Алла Зиневич
Очи Богородицы
(автор фотографии – см. чем вдохновляюсь)
Dans les yeux, il y a la misère du monde.
Dans les cœurs, il y a la douleur du monde.
Эдит Пиаф Jerusalem*
J.Moutet / R.Chabrier
Автору фото и его героине – и земной, и Небесной.
Единственная фотография, над которой я плакала.
По-настоящему, в ночи ночей, текшей как тушь с куцых моих ресниц, над клеткой французского перевода, впервые в жизни от красоты фотографии, от нечеловеческой, сверхчеловеческой боли в ее глазах плакали мои глаза.
Если воображать распятого Христа женщиной – только так. Не нужно ни креста, ни стигматов, ни тяжелой виноградной крови по рукам и ногам из земли взят и в землю вернешься, ни голгофского черепа первочеловека у подножия, ни даже тернового венца.
Женские глаза распятого Христа, женские глаза в зеркале времени.
Воистину, твои фотографии лечат – астрология ли, по-еврейски ли мое до четырех евангелистских лет левшество тому причиной? Но эта – по Гиппократу: «Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь, а то, чего не излечивает огонь, следует считать неизлечимым».
Это не глаза распятого Христа, а в тысячу раз более распятые огненные очи Notre Dame de fer – нашей железной леди Богоматери, Девы Марии.
У креста босоногая, но и этого не надо, ершалаимской грозы из «Мастера и Маргариты» не надо, только иконные, исконно исидины очи Девы Марии-Оранты:
– Да минет тебя, Сын, Чаша сия!
Но знает, что не минет, что упадет голова Ее Сына на прекрасное плечо, и мир умрет вместе с Ним и воскреснет вместе с Ним. И три дня
– два с половиной, если быть ученым, а не верующим, а я – между, я горизонт, я нить в игле готики, единящей небо и землю по закону Трисмегиста: «что наверху, то и внизу» –
Она будет мертва вместе с Ним, идти босиком по собственной боли, по миру мертвых, где сухие розы и ржавь, рдяные отравленные воды, и скажет Отцу Своему – твоему – моему – Его – небесному:
– Верни мне Сына! Для чего Ты избрал меня орудием Своим и самое страшное – падение этой головы на прекрасное плечо – заставил увидеть?! Любовь Твоя жестока и неотвратима, как вращение вод и звезд в сотворенном Тобою мире, но нет боли, если от любви! Верни же Мне Сына или забери Меня к Нему в небо, которое не бесплотно, но все есть энергия, то есть чистый дух, обретающий любую форму, любую плоть, хранящий суть свою – Твою – как кровь в теле Сына, пока он был жив!
И скажет ей Он, Поэт миров:
– Смотри, Мария, как прекрасны Твои глаза, когда они слезы, когда они как влажные вишни-черешни после дождя украинского, как после того дождя, когда я поставил радугу мостом между мирами! Веками будут люди искать совершенство боли и красоты Твоего лика, ибо Ты похожа на Сына Своего, на образец человека, на Мой замысел о нем, но только после двух тысячелетий в стране, лагерями и бомжами Мной возлюбленной, поэтами-алкоголиками и прозаиками-эпилептиками Мной возлюбленной, некий юноша, сам не зная того, явит Твой лик истинный, каким Ты смотрела на Сына Моего-Своего-Нашего – на Меня земного в страстную пятницу, в пыльный, пепельный час вечерний, но будет воскресение и пламя во плоти, и благодатный огонь! Смотри же на Меня, Мария, смотри же в зеркало времени, в фотоаппарат – сквозь два тысячелетия, ибо Я могу любые чудеса и это – тоже.
И Она посмотрела в зеркало, которым были Его глаза, то есть Ее собственные глаза, вся боль от Адама до Апокалипсиса и вся красота от Евы до ока-окна розы, и за две почти тысячи лет лик Марии утратил цвет, не утратив света, внутреннего, как кровь, как воды первотворные, где веющий Дух.
И как только Она посмотрела в зеркало времени, настала ночь на воскресение, и свет воссиял во тьме, и тьма не объяла его, и Ее слезы породили жемчуга, и, разбрызгавшись по небу, изменили натальную карту неба, и солнце человечеста вошло в ином доме, и стал он из разумного – творческим. И вся боль, которая была, есть и будет, запахла нимбом вокруг Ее выцветшего, полувысвеченного, полузатененного лица, как жасмин, как лилея Валуа, как роза Ланкастеров и Йорков, как лиловая роза Прозерпины, и для ангелами, для которых пахнет все, и в тысячу раз нежнее – радужными розами готики и органной латынью. Но все это было тайно.
И вся боль мира, которая была, есть и будет, растворилась в ее глазах, и отравила их, хотя в глубине этой боли тихо бил ключ радости.
Ибо мир стал воскресением, и вечным солнцем, и во имя этого, ни по каким другим причинам, ее лик утратил цвет и выцвели, но не потускнели большие ее, юные очи – всем сумеречным скорбям, всем сирым и серым душам свою яркость и красоту, перед которой застывал Назарет, и Вифлеем, и Иерусалим. И ее лик утратил цвет, и стал как расплавленный символ Дао, переливы черных и белых теней, тоски и сияния, как песнь соловья в сумеречном дантовом лесу, еле слышная и пронзительная, потому что она внутри сознания поется.
И Сын Ее вышел у нее из сердца, как младенец из чрева, и сказал:
– Мать моя! Видишь, Я всегда в тебе, как истинное, а теперь снова явленное, так иди же домой и накрывай на стол, ибо я скоро приведу многих. И Магдалине позволю дотронуться до меня, ибо миру недостаточно очей Твоих, а нужно и тело – Мое, и Фому научу видеть не одними пальцами, ибо явятся люди, у которых часть зрения будет в пальцах, чтобы творить чудеса и останавливать время, как то до них умел лишь Отец наш небесный…Зрение в руках будет, а истинная любовь так и останется в зрачках расширенных: глаза – горизонт меж телом и душой, они дважды парные ключи, зеркальные ключи в звездный сад Отца Моего, в Мой сад…
И слезы в Ее глазах, еще – так никогда и – не высохшие, как кровь в живом человеке, стали влажным зеркальным щитом, отражающим все печали мира. И стали Ее глаза убежищем для всех убогих.
И черты Ее выцветшего лица, обеляя и обедняя, и деревенея и пестро раскрашивая, пытались воплотить во свей их скорбности и просветленности в церковных статуях мастера-постники и праведники, но все их труды были бледные копии и призрачное семя, падавшее в каменную почву соборов, а смог юноша самый простой и грешный – ты. Ибо грешник часто мудрее и ближе к Богу, чем праведник, ибо знает и любит плоть земную, не одного Творца, но и творение, а на этом все искусство, ибо так же делает Бог, Он ведь не эгоист, а поэт, и сказал нам о равенстве и единстве «что наверху, то и внизу».
И потому это не фото – это практически икона.
Неписаная, как первые из них, руки октябрьского апостола-евангелиста Луки, явленная, как лик Христа на Туринской плащанице. Ибо, как пишет Секацкий в статье из «Литературных кубиков», нынче Бог является через технику. Ибо всякому времени свое отличие.
Истинно, слезами говорю майской ночью, майским днем на растаманских качелях-сестрах-отражениях, черешневой кровью в весеннем Граале, свечкой неопалимой горю:
Это не фото – это почти икона.
Ибо в тот миг, когда оно было сделано, в женщине этой на одно мгновение воплотилась Богоматерь, вся Ее скорбь тех трех дней, не менее тяжкая, чем крестные муки Сына, все родовые и смертные муки, и все Ее статуи и иконы, и очи Ее – как черные жемчужины боли.
И потому, что это не по-бытовому фотография, а по-гречески – «светопись», то есть одна из техник, в которой можно создать иконы, я и плакала за полночь над нею, и выше воли своей, волей Божьей, написала это тебе. Ибо это лицо – этот лик – в моем сознании, как в детстве слишком рано переученной левши над головою – старинная фреска в радомышльской церкви…
Врубелевское фото. Лучшее из мне известных – даже если на тот момент, в тот миг…не только у тебя…может быть, вообще из виденных…потому что в нем нечто вечное и нечто родственное мне, и это потому, что…
…первое воспоминание о храме, самое раннее, исконное – наверху, над тесной толпой, черные, черешневые, зеркальные очи Богородицы.
____________
*В глазах все страдания мира,
В сердцах все печали мира (фр.)
Пиаф, «Иерусалим».
2009