Кирилл Стасевич
два квартета в восьми снах
Детский квартет
I
первое знание о смерти произошло сильно после
дедушки, бабушки, бабушки,
одного суицида,
рук в крови после уборки последствий,
опасных болезней близких родственников, опасных болезней близких родственников
однажды я видел, как жена убиралась в комнате, где спал муж
и она дважды слегка останавливалась и присматривалась -
он достаточно пожил, чтобы сделать это, не просыпаясь
это было там, между.
II
так странно, когда закрываешь глаза
и чувствуешь, как что-то растёт под руками,
ладони лежат рядом, но на чём-то большом,
это большое растёт и растёт, но руки по-прежнему лежат рядом
и в то же время всё наоборот: части тела разбегаются на парсеки и парсеки
бесконечно уменьшаясь, но оставаясь чёткими до тошноты,
как будто ты смотришь на них вплотную
наверно, это всё рост молодого организма
такая тоска, как будто одновременно смотришь в микроскоп и телескоп,
оба игрушечные
детский кошмар, лучше бы снился бег на месте.
в детстве хоть помогало открыть глаза.
и вот возвращается снова, хоть открывай глаза, хоть закрывай.
остаётся одно - поднять руки
и никогда не опускать, никогда не касаться.
III
кресты для них что прописка, равно и памятные камни
они приходят к вечеру, путаются под колёсами, питаются цветами
души погибших в автокатастрофе, или, если угодно, привидения
место жительства почти не совпадает с местом пребывания
если бы кресты и камни ставили ещё и другим бывшим живым
ежам, лягушкам, кошкам и воробьям
то на всех дорогах уже давно были бы шумоизолирующие щиты
из знаков памяти и внимания
путь из пункта А в пункт Б был бы выше нашего понимания
IV
(случай из жизни)
...так и смотрел сквозь внутренности
раздвигая их пока ещё несозревшей, пока ещё кротовой лапкой младенца,
ещё не родившись —
— рой майских жуков покрывал лобовое стекло
тонким и влажным слоем смерти
и свет фонарей на нём выпадал кристаллами
острыми, красивыми
Взрослый квартет
I
на замёрзшей тёмной остановке
сколько бы ни ждал - не вспоминай
своего того кто умер
не корми солёный снег бычками и слюною
не горюй - а то появится автобус
поезда сильнее и быстрее самолёта
(что уж говорить о прочих видах транспорта)
увезёт тебя неведомым маршрутом
в те края, где не бывал ни разу,
где всегда так рано, рано, рано
возвращайся потом из чужого района
спрашивай, как до метро добраться
II
чего вы, веточки:
1) чего
2) куда
3) куда
4) зачем идёте вы
без листьев, без корней,
"утратив почву под ногами"?..
гнилой валежник, кто тебе сказал
встать и идти?
вы делаете мне темно,
стуча в окно
я отложу lightsaber
и выйду к вам с открытым
налью воды
и поведём мы долгий разговор
о времени и о вещах, о пространственном континууме,
о королях, о милости господней
о вашей ярости и невечернем шуме
III
Kindertotenlied
("...Живые снова занялись – кто чем."
Роберт Фрост - Григорий Кружков)
Нет лучше как смотреть
на смерть в глазах ребёнка
от года и до трёх
(ну, может, четырёх).
Ни папа-мама, ни другие предки
тут не подходят - они несоразмерны,
они лишь спят, уехали, нескоро воротятся.
Вот рыбки, птички там - совсем другой табак
(ну, может, братик иль сестричка).
С пронзительным и радостным уиии
дитя бежит на стаю голубей
в стремлении поймать,
те - прочь,
и лишь один, взъерошен и понур
сидит на месте (и почти что так же, заметим в скобках,
с сестрою брат лежат под одеялом
в бреду, в жару, с глазами мутными)
Пощупать, пощипать, за палец потянуть,
крылышко ли, ручку, ножку покалечить,
как барби, голову сорвать.
Так вот - нежданная удача: птица,
едва взлетев, пикирует в асфальт
.......................
но радость быстро гаснет
.......................
сердиться, плакать? тоже невозможно
ударить - но кого? тут нет стола
чью ножку можно было бы поколотить,
от боли собственной вопя всё громче.
И тут в глазах ребёнка что только не увидишь!
Симфония планет, поля и кварки, выход
рыб на сушу, рождение Венеры!
И чёрная прекрасная дыра
глядит наружу в эти ясные глазёнки
как бы в вопросе — я ль на свете...
ну и так далее
тут может вопль обиженный раздаться "папа!"
но папа смотрит рыбьим глазом
и говорит он непонятно и неслышно
и пахнет он зелёной чешуёй
и вот уж из него колонны и кресты
растут, увитые плющом
он стал какой-то тёмной рощей
куда ни звери не идут ни птицы не летят
а, кстати говоря, другие птицы — что? ну,
живые, смотрят сверху,
у них — свои дела.
IV
Зимний путь
(«No country for old man»)
Т. Бар-ой
Живые белые мужчины
вошли с мороза на мороз
сидят в каких-то неудобных позах
друг другу знаки подают
в сухом стакане лёд звенит
язык шершаво гладит руки
пока его несёшь ко рту
или передаёшь соседу
или баюкаешь, к уху прижав —
speak, lullaby
...в чистом поле ходит старый Leiermann
(вдаль бежит дорога гаснут фонари)
в хриплом горле ходит ледяной туман
(и никто не слышит и никто не ви)
зимние качели холоднее смерти
(холоднее лба)
смоляное чучело морозная труба
жаром весь измученный липнет к ней язык
и железное горло гудит и болит,
как пароходик во мгле
как самолётик, летящий на крыльях ночи...
...так идём в тишине по колено в колючей крупе
облетающей будто с какой-то гигантской космической твари,
и жизнь проплывает в глазу соринкой,
пересекающей небо с неспешностью каравана
(на который скучно смотреть, не то что грабить —
так, какие-то бусы, специи, сказки),
и струна из последней слюны звенит, замерзая, в ночи,
предвещая дальнюю дорогу куда-то туда-то,
только иди и смотри
вечно туда, где нет кантри,
нет кантри для старых мужчин...
...во льдах идём, как мамонты, не тая...
сестра тяжёлая и сестра продолжительная
сидят меж ними ухаживают
вот тебе тёртая морковь для глаз
вот свекла для крови
вот розмарин для памяти
вам бы разноцветных витаминок
да лёд и пламень всё пожрали
осталась одна аскорбинка