Звательный падеж
Лолита Агамалова
Цикл «Секс в газовой камере»
СКОРО ЛЕТО
1.
облеплена цифрами и лежу; Скоро лето, - как будто рецензия на компьютерную игру способна расчувствовать глубже любого стихотворения; ночью бредешь по берегу, а берег последний – израильский с мертвой матерью, шепчущей спустя столько времени: не кричи о смерти, ор раздается всюду, я жива, я жива, видишь, публикую свои селфи в паблике Сила слезки;
а финский залив отбросим, правда (?), я была пьяна, обмочила черную одежду, а белокурая девочка со мной щебетала актерски-печально: подруга спутана в электропроводах, подруга спутана в электропроводах, - и я представляю парашютистку, ее вены в ярком свету,
еще берега с отцом, ну, у грязных озёр и рек ростовских,
(бросилась подушкой к семи, кляла надеть рубашку, чтоб целоваться, помню, что веской причиной платье кожей не обнажалось, а сосок был остр, как копье; и Комарово чрез пару часов, встречи с мудрыми лесбиянками преклонных годов, Финляндский вокзал, кладбище и ах Ну запятую, запятую ли? либо сейчас, либо опять в потенциальное Никогда, вдруг умру)
О, пять
но Скоро лето, а скоро ЕГЭ,
нет, скоро шествие, первомай,
новолюб, но нет, - новолюб_ка,
только феминитив,
Люба, только феминитив
Кодификатор твоей юности. Идефикс, идея-сфинкс
2.
имя мое обмелело – оно отброшено, обретено, и кожу сбрасываю как секс, ведь секс это чешуя. Оставь-ка этот чешуйчатый бред и целуй меня, ради бога. вернее, рубашки смирительной нет, не заставили, не надели, какая рубашка, шепчу, какая рубашка, чтоб целоваться? Мы против сексуализации женской груди, мы с тобой радикальные феминистки, так ведь
Вот и закольцевали, вот и поговорили, -
буйный больной поблек тонкой весенней пылью, корешок книжки что корешок моркови, какая-то Оранжевая революция. трубила Аъ, что поедет в Киев, что бросит университет, а позже про то, как война от ее любви всю страну обуяла; и что стала вовсе мертвой. Не лукавь, мы обе мертвы
но мертвая не в меня, табак себе в клитор втирай
Не стихи и не проза, работа исследовательская по науке нарратологии
Труба и гриб
а финский залив отбросим, правда (?)
кладбище, Смоленское, Скоро лето, чаечки, чайки, желтые стены в хостеле Достоевский, аскорбиновая кислота, любимая русистка из Грозного, аскорбиновая кислота это, трип
- Вот и город с тобою заговорил, - говорит Лена
Идея-сфинкс. Вопрос не Кто я, а зачем я [кто]
3.
12 июня становлюсь пятнадцатилетней; поздравляю, чаечка, - пишет юзерка на портале беон, где встречаю свою первую любовь двумя летами ранее. Ностальгия, паралич атавизмов.
Трясущиеся руки эквилибристки. Хэштэги #ноябрь #сны #война. Девичье семя
Чайка Чеховская. Ниночка, Нина Метерлинк
- чаечка, чаечка, лавочка, лавочка
(идем, собираем смыслы)
снова Финлядский вокзал, послезавтра Московское утро
Солнце это звезда
* * *
тебе снились кони до Кишинёва,
вой балконный:
Даже мастурбируя на жесткое порно, я кончаю на неё
снился секс в газовой камере,
где две мастурбирующие друг дружку возлюбленные быстро агонизировали, оргазмировали, неявно превращая массовое убийство в нежную оргию, совершенно правдиво клянясь в любви, верной и вечной любви; С – значит Секс, С – значит Смерть, нас так звали, не называли; ведь параграф 175 нас не касался как будто, просто асоциальные женщины, не заключенные в парадигму собственной гомосексуальной страсти, единственного означающего на букву Л, как два моих имени;
маргиналии верной и вечной любви, завещанной теми, чьи тексты по кругу великой большой Карусели перечитываешь к экзамену, дабы поступить в подземельный Литинститут (ведь в небесный тебя уже приняли), -
(камень-ножницы-бумага, любимая, кто из нас первой умрет?)
геноцид армян как метафора поступления и большое яркое буйство на главной московской улице, где обитают мифологичные секс-работницы, где обитала моя любовь, но об этом позже, ведь все красивы, умны, за высокими затылками коронование несвободы, - видимо, это Невроз
все меня поджидают; а я боюсь
(Крым – ваш, но постгендеризм – наш, – так марширую мимо Литинститута и мизогиничных лесбиянок с Пушкинской)
параграфа 175, неонацистов, мамы боюсь, а еще я боюсь за маму
Видишь, я публикую свои селфи в паблике Сила слезки
- не натирай мои ботинки поутру, будучи нагой,
окстись, что за вечный Эдипизод
тебе снились кони до Кишинёва и мастурбация ящерицами,
мастурбация ящерицами и кони до Кишинёва,
сон во сне
* * *
1) забыть о солипсизме, 2) стать субъектными
рысь в убитой рыси любви научится. Нежно пороть ее, вспарываться, обнаруживая любовь где-то между / сексом и смертью, между этих двух мастурбирующих сестер
Отчего и чего ты боишься? идентификации через субъекта любви / и слияния идентичностей, языка и кистей в крови (только Маму пожалуйста не зови, никогда не зови, никогда не зови)
да, да, возлюбленные идентифицируются, становясь стройными эквивалентами,
а лесбиянство это об абсолютной идентификации, лесбиянство это
об абсолютной деперсонализации, не любви
нет
Нарциссическое влечение, влечение, обращенное на себя
я не та, но быть той, что собой является объект влечения, либо
а сонные параличи обвивали тело; черное тело ложится сверху, и я понимаю что-то важное о любви – мои любовницы больше не мои матери; но, ложась в ванну, играя в змейку, я плачу каждый раз, когда змейка ударяется о саму себя, крошечная, беззащитная, которой играю
/
разбудить, разделить солипсистскую оптику
онтологическая потребность, квазирелигия
квинтэссенция женской сущности
презрение Великого Дискурса
суррогат зренья чужого
Вот бы умереть этой ночью, вот бы умереть
* * *
ее менструальная кровь красна, как тысяча девятьсот семнадцатый
нежна белогвардейская коса и поцелуй пиявочен неявленный
девочка-монархистка, иди за мной
черный треугольник на лбу рисуй, отрежь косу
иди за мной и не бойся, иди со мной
стены Кремля, растущие вдоль, лишь постели нашей изголовье
ложись на траву, не бойся сырой земли, ложись рядом со мной
Афродита из невской пены, родившаяся в пальто, стань Москвой-рекой
поцелуи наши в пикет обращаются
а любовь наша в революцию обращается
девочка-монархистка, стань Москвой-рекой
нет, мы не убежим из нашей страны, не бросим нашей сырой земли
наш секс – это митинг, а постель – это поле борьбы,
поле лжи, поле литературы, поле 3D-Москвы
нас заковали в нашу постель цепями, наш марш запретили, нас оцепили, нас поместили в закон
«хотя бы это санкционировали» - плакали мы, забывая, что это не наша прерогатива
никакого буйства на главной московской улице, да и
ИСКУССТВО НАУКА ЛИТЕРАТУРА ПРОТИВ ЦЕНЗУРЫ И ДИКТАТУРЫ
твоего невроза
но и в этом загоне возможен митинг, любимая, он и здесь возможен, ведь все друзья
девочка-монархистка, иди за мной
ибо
когда поцелуи становятся пикетом, - любовь становится революцией
беспрестанно вертясь на планете Россия вкруг кремлевской звезды
немудрено что мы так продрогли, что наши сады
коммунистической нежности так озябли, что еду в метро
плачу и думаю: а ведь так можно не выдержать,
если еще и холодное лето будет, если ЕГЭ
не сдам, уеду в картонный Питер,
в Питер 2D, поле спокойствия и любви
а ребятам, которые по канализационным трубам пробирались в Кремль
выписали штрафы в размере пятисот рублей
«они просто экстремалы, они не хотели ничего плохого», - сказали их мамы
«она просто экстремистка, она не хотела ничего плохого», - скажет моя
* * *
когда мы, стеною обнявшись, вторили одной песне, и поэт, придерживая костыль, двигался с нами не в такт, но громко пел, я знала: это не лирическое отступление, ибо некуда отступать
а печальные одноклассницы с красными бубенцами у красных сердец кружатся в вальсе
Красное, кровавое воскресенье. Последний звонок
НАРРАТИВНОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ НЕВОЗМОЖНО
Фелице,
из Фаллопиевых труб в матку, из стороны в сторону брожу по чужой кухне; фашизм, я думаю, очень схож с любовью, - ибо вне действ, обращенных внутрь, все, кажется, обессмыслено
столетие, как он побежден, и я отдаю особую олимпийскую сторублевку, бывшую закладкой к Марксу и Энгельсу, за сборник эссе об Освенциме, и спрашиваю одну из любимых евреек:
- Одолжишь сторублевку на чебурек?
они, сосущие Магдалену по правую руку от царей, разве не они его празднуют? где мои чебуреки? я возвращаюсь в чужую кухню, ожидаю ночи и горько курю в окно. в нас недостаток страсти, Фелице? ведь фашизм, я думаю, очень схож с любовью, ибо вне действ, обращенных…
Граффити на стене: «Фашизм не пройдет как первая любовь»
Ужас любви, ужас фашизма
Ужас
Тех, кого не согрело солнце, согреет огонь
Я горю, Фелице?
Мы идем по вечерней улице рука об руку. Навстречу две женщины стрекочут по-немецки.
- Что они говорят? – спрашиваю одну из любимых евреек
- Они говорят, что мы смелые, - отвечает
в столетие, как он побежден, я становлюсь совершеннолетней; отныне законодательство разрешает безболезненно отовариваться сигаретами, но не все антифашистские коалиции готовы брать восемнадцатилетних антифашисток в свои ряды. я стану официально дееспособной к году очередных президентских выборов, к двадцати одному году со дня моего рождения. к двадцати одному году, Фелице, ты, носящая ли черный треугольник, была уже, кажется, очень мертвой
запись от [лето] 2012:
Мне будет легче пережить эти яростные три года после «Волшебной горы»
(что Томас Манн писал о фашизме?)
Ибо вне действ, обращенных внутрь, все, кажется, обессмыслено.
и когда режу руки, то начинаю с пальцев: это про секс и клавиатуру, любовь и письмо. и кто бы сомневался, Фелице, кто бы сомневался, отчего с пальцев, что про любовь, про любовь-письмо. маркированная любовь и руки красные как в перчатках и влечение к смерти и табу и больно касаться кожи и этой юбки ее и пахучая нежная слизь рыбья несет опасность и буквы русской клавиатуры даются через боль все русские тридцать три буквы все годы социалиста Христа
Иисус Христос как потенциальный самоубийца. Оплодотворение жизни смертью.
ибо
все, что остается, это немота или чрезмерное говоренье: жаль, что мы не встретились в газовой камере. но мы еще встретимся в ней, Фелице, и встретимся не единожды и не только с тобой
а сейчас я наказываю себя за свою боль и новую веру в освобождение через /неразборч/
Май кампф. Моя борьба
КОНТРАБАС И ВИОЛОНЧЕЛЬ
1.
выпускницы будут готовиться к революции, а не к егэ, - так вдаль кричу ей. она обматывает тело в черный флаг и вкалывает в волосы гребень. Скоро рассвет (говорит вкрадчиво), у нас шествие; стройное войско выпускниц пройдется у государственной думы, звеня колокольчиками; спиритический сеанс, где тело борьбы, тело революции обмотается в черный флаг
2.
год, который был вымечтан в гетто, наполовину пройден, и я, скалясь, булавкой скалываю концы черной ленточки: выпускница-2015 [мы взяли с собой контрабас и виолончель]. трущобы детства и отрочества не знали, что свобода имеет политические грани, а высказывание «Скоро рассвет» - это политическое высказывание [я еду в метро и думаю, что смогу убивать и плачу], что год, который был вымечтан в гетто, - божественная комедия лгбт-шествий Цветных бульваров, кастрированных чтений поэток на Пушкинской, негромкой смерти культурной столицы, обнаруживавшейся быстрой звездой во времена пребывания в гетто, - они не знали,
3.
что литературы вовсе не существует, а есть поле литературы, вспахиваемое индивидуалистами, и живое, живое поле общего, общинного слова, вспахиваемое анархо-синдикалистами, а ты, любимая, говоришь, говоришь Не сегодня, эмбрион, завернутый в черный флаг, спишь, революции самой подобно свернувшись, заснув, лишь во флаг себя завернув
я беру свое единственное означающее, - так вдаль кричу ей, - это слово «Террор»,
не спи, любимая, не спи
ведь у нас ни имен, ни теней, ни судеб, - пара нотных тетрадей, - контрабас и виолончель, ведь того, что зарабатывала наша бабушка, нынче глядящая в изрытый войной двор с единственной фразой про очередную пережитую зиму, хватало только на обучение контрабасу-виолончели, чрез годы обменянных нами в честь бабушки на винтовки, - вновь какие-то гетто, концлагеря, прицелы во сне, - чьей новой игре мы, безъязыкие, вняли. Два грубых дня, судьбы две грубых. «Скоро рассвет», «не вещь и событие, а прообраз их», «Красное, черное моря», «неваляшка», «Гори-гори ясно, чтобы не погасло», «хачи-трюкачи», безъязыкое сестринство террористок, изучивших игру винтовок, забытых в футлярах контрабаса и виолончели, - яр, яр, яр, яр,
единственное означающее: «Террор»
и я беру его, свое единственное означающее, - так вдаль кричу ей, - и люблю тебя настолько, что не побоюсь выйти без иных соратниц, не побоюсь выйти одной, не побоюсь быть убитой, -
и ты бери
4.
Она,
революция пробуждается, но я беру контрабас и выбираюсь на улицу. звенит единственный колокольчик. я стреляю в дверь государственной думы, неспешно поднимаюсь по лестнице. книжный магазин «Москва», находящийся по соседству с думой, полон выпускниц, которые, заслышав стрельбу, бегут, пробитые дрожью, к стенду «библиотека интеллектуала», скачут зрачками чрез строчки книг левых философов. их колокольчики звенят. я убиваю всех, кого нахожу, - приказав бежать немой секретарке, - включая одного полицейского, успевшего напоследок пустить мне в лоб пулю. Красное, кровавое воскресенье. Последний звонок.
5.
у нее была впадина на левой ягодице, глубокие шрамы от гребня на левой руке, -
щебечет она, обмотанная в черный флаг в окошко ближайшего отделения полиции, -
я любила ее