Когда-нибудь,
очень давно,
я приеду в твой турецкий город,
и тогда
Будет зима,
и будет из труб идти,
как в сказках северных – вот странно! –
тонкий дым.
И этот город покажется мне лучше, чем все другие города;
Покажется небольшим, и тихим, и спокойным,
и почти пустым...
И тебе я тогда смогу помочь...
И постель чистую мы на деревянную кровать положим...
А, может быть, это потому что зима и ночь,
Город мне кажется на твою комнату похожим...
Как возвращение в самое тихое в детстве, –
всё вокруг...
В красном шёлке простеганном – пуховое одеяло.
Старый шкаф с резными дверцами,
а мне бы хотелось посмотреть сундук.
О таких разрисованных сундуках я читала...
Я буду говорить с тобой ночью и днем.
И ты о чём-то другом будешь говорить,
и мы приляжем с тобой на одну подушку...
И маленькая лампа засветится расплывчатым огнём...
И обе мы будем всё понимать,
и пожалеем друг дружку...
Ты меня утешишь во всех потерях моих,
Ты меня приласкаешь за каждую мою в жизни неудачу...
Мы попьем кофе и повернём чашечки,
и погадаем на них...
Я почувствую лёгкость в душе,
и заплачу...
Ты почти прижмёшься шепчущими губами к мокрому лицу моему.
Я отведу волосы от уха и быстро улыбнусь щекотке случайной…
Твоим радостям я порадуюсь, о твоих горестях я не скажу никому.
Я только успокою тебя, а все твоё останется твоей тайной...
Судьба разлучила меня с тобой,
развела по самым далёким странам.
Но мы вылечим себя,
потому что научимся прикасаться к своим ранам,
всё терпя...
А твоя детская фотография прислонилась к зеркалу на столе.
Ты смотришь с неё круглощёкая, глазастая, смотришь
с каким-то злым смешком.
По-тюркски открыто-напористо и энергически-пылко.
И волосы ярко-чёрные, туго завязанные шнурком.
Летят на плечики твои
с твоего тонкого плоского затылка...
И вот бабушкино кольцо с тремя скрещенными камешками –
перстень, как будто добытый у крестоносных северных фей;
Такой огонёк драгоценный волшебный высвечивается из серединки...
А вот и ещё,
то, что осталось от бабушки твоей, –
Хрустальные пуговицы и кружевные косынки...
А это братья твоего деда.
Один другого тоньше, стройнее, выше...
И какая-то неведомая нам и благородная отвага.
Они погибли в четырнадцатом году
в сражении при Сарыкамыше...
Поблёкла, потемнела
плотная фотографическая бумага...
Мундир торжественно застегнут и тёмен и строг.
И к этой стройности пришёлся бы лёгкий конь
с таким парадно приподнятым копытом...
Сохранность бликов остроносых лакированных сапог...
И надпись по-старотурецки на уголке глянцевитом...
И вот он, этот юноша,
этот стройный и тонкий человек...
Вот он сидит,
а другой стоит рядом, и ладонь положил ему на плечо...
И только глаза их сияют из-под этих тяжких век
По-прежнему утонченно и нежно и горячо...
И я хочу, чтоб никогда мне этого из памяти не стереть...
Не объясняй... молчи...
Пожалуйста!.. Не надо...
И долго, долго буду я на них смотреть,
От их красивых лиц не отрывая взгляда...
Ведь это ощущение печальной чистоты,
И детские щёки,
и выпуклые губы тоже.
И эти милые глаза,
и тонкие черты, –
Всё на тебя – какая ты сейчас –
всё на тебя похоже...
И будет снег идти,
нестрашный, тихий.
И темно.
Ивновь перед собою небо раскрывая,
Толкну обеими ладонями
холодное стеклянное окно...
И снежинка – рука Фатьмы –
шестипалая почему-то –
опустится вдруг на мои пальцы,
прозрачная и живая.
(сентябрь,