Алла Зиневич
(в скобках)
«Это всего лишь подборка весенних текстов, милый мой, и не рассматривай их как насилие, даже как желание…это – песнь потерянных знаков препинания, Иоанна на Патмосе, одинокой луны над Лиговкой….ты – волен быть с кем хочешь, каким хочешь, а я не вольна не петь тебе…не жить подлинно и вместе с тем под маской (фигур умолчания)»
Неизвестный автор
Валентину.
(в скобках)
Возможно, вы поставили лишнюю закрывающую (открывающую) скобку
Word (Слово).
В. ([любимому] фотографу)
Пишем один, два в уме.
Речь: не могу полюбить.
(Мысль: ибо люблю тебя).
…ибо я однолюб, как однолетник-трава,
(она же бессмертник, сохнущий от любви,
[отдающий телесные соки словам,
но если тебе, то хватит и на слова] ),
(ибо я говорю в скобках, тише, чем шепот),
да, я кричу на площади, кровоточу
(ибо не могу коснуться тебя языком
[ни в каком
из смыслов, ты мой Фома
{умоляю, не умею повелевать},
вложи целебные пальцы в мои стигматы ] ):
скобки-скобки, как сплетение пальцев
(супругов или девушки с парнем,
если бы – наших!),
возьми меня в скобки
(в жены, в объятья, и то и другое=без обстоятельства),
ибо я не верлибр, хотя пропадают рифмы
(они прячутся в скобки,
они тебя любят [в скобках]),
ибо я однолюб, я цветок-однолетник-бессмертник
(и неважно, что там банальничают ботаники),
возьми меня в скобки
(выпусти меня из клетки),
если ты хочешь мне счастья (замуж).
Пишем муж, жена в уме.
Пишем я, ты в уме.
(ибо я люблю тебя в скобках)
Жить с Апокалипсисом в сердце...
Жить так, как я стремлюсь, очень трудно, потому что речь идёт о жизни с открытым сердцем.
Алла Горбунова
Жить с Апокалипсисом в сердце,
как будто каждый миг – последний,
и самый первый, дерзновенный,
и нынче – мира сотворенье,
и новое небо и новую землю
видеть –
в косвенном, косном, себя забывшем –
самозабвенно.
Слепая логика взросленья,
благоразумных бельм седины –
как древле тезка твой латинский,
тебе я зрение согрею,
коснувшись век пером Жар-Птицы,
но перья те – мои ресницы.
Все в мире – жизнь, и даже в смерти –
во взрывах звезд, в зерне подземном;
кровоточивый снег весенний
родит зеленые страницы,
чей шепот юный, колыбельный,
мы телом сладостно услышим.
Распятым жить с Граалем в сердце,
как будто каждый миг – как песня,
и вся любовь, и воскресенье,
и пьешь Эвною, а не Лету,
и новое небо и новую землю
в моих зрачках
парным, фаустовским, тибетским жестом
запечатлеешь.
Criminel
В память ночного возвращения с деловой встречи
Шляться ночью в райончике злом, бандитском,
словно я девка, в кармане финка,
у тебя почата бутылка пива,
платформа не найдена – навзничь тебя на насыпь,
руки в кудри да целоваться,
чтоб казаться себе разбитной, блатной,
пить из горла, в обнимку шансон горланить,
воровскую с тобою крутить любовь
- наконец-то – в снегах у насыпи!
Под мостом теряться в темное время суток –
ты боишься, нас примут за проституток,
изнасилуют и убьют – обоих, за женственность, юность, нежность,
но у меня такая к тебе любовь,
что ей не страшен и Страшный Суд,
и мартовская полночь у Боровой.
Говорю, защищу от кулака, от ножа –
нервная ирония в зрачках продолжает дрожать,
и губы – Иосиф! – блеском зеркально-влажным:
над Лиговкой, на голову выше меня –
сверхновая Вифлеемская звезда!
Ночь – нирвана.
Кровью, нутром прошу, зубы стиснув, зрачками прошу:
прислонись же, прижмись ко мне,
под руку – скользко! – меня возьми,
мне не страшно, мне хорошо,
ловить машину, сталинские дома
или заводы, весна или зима,
ночь, март, и что-то во мне хищное и кошачье.
Та, кто вселилась в меня, веселилась в меня,
она бы пила, она бы целовала тебя,
у нее ножи за пазухой и в глазах,
это то, что сильнее и глубже меня,
это луна и март, стены серые, белый снег,
зрачков твоих путеводное небо.
И если кто не знает силу своей любви,
если кто не верит своей любви,
то пусть идет платформу искать
на Лиговке, в час, когда с небом спят
заброшенные заводы, здания непонятные,
там кровь молодеет, тело поет как рельсы,
там живет во мне расстрелянная в 20ых девка,
там я от речи твоей воскресла,
и стала, как есть, как буду, как прежде –
в ночных снегах твоя заступница-Герда,
Катрин де Монсальви с солнцем в сердце.