при свечах,
Где, как швейная, скрипка кроит уют,
Он кропил колоду, загнув клетча-
тый стяжек рубашки…
Ты ждал… Сдают.
Карта вышла… Схватил за манжет…
Скандал.
Осыпание порохом. Пьяный бред.
Здесь зима. Как колокол из катал,
Глухота поёт в жестяной берет.
Из сугробов выпархивая тяжело,
Жизнь соскальзывает и катится по сверх льду.
Не пускающий руку тесней в тепло,
Подстаканник подрагивает на свету.
И темно, и холодно, снег валит.
Голова бесформенней калача.
На залёгший где-то сырой асфальт
Со стаканом ты плещешь холодный чай.
Ты мурлычешь: «что я могу ещё…»,
Как заснувший дьякон у алтаря,
И метель лепной поправляет счёт
На фанерном стенде у фонаря.
5 марта 2007г.
Бессмертие
Отрешенность водителя,
землекопа возня.
Не хотите, хотите ли,
и меня, и меня
до отверстия в глобусе
повезут на убой
в этом желтом автобусе
с полосой голубой.
Борис Рыжий
Задохнемся на кухне, на той, украденной,
Не оплаченной, с газовою плитою,
Над которой луна, как большая градина –
Ньютоново яблоко налитое.
Отдадим, кроме Марсова, все поля им –
Там остался ободранный семицветик.
Вот последнюю форточку залепляем
На вина оплавившийся герметик.
Нам на воздух выйти уже немыслимо.
Там лицо насмешливое, в какое
Без стыда и срама я мог бы выстрелить,
И уйти под занавес под конвоем.
Наше время бетонное обездвижено.
По подснежникам нашим прошёл подследник.
Ты запомни, друг мой, я пью за Рыжего,
За последнего гения, за последних…
Ты запомни, я силился душу выстрадать.
Оказалось, это лишь наживное.
Ты запомни, друг мой, я пью за выстрелы…
Хотя кто запомнит, раз ты со мною?!
По обязанности придут, ворвутся и
Нам грехи сосульками слёз замоют.
Прогорит наша тихая революция:
Ни дворца нам Зимнего, ни зимовья.
Только зазимки…
В утречко конопатое,
Опьянённые ненавистью, любовью,
О земли прокуренные комья
Будут гнуться кованые лопаты;
И стоящие, будто бы между прочим,
Будут взглядывать на испарин мирру
И молчать, словно остались в мире
Только гуд железа и пот рабочих.
5 сентября 2007г.
Ощущение
Валику Хрупову
Вон те бродяги покупают мёд,
Вон та корова продает им плесень.
Я знаю много задушевных песен,
Но это утро жалость не проймёт.
Бродяги будут допивать вино,
Просроченное, затхлое у бара,
Вокруг крыльца которого от бала
Осталось полуночное …..
Ошкуренный рассвета чистовик,
С наружу вынутыми потрохами,
Обвисшими на ветках,
мы с грехами
Вот так же жутко выглядим, старик.
Мы так же пробираемся к ларьку,
Мы так же ковыляем восвояси.
И я кричу Сезаму: открывайся!
А ты смеёшься (счастье – дураку…)
Нас так же рвёт истошно по ночам,
Нам ветер выворачивает трубы,
Он обметает потолки и губы.
А после – дождь – спасение – причал.
И сон – во сне свежо и тяжело.
Он, как рубаха мокрая, кандален.
Какие-то обрывки и детали.
Все то, что унеслось и отжило.
Я выхожу, качаясь, поутру.
Ты следом, и улыбчивый, как фея.
Я спрашиваю: отчего веселье?
Ты отвечаешь: чувствую, живу!
29 марта 2007г.
Противоречие
Так поздно, что люди не спят.
Наш двор задышал частоколом.
Наш двор, как холодный ушат.
Бумажечку с именем голым
Я бережно бросил в него.
Туман шерудит в этой куче
Рекою, гляди и того,
К утру он добычу получит.
И это не спальный район,
А список имен плоскостопных.
Так душно, что носишь рваньё.
Так мало, что больше, чем опыт.
Так медленно, что не успеть.
Вот люди стоят битюгами.
Их очередь, в общем-то, смерть.
Так чисто, что можно с ногами.
Так скоро последняя роль,
Что служащий режет верёвку.
Так ладно звучало «Метрополь»,
Теперь хоть бы сыр - в мышеловку.
Так стало просторно слону
Пролеживать в ушке игольном.
Я близкую веточку мну
Так жестко, что даже не больно.
И это не город в глуши,
А знак, ограничивший скорость.
Так нагло живут торгаши,
И прячет поэт свою хворость
Так тихо.
Я листики рву,
Себя не задев за живое.
Так сложно вписаться в канву,
Так просто уйти под конвоем.
И дерево жизни срослось
С асфальтом, со свайною ратью.
Так нервно, что даже не злость,
Усталость – не встанешь с кровати.
И Бог заменён на обряд,
И в сердце мерцают экраны
Так поздно, что люди не спят.
Так жалко, что все это рано.
11 августа 2007г.
Версия конца
А на днях эти чудики прикатили коня к воротам.
Во охрана бежала – только сверкали латы.
Даже я напугался, когда через крен восхода
Эта морда плыла со стороны Эллады.
Нет, стоит, не шерохнется, не изрыгает пламень,
Не плюется камнями, в стену не бьет копытом.
Видно, греки совсем скукожились, оригами
Хоть бы лепили, а тут на – сколотили это.
Говорят, что в подарок. Вскорости восвояси
Войско двинется. Сворачивают становище.
Целый день жрец в волокнистой рясе
На алтарь слагает остатки скота и пищи,
Восхваляет богов, что избавили нас от ножа и плена.
Чистоту навели по центру: благовонно даже в сортире…
И далась нам эта красавица их, Елена.
Отпустили бы девку с кулечком на все четыре,
Раз такое дело. А то − возвели ладони:
На богов понадеемся да на часовых - дозорных.
Только я не пойму: раз уж сошлось все, на кой нам конь их?
Окропить бы смолой да сжечь. Нет, ввозят в город.
Ну, пускай балуются…
Как стемнело,
Я откупорил финикийский херес
На остывшем балконе, чтобы забыть об Элла…
Чтобы забыть, как военные песни пелись,
Чтобы встретить огонь в очаге, а охрану – спящей,
Чтобы копье до утра заросло ажурной
Паутиной в углу, чтобы захлопнуть ящик,
Где доспехи,
Только кот соскочил с колен и понесся куда-то сдуру.
Я подумал: за мышкой, и все-таки вышел в темень.
Долго ходил по двору, у амбара кликал:
Нету хвостатого. Что овладело зверем?
Что он услышал в этой ночи безликой?
Пить расхотелось. Рука посильней вдавила
В горлышко пробку.
В пятый раз где-то бренчит железо.
В близкой листве мерещится что-то, будто стоит сивилла.
И верх живота к чему-то побаливает, как от пореза…
27 ноября 2008г.