Анна Гринка
Свидетели подсолнечного масла
с тех пор как цветок не пьёт
мы заметили: он — дорога
***
мятая голова
у этого подсолнуха
но что я знаю
о продолжительности семян
даже не во времени
есть постное масло
а есть и масляный пост:
под микроскопом было увидено
скопление жиринок в форме креста
сокрытая церковь уже присутствующего в мире
пришествия
его свидетели покупают
масло, как радугу
пальцем берут
глотают и молятся
подкожными клетками
поле подсолнухов смотрит на них
как на тех, кто умеет исчезнуть
и оттуда цвести, и быть постоянным
***
иммунные клетки последних аптек
не двигались к нам, но могли и умели
просто мы надоели
и под лаком лечебным отмирают ороговевшие цвета
освобождая чёрно-белую молодую плёнку,
первую и настоящую воду —
поверх всего она бежала
до того, как всё затянулось
отравленной ряской агрессивного спектра
автоматические аптеки теперь заправляют
насильным исцелением —
раньше просто распыляли
из встроенных баков
а теперь объединили лечебные силы, улучшили прицел
получился лак, простой, густой
вводится в капсулы, мелкие, похожие на снег
пройдёт под ними человек и покроется инеем —
мелким, как слой из лопнутых пузырьков
и дальше — не смыть, только покорно лечиться
теряя из зрения спектр, сошедший туда
из радиобури, из огромного вещества,
резкого, бесконечно дробящего привычные цвета,
беспокойного и так далее
мы и сами от многоцветия устали
даже сны приходят полные огня
а когда-то так спокойно протекали
и оттенки делились ровно на два
помним серую радугу и плачем
лечение проходит всё дольше и сложнее
когда очередной цвет выпадает,
приходим в себя неделями
будто уже не хотим возвращаться к правильной простоте
но развёрнутый спектр пугает ещё больше
и мы терпеливо ждём
когда протрезвеем взглядом
и снова сможем
гордо проходить мимо усталых автоаптек
на всех тестах пробегая глазами
чистое чёрно-белое
***
охрана замка притворилась
проволокой, ожерельем старого балкона
так он держался, всегда подвязан
а теперь ещё стражники обнимали
теперь снизу вверх смотрящие люди
знали о чём-то пустом, неотложном
ведь в окружении взгляда балкон
обрастал непомерной грозной лепниной
и в ней были силы и строгость от страха —
всё, что от стражи вливалось в поддержку
так что мерещилось, что не сорвётся
прямо на головы старый балкон
а на себе короля производит
прямо из старого кирпича
вот он проходит вперёд
вот он пребывает
вот его полёт в постоянном нарастании
вот стражная жизнь чуть в отрыве от тел
составляет правителя в порванном замке
он лёгкий поэтому лёгок балкон
когда он выходит из рук обнимающих
несложно любить, пока ты очевидец
пока его смерть не совсем настоящая
***
самая быстрая в мире вечеринка
вгрызлась, танцуя, в обледеневшую стену
каблуки и остроконечные шляпы
подмигнули из проклятого века
когда не было естественной зимы и приходилось
использовать ногти мертвецов, чтобы выкладывать
направление холодного ветра на земле
тогда по умолчанию и танцы не покрывались
вёртким шурупным скольжением
да и в общем-то не были нужны
но создавать зиму, а потом её разрушать
считалось интереснее прочих занятий
теперь же всё в порядке:
самый огромный неровный ноготь
горького морозного восходящего солнца
явился без вызова, занял собой ограду
сам без конца оградный, прекрасно так
и взялись они за руки
образовав вечеринку, быстрые в кружении
освободители
***
постепенный человек
нет над ним «смотри-смотри»
нет воды в его глазах
тресками его уводят
через вторник через раз
через уголь на ладони
оказался он в вагоне
пролистал в себе неделю
и погас
***
пропасти, наполненные лесом
тянутся
плотные, как фасоль
не раскусит их свет биноклевый
никуда не прольются они
однажды в одну из них упало перо
ничего не случилось, но тишина
стояла так, будто грохнулась граната:
не взорвалась, а дальше жить всё равно было страшно
говорили, весь мёртвый лес
из пропастей лез, цепляясь корнями
конечно, ломался, но очень хотел
под тенью поближе хотя бы лечь
зависшей в молочном небе
всеми своими крыльями
***
попробую не вспоминать и впредь
как бесят отблески еды на побережье
где воздух как стена сплошного
отломленного от боязни
безоблачного парашюта
и вот в нём жарят точки происшествий
укладывают их в шашлык
который режет прорезь в неизвестном
и сам горчит над тем, что пробирает
до ноток выгнутых, спокойный коготок
явление, проникнувшее в ноздри
прилёгшее затем, что море может
его в два счёта оборвать в прохожих
и в них вокруг сидеть и говорить
в их животах войной, в их животах
и под купательной одеждой, во главе
мясного дыма, прожитого в них
***
оставить колонию
мёрзнуть в окраине
в самой тяжёлой точке окраины
заключённые в земле
свирепые пропуски
больше не помогут собой –
не будут бороться со стеной
не треснут в ней, сплошной
впуская прохладу, сквозняк
а значит, начиная
выход к своим —
нашу радость, нашу.
наша-наша радость —
выкапывать пропуски, класть на ладонь
вращивать в кожу
временно и лениво
чтобы бродить-открывать
положенные нам запертые места
и вот мы больше не можем
мы, трое, отбившиеся
далеко стоим от центра
покрытого сытой цепочкой
родственных нам работ
к которым теперь нет подхода
случилось всё так, и я виноват
тем, что переполнил себя пропуска́ми
не взял один, как нужно для нормы
пропитал себя ими в нахлынувшей странной жадности
и все работы колонии отшатнулись подальше от меня и коллег
ворота укрепили тревогой, сиреной
пропуска́ раздирают меня
а товарищи, хоть и сочувствуют
но ещё и тихонько ненавидят
ведь мои мучения продлятся
половину их жизни
пока не освобожу
а бросить не могут, не обучены
в такой тишине окраины
я только и делаю, что сижу
под кожей дрожу
когда в глубине происходят
очередные открытия всех возможных полостей
затем перетасовка
и обратно — в предболезное состояние
это пропуски во мне
поднимают завесу всего подряд
шевелят любые дверцы
как хорошо, если бы застрелили
но тогда пропускной канал выйдет из меня и откроет колонию
одним сплошным ходом от основания стены до вершины
и никогда не закроется к холоду
поэтому наша радость
наша-наша радость
сидеть в обнимку втроём
тяжёлым кружком
представлять моментальную гибель своих и мечтать:
мы хорошие
мы всё сохраняем
и не даём ничему из нашего сердца
выхода