Алла Зиневич
Materia Prima
В.
Лошадиное Рождество
Все мы немножко лошади.
Маяковский.
Лошади - пара, семья -
то ли муж и жена, то ли мать и дитя
в поле, снегом слегка припорошенном.
Ветви елей и кроны берёз в белёсой
дымке, как будто вершины гор,
ритм древесный похож на оконный узор
в Новый Год.
Отмечают ли лошади Рождество?
Кто к ним приходит, не Пастырь ли Добрый?
Вифлеемские пастухи, святые Франциск, Серафим?
Кто хрустящее сено незримо приносит
в стойла, напоминая рождение Иисуса,
кто в их ржании слышит гимн?
Знаю, что в стойле в тот день и час
был Пегас, и крыльями он сберегал
Младенца Христа, Деву их серебром укрывал,
и когда ты родился и я родилась,
он над северным городом проскакал.
Иней - следы от его копыт.
Кони в поле незримо запряжены в колесницу,
Дева ей правит, и рядом Младенец спит,
и Его дыхание ветви, хвою, травы чахлые серебрит.
Сидя сзади, сыплет святой Иосиф
на встречных торжественные дары:
уловление света, кристаллизацию слова.
Третьим в упряжке Пегас проносит
весть благую через миры -
может, и нам с тобой общую радость сбросит?
Мы в этой жизни снимся тому Ребёнку -
так же, как поле, лес и меж ними лошади.
Будем играть с Ним, когда проснёмся.
Materia Prima
В пользе что-то есть протестантское – чистый дом,
да вот сам Творец в мире земном –
в кастрюльках и занавесках,
добрый и грозный, как домовой,
домочадец, начальник, дедушка Бог –
близко-близко, подать рукой,
в детстве – схватить за бороду.
Помогает кашу варить, кормить и лелеять скот,
сеять озимые, яровые –
добрый-добрый дедушка Бог,
родной и строгий,
как все деянья земные.
Как в часословах у Рильке и герцога де Берри,
сельская светская жизнь в смысле житейского света:
в самых простых вещах сияет Господне сердце,
в самых грешных созданиях – мне ярок тот свет в тебе
не ослепительно, но прозрительно.
Больше тебя мной любим лишь Бог –
сотворивший нас Бог земных работ,
садовник радостей (пусть иногда Босх
смущает нас мутным зеркалом и кривым),
господин неустанной плоти, ведь серафим
в каждом из нас, как Волошин писал, горит.
Жизнь земная –
вот для алхимии
materia prima.
Яблоневые спирали (из цикла «Отец и сын»)
Яблоко от яблони падает по спирали.
Лица отца и сына: сепия и каллиграфия,
и серьёзное радостного прекраснее,
и мудрее серьёзного радостное.
Яблоко падает, яблоко прорастает,
на ветвях серебрятся кольцами на перстах
правнуки дикой яблони ночью августа.
И растут Белоруссия и Литва
взглядом дальних небес на северорусском камне.
Руку отца увидев в дверном проёме,
близоруко подумала: пальцы сына;
яблоне некой незримой подобна выставка:
я так рада плоды эти зрением щедрым вкусить.
Каменный сад Петрограда осыпается по спирали
восприятия в цепкие пальцы кадра;
лица отца и сына – история, память, правда,
семечками яблок глазных сияющие в зрачках.
Сосновая кровь Солнца (из цикла «Отец и сын»)
Смотри: янтарь, кровь времени и кадр
в 3D де факто, не де юре –
в стакане смоляном сиянья буря,
в застывшей влаге ржавые века.
Лишь к Солнцу направлялись крестоносцы.
В Литву и Латвию крестить насильной болью
земгалов, куршей, аукшайтов и жемайтов,
ломая кости, словно календарь,
и кровь ржавела в почве, как янтарь.
Сатурн сгущает кровь сосновой раны,
ведь Алатырь – янтарь, волшебный камень,
и кровь, и пламя плотное – Грааль:
неси свой крест, магистр.
Ищи янтарь.
Ищи, огнём-мечом крестя невинных.
Как пёс. Подобно сиру Галевину.
Ищи его, как райские ключи.
Ищи, не зная, что. Но ты ищи.
В янтарь преданий, летописей, песней,
фамилий нежных – застывают годы:
магистр-старик, упав на побережье,
в песке осколок солнечный находит
и держит свет, как ты теперь, в ладонях,
и в жарком камне дремлют силуэты
мистерии Грааля в плоти света,
где видит нас, потомков, он как предок.
Ведь мы с тобою в прибалтийских косах
найдём янтарь, как времени заколки
и кадры в сепии, когда Господь – фотограф.