Андрей Пермяков
Стихи
Кардиология
Оказалось, сбывается многое,
только поздно и наоборот.
Окружённый бетонными блоками,
медный лев лижет мраморный лёд.
Как в десятом — чужое парадное,
в нехорошем порядке слова.
Что там Быков про «рыхлое, ватное»?
Что там тянется в лапах у льва?
Так хотелось градации серого
в сером мире принять за цвета.
Оля Фридман. По мужу —– Неверова.
Обнимающая пустота.
Где-то после «Ты всё ещё с Севою»?
Между «стой» и «поедем ко мне»
лев легонько потрогает левую,
ту, что ближе к наружной стене.
Приморье
Медведь в зоопарке – белый, но очень рыжий,
Морская волна цвета морской волны,
Крыша, откуда видно другие крыши,
Сны не про небо, про небо — другие сны.
Город закончился. Мальчик закончил город.
Или у города кончился несовершенный завод.
Мальчик торопится. Мальчику скоро сорок.
Пока девятнадцать, но сорок уже вот-вот.
Мальчик торопится. Мальчик погибнет утром.
Воскреснет, умрёт, проживёт девяносто лет.
Мальчик глядит, как над посёлком Рудный
Тянется тонкий, единственный в мире свет
***
Они осторожные, ломкие —
две лёгких, скользящих на свет.
Одна золочёная, тонкая,
другая не музыка, нет.
Другая другая, холодная,
тиха, словно Чистый Четверг.
Цветной, задыхаясь в бесплотное,
померк, загорелся, померк.
Как в детстве: ищи три отличия,
где сон превращается в нить.
Родное моё безъязычие.
Родное. Нельзя говорить.
***
Придумаю: «ушла, оставив сны».
А надо бы спокойнее: «не любит».
Так пишут: «Армия отходит вглубь страны»,
Когда вокруг уже ни армии, ни глуби.
Оранжевый тигрёнок или клён
через забор из голубиной стали
глядит на разночинный стадион:
они опять кого-то обыграли.
Прожектор разворачивает день
как полотно на маленькой арене.
Тень обнимает маленькую тень
и шепчет тени то, что шепчут тени.
Голос
Вечером папа искал, где ловится Голос Америки.
Голос Америки чаще ловился в прихожей.
По выходным приезжал дядя Гена на велике,
а из Кургана на поезде дядя с противною рожей.
Папа работал директором, папе всё время везло.
Папа выгуливал нас в ресторан у вокзала.
Мама за что-то его обзывала козлом,
вечером плакала, ночью, наверно рыдала.
Серое радио каркало про Кандагар,
дядя с противною рожей шагал к остановке,
я, вытирая с макушки его перегар,
думал военное — «Действуем по обстановке:
Голос, скажи ему, голос Америки, голос
(Я-то всё знаю, но папа ведь мне не поверит)!
Это как в сказках, когда собирающий хворост,
в чёрном лесу за полдня на полвека стареет.
Не заходи в чёрный лес за грибами, не езди к вокзалу
пьяный на этой машине по этой дороге.
После аварии станешь хромой и усталый.
Все тебя кинут, особенно этот высокий.
Не уезжай от меня насовсем — я читал
в книжке одной специальное слово: расплата.
Папа, пожалуйста, папа, ты не опоздал.
Если чего — это я за себя и за брата».
Папа, нетрезвый, сидит у окошка, пульсирует жилка
Голос Америки вдруг зазвенел, как посуда.
Очень не вовремя где-то включилась глушилка.
Он не узнает. А вскоре и я позабуду.
***
Вот это — между детством и другим,
бывает между листьями и снегом,
когда зеленоватый дачный дым
скользит в посёлок, собранный из Лего.
Малыш глядит на небо в две звезды,
плывя в своём голубеньком конверте.
Он смертен оттого, что смертен ты,
а ты опять не очень сильно смертен.
Прозрачный дым цепляет тротуар,
картофельный, летит над тротуаром.
Не побеждать — великолепный дар.
Благодарю за совершенство дара.
Детское
Двое через еловый, наглые, точно мыши.
Этот, большеголовый, через полвека напишет:
«Мы часто гуляли вместе, и никогда — домой».
А мне всегда интересней, куда уходит второй.
Он был умнее, старше. Скажут: не повезло.
Бабушка варит кашу. Муха стучит в стекло.
Нине
Падает крохотный свет
на переводные картинки.
Вот ты не застала кассет,
а я ещё помню пластинки.
И перекидной календарь
в убогих картонках корок.
Там был настоящий январь:
свобода и минус сорок.
Там тонкое время плыло
и дальше хотело плыть.
И много такого было,
что больше не может быть.
Вечер хлопает дверью,
ты засыпаешь, сопя.
Знаешь, я тоже не верю
что был этот мир без тебя.
***
В квадратном городе закончилось кино.
Теперь пешком до горьковского сада.
В Европе холодно, в Италии темно,
там хорошо, но мне туда не надо.
Июнь центральноазиатски жёлт
от пива, светофоров и акаций.
Почти библейское: «Пошёл ты!» - «Сам пошёл».
Нормальный саундтрек таких локаций.
Жизнь в акваланге — наблюдаешь и молчишь,
спокоен, будто бритва безопасен.
«Я ненавижу никого» ревёт малыш.
Не то чтоб понимаю, но согласен.
И дальше маме: «Не люблю, ты злая»!
Да нет, не злая, просто не везёт.
На ящике мотается цветная
обложка: Девяносто третий год.
***
Бабушка перебирает картошку,
откладывая гладкую на семена.
Соседская девочка Эля играет с Тотошкой
(это их настоящие имена).
Там вообще всё было таким настоящим,
что до сих пор отражается в малоподвижной воде.
Жёлтые клубни падали в сломанный ящик,
как жёлтые жёлуди в книжке о Моховой бороде.
В мягких ладошках небольно царапалась птица,
сын тёти Зои прикуривал от букваря;
если случится то, что конечно случится,
буду хотеть не покоя, но долгого сентября.
***
Вспомнишь будущее своё,
Как пустое пока жильё.
Ни детей, ни собаки нет,
Только жёлтым блестит паркет.
Только голубоглазый кот
Табуретку хвостом метёт.
Только полупрозрачный страх
В затенённых живёт углах.
За окошком звенит металл
Просыпаешься. Значит, спал.
На стекло наползает лёд.
Снег поёт и туман поёт.
Под подушку ныряет мышь.
Настоящая. Значит, спишь.
Замираешь, лишённый сил.
Очень холодно. Значит, жил.
Март
Выходные — трата города
след срывается с крыльца.
На ладони опыт холода
наворачивается.
Цельнокованные голуби —
недокрысы, перептицы —
Обижают кошку голую
не похожую на сфинкса.
Гололёдная комедия,
затянувшаяся шутка.
Тихо плачет дьякон седенький,
опоздавший на маршрутку.
15 лет
В августе закаты - это стены;
чёрный воздух, словно чёрный блюз.
У помады вкус гематогена:
детский-детский, беспощадный вкус.
Всё нормально. Это просто лето.
«Знаешь…» «Знаю». Воздуха – на вдох.
Сдали б эти чёртовы билеты…
галькой, золотистой, как горох,
громыхает местная Вуокса –
плотная, хорошая вода.
Элмонд из дешёвого бумбокса,
Чайки, пластилиновые флоксы…
Хуже не бывало никогда
***
Отпустило потом, после сосен.
Незнакомый бухтел невпопад.
Здесь такая же вздутая осень,
но хотя бы не видно оград.
Больше света? Да нет, больше бреда:
сосны, водка, машина, другой…
И не то чтобы вечный, но этот,
как его, безнадёжный покой