Игорь Белов
Словно рыба об лед
***
От сквера, где одни скульптуры,
до всяких окружных дорог
за мной присматривает хмуро
из гипса вылепленный бог.
Он видит – у ее подъезда,
с красивым яблоком в руке,
я словно вглядываюсь в бездну,
в дверном запутавшись замке.
Выходят Гектор с Менелаем,
катастрофически бледны,
в морозный воздух выдыхая
молитву идолу войны.
Пока прекрасная Елена,
болея, кашляет в платок,
запустим-ка по нашим венам
вражды немеренный глоток,
и, окончательно оттаяв,
окурки побросав на снег,
сцепившись насмерть, скоротаем
очередной железный век.
Никто из нас не знает, словом,
в какую из земных широт
судьба с открытым переломом
машину «Скорой» поведет.
И сквозь захлопнутые веки
она увидит в январе,
что мокнут ржавые доспехи
на том неброском пустыре,
где мы, прозрачные, как тени,
лежим вповалку, навсегда
щекой прижавшись к сновиденьям
из окровавленного льда.
Встает рассвет из-под забора,
и обжигает луч косой
глазное яблоко раздора,
вовсю умытое слезой.
РОМАНС О ЕЕ ПРИХОДЕ
дождь не вернулся с пляжа
чего же тебе еще
от четырех затяжек
сходит загар со щек
стремный как запах дыма
с фарами в пол-лица
поезд проходит мимо
не возвращается
ты надиктуй мне адрес
вот он весь твой багаж -
беспонтовый каннабис
и роковая блажь
чем мы живем – неважно
на середину шоссе
гильзы летят бумажные
и умираем все
кто из нас задохнется
если весна придет
видишь как сердце бьется
словно рыба об лед
значит не отвязаться
перепродав тайком
пепел цивилизации
смешанный с табаком
в будущем недалеком
открывается дверь в подъезд
в левом и правом легком
нет свободных мест
***
Как зашагает музыка по трупам,
шарахнув в развороченный висок,
мы выйдем в вестибюль ночного клуба,
где прошлое меня сбивает с ног.
Вот наша жизнь, сошедшая с экрана,
в которой мы в правах поражены.
Мы пьем живую воду из-под крана,
и белоснежный кафель тишины
целует в лоб мелодия любая,
и, зная, что не выручит никто,
плывет на выход, кровью заливая
борта демисезонного пальто.
Но в парке божьем хлопает калитка,
под каблуком земля поет с листа,
поскольку на еще живую нитку
заштопаны холодные уста
такой убойной стихотворной строчкой,
что до сих пор, имея бледный вид,
пропитанная водкой оболочка
над аккуратной пропастью стоит,
и все никак не делает ни шагу,
пока из лампы хлещет свет дневной,
и врач уставший ампулу, как шпагу,
ломает у меня над головой.
***
Тонет смерть в полусладком вине.
Наши дни по канистрам разлиты.
На войне этой как на войне
мы уже не однажды убиты.
Календарный листок догорел.
Кружит бабочка-ночь по окопам.
В подвернувшемся школьном дворе
мы стоим, как под Колпино, скопом.
А в квартале отсюда, чуть жив,
за безжалостным морем сирени
проплывает избитый мотив
в синеве милицейской сирены.
Это он на излете весны
выносил все, что свято, за скобку
и в твои нездоровые сны
авторучкой проталкивал пробку.
Так в борту открывается течь.
Золотое стеклянное горло
покидает невнятная речь,
проливаясь печально и гордо,
и поэтому ты за двоих
говоришь и целуешь и плачешь,
пахнут порохом губы твои,
но от слез этот запах не спрячешь.
Наши легкие тают, как дым,
и поскольку, по верным расчетам,
артиллерия бьет по своим,
не имеет значения, кто ты.
Наступает последний парад,
и бутылка с оклеенным боком
полетит, будто связка гранат,
в темноту свежевымытых окон.
Эта ночь обретет навсегда
смуглый привкус пожаров и боен.
Не любовь, не иная беда,
просто сигнализация воет.
Только кажется, это поет
за разбитым стеклом и забором
мимолетное счастье мое,
громыхая по всем коридорам.