Егор Давыдов
Искушение в четыре утра
О, нежность! Нежность неземная, нежность божественная – как воспеть тебя? – о, нежность плавленого сырка!
Музыка сфер! Особенно, когда два дня ничего не ел, а только закусывал, и не столько закусывал, сколько занюхивал чёрт… чёрт-с… чёрствой краюхой – а то и патлами приятеля; короче, когда пьёшь горькую и притом давненько. И вдруг нашёлся, родименький – как высшее прощение! всей нашей грешной сути вопреки!..
– Сырок хорошо зашёл! – поддеваю коллегу локтем.
– Я не знаю, – гундит Колюня. – Ты как знаешь, конечно, а я не знаю, я спать.
Что ж, укладываю. Со скрипом водрузил его на раскладушку, сам устраиваюсь на диване, бочком, чтобы поместиться; лицом к спинке – душно, ложусь лицом к двери. Тут на кухне начинает хозяйничать сатана…
Это не плохо, тем более для человека моих лет: значит, не всё ещё пропито, значит, интересуется ещё моей бессмертной душой. Я ж не всегда такой – только последние пол… ну, в крайнем случае, год. Он помнит меня прежнего, вот и приходит. Вон его бесцветная тень скользит по полу в предрассветном кумаре…
Бли-и-ин, машинку забыл… Пишущую, старушку мою, на кухонном столе оставил. Сейчас настучит мне там что-нибудь. Опять.
Естественно – я её два месяца не трогал, вот и стал забывать: то на кухне, то в прихожей на подзеркальнике, то в ванной, то в диванной… Вот нечистый и добрался – снова – до высокой литературы.
Работает он – как заправский мастер: за всё время, что я в отрубоне, пишет один, в лучшем случае два маленьких абзаца – но предельно отточенных фраз! Таких, что не прикопаться. И всегда после него запах, будто бы тухлыми яйцами несёт. Но Колюня всё равно забористей даёт амбре. Ну-ну, Колюнь, родной, не храпи…
Семь персонажей, семь главных действующих лиц он уже прикончил – этот, который на кухне – и ни разу никого не придумал, ничего не добавил – работал с тем, что написано. Я так и сообразил, что это лукавый. Он тот ещё хитрец: что угодно как угодно может вывернуть, но творческих сил в нём от природы не предусмотрено.
Моим незадачливым влюблённым хватило четверти странички (против задуманных трёхсот), чтобы сойтись, ещё абзац они развратно совокуплялись на крыше и… в общем, не стоило забывать о технике безопасности; графиня Велимирова отравилась и, лёжа в горячей ванне, вдыхая опиумный дым, покинула безобразную реальность; профессор Бурд испустил дух под колёсами трамвая; капитан Джеймс Вояджер взорвался со своим звездолётом в двух минутах от орбиты Плутона; Хосе расстреляли; мистер Блоссом даже сон не досмотрел – был задушен в постели собственной женой. Впрочем, и я бы не желал ему другой судьбы – такой он был нудный…
Я, чтобы на бумаге не разориться, не сочинял всё сызнова: похоронил очередного – и дальше, с того же места, про другого. Пока сатана не доберётся. Следующим был студент: нелюдимый, постоянно в мрачной задумчивости, такой, знаете, с беспокойным умом. Я пока не давал ему ни топора, ни имени.
И вот, почему-то мой скверный гость его не тронул – вроде как в той истории про льва и собачку. Меня тогда забирали, когда сатана в прошлый раз приходил, и мы ещё с Олежкой поссорились, потому что не дело так поступать – чуть что звонить на дурку… Колюня так бы не поступил. Через месяц возвращаюсь, читаю – жив студент! Злодей лишь усадил его зачем-то за компьютер и пустил в интернет. А там…
Господь Всемогущий! Какой-то цирк уродцев!.. И все чего-то хотят, и все вопят о своих желаниях, и всё яркое, светится, как в Лас-Вегасе, и везде страх, и во всём отвращение, и правит невежество, и побеждает безнравственность… Это, правда, там сейчас так? Я-то компьютер продал ещё года два назад, когда впервые за́пил…
Ну, стал писать дальше. Мог бы студента к хорошему направить, предложить ему Слово Божие почитать в интернете… но страшно: а ну как опять убьёт? Прямо за страницей Писания возьмёт и грохнет? Я решил мягко действовать: познакомил его с девушкой из сети, будущей подругой по переписке (тоже без понятия, как это всё нынче происходит, и тем не менее), даже наметил чуток любовную линию… А что говорят современные парни нынешним девушкам? И как те отвечают?.. Вот и впал в творческий кризис – за два месяца ни строчки. Колюня говорит: «Когда дашь почитать?» А я ему: «Всему своё время, и время всякой вещи под небом…» Он мне с укором: «Я специально сижу, не пью, чтобы вникнуть, тык-скыть, во все нюансы…» – «Ну, пока ещё можно и выпить». И выпиваем.
Слышу, слышу, как бесовские пальцы стучат по клавишам… Вон он, враг, разросся на всю кухню – вся серость утреннего отчаяния в нём. Надо спать, а я лежу, как парализованный, и даже глаз не могу закрыть. Уж предложил бы какую-нибудь цену… Я бы взял – лет этак двадцать – за душу-то. Всё равно нет мочи жить с этой душой. А ему торопиться некуда… В который уже раз приходит, просто чтобы меня помучить, чтобы я на всё был согласный. Вот сейчас встану, пойду к нему и скажу: «Товарищ Люцифер, я по вашим правилам играть не намерен! Объявите, зачем припёрлись, или проваливайте».
Укрепи мои силы, Господи!.. Крадучись, по стеночке пробираюсь в зловещее логово. А там сидит мой студент – на табурете, в углу. На машинку подчёркнуто не смотрит, будто никак с ней не связан, а смотрит на меня – не мигая. Локтем опираюсь о плиту, чтоб на линолеум не сползать:
– И как там, – говорю, – в интернете?
– Нормально всё в интернете.
Похоже, не в настроении. Но вижу, что-то хочет сказать, собирается с духом – и такая тоска, и в глазах, и в голосе:
– Слушай, ты отпусти меня, пожалуйста, ладно? Не заставляй больше этого делать.
Тут я малость опешил:
– Чего «этого»?
– Всего. Постоянно вопросы эти, день за днём, и никаких ответов. Ищешь, ищешь и не находишь. И постоянно страшно, что он меня прикончит… Отпусти, пожалуйста…
– Что ты… Ты что-то такое сделал? – С ужасом смотрю на листок, что торчит из машинки. – Это не я, это всё он тебя заставил!..
Только вот он меня не слушает:
– И зачем ты постоянно подсовываешь мне этих бабёнок? Разве женщина может быть ответом на все вопросы? Любовь может, а женщина – не может… У них-то есть ответы. Главное, правильные… просто не подходят мужчине. Даже спрашивать у них нет смысла. У них можно только научиться.
– Чему?
Совсем сбил меня с толку.
– На всё иметь ответ. Потому что женщине нужен мужчина. А мужчине – женщина и что-то ещё…
– Да постой же ты, что случилось? Что-то с этой…
А как я назвал-то её? Уже не помню… Все силы собираю в обмякающем теле, чтобы сделать рывок – от плиты до стола, к листку.
– Нет! – Преграждает мне путь. – Не возвращай меня туда! Здесь я живой, а там я – текст, чернила на бумажке!
Колюня заворочался, по скрипу слышно. Ну не-е-ет, если теперь и Колюня меня сдаст, если снова санитары, если вновь за сатаной оставить победу… Пусть лучше будут чернила – с текстом-то я знаю, как справиться. Хватаю листок…
И вот: один я на кухне. Пульсирует утро в серой пустоте, точно пародия на само себя, то сдавит меня, то рассеется. И запах – даже когда принюхаешься, напоминает о себе привкусом во рту: металлическим и в то же время сладковатым – всегдашняя печать нечистого.
Да, во всём его почерк: сделал подругу по переписке каким-то дядькой-извращенцем (раз уж прикидывается симпатичной девушкой, то наверное извращенец)… А студент и не в курсе: болтает с ним по душам ночи напролёт, пока тот его морочит и винище хлещет за ноутбуком… и ещё лепит из винных пробок мозаику на стене за телевизором… Боже мой, так это ж я!
Только я пятилетней давности, когда только познакомился с Олежкой и Колюней и заглядывал к ним иногда, по пятницам, выпить во дворе на лавочке… Погодите… Был же какой-то студент, с которым я переписывался. Или я это сейчас придумал? Может, не пять лет назад, а раньше? Отдельные детали всплывают, будто и не пропадали никуда: что-то про «литературную мышцу» – «если болит, значит, развивается»… Это я ему сказал? Или он мне? Как же его звали?..
Всё-таки сползаю на линолеум: ведь я для него, для того студента начал писать – теперь я в этом уверен – и до первого романа было несколько рассказов и повесть или даже две. Плохие ли, хорошие? И что с ними сталось? Я, наверняка, распечатывал их, потому что не продал ещё принтер… Выбросил? Нет, я не мог, они должны быть где-то здесь…
– Что такое? Что за кипиш? – Колюня вскакивает, как ужаленный, потому что рядом с ним хлопает о паркет коробка с верхушки шкафа, и то, что внутри (бесполезная мелочёвка), разбрызгивается в стороны разноцветной росой. Некоторое время передо мной, как бы в расплывчатом туннеле, где лишь центральная точка ясно различима, взлетают и сыплются вещи. В комнате, в коридоре, на кухне… Этот скарб – труха, годами оседавшая в мёртвых закоулках квартиры. Откуда-то сзади и слева я слышу собственный голос, он повторят:
– Мне нужны мои старые записи.
Вот они! сходят с антресоли бумажной лавиной; ровные стопки взрываются крылатым воинством из оригами. Я выгребаю остатки, что в самой глубине: фрагменты диалогов, описаний, рассуждений – обожжённые пожаром, почерневшие стены кирпичиков-слов, которые больше не составляют здания. Среди них попадаются письма с обращением «друг» или «приятель» вверху страницы. Никаких дат. Читаю наугад одно из последних на полке:
«Дорогой друг! Я не мастак рассказывать истории. Я бы не стал, если бы не считал это своей жизненной необходимостью. Потому мне никак не обойтись без адресата – писать для самого себя слишком тяжко. Ты спросишь: в чём же тогда смысл обращаться к тебе?
В том, что, начиная с этого самого момента, наши пути не тождественны. Я буду взрослеть, умнеть… я, вероятно, добьюсь чего-то значительного (правда, пока не знаю, в чём). А роль, подобранная мною для тебя, – роль моего внимательного, склонного к сомнению, довольно требовательного к тому же читателя, – предполагает несмываемый грим, что сейчас ещё совпадает с твоим (и моим) лицом, но так будет не всегда. Я хочу запечатлеть тебя в нынешнем образе: весёлым, открытым, любознательным (здесь можно себе польстить). Кто знает, каким я стану потом? Только представь: мне стукнет полтинник, а ты будешь всё тот же до смешного наивный студент».
По комнате метнулись тени воронья: злая стая взвихрилась, панически бросая карниз под самым окном. Их спугнул колокольный трезвон и теперь он гремит, отдаётся в пульсирующих сводах утра – если рядом с моим домом есть церковь – или так сердце колотится?