Анастасия Трифонова
В одном лице
В одном лице
Гортань желтеет – одуванов звук.
Петрушка-Панч налаживает пищик
и в зрителях, толпящихся вокруг,
кривое отраженье ищет, –
болван, ребенок, первочеловек,
которому все разом любопытно.
Взмывает палка, высекая смех,
Смерть только притворяется убитой:
она под алым колпаком
стальным пронзает голоском,
охаживает по хребту:
– А завтра я опять приду.
Ру-ту-ту-ту!
Прекрасная Катрин вовсю гудит,
проворный огонек на ширме пляшет,
и тощий Черт, приняв собачий вид,
перестает казаться страшным;
когда же за горбатый птичий вдох
он схватит пополам с грехом и песней,
зальется, захохочет скоморох
и у соседей во дворе воскреснет
под тем же алым колпаком,
на суке угольной верхом:
– Дубина – блеск,
вот будет треск,
вот будет красота!
Все будем здесь,
пою как есть –
в глаза и без труда.
Ра-та-та-та!
***
Когда отец меня из зеркала корит –
рот набок, недовольная гримаса, –
такое разгорается внутри,
что ни вода, ни время не погасят.
Все интонации – похоже говорю,
полупродукт из волевых усилий –
сплавляются в чугунную хандру
которую таскать невыносимо;
не разобрать отдельные слова,
молчание на горло не набросить.
Под возмущенный голос голова
отцовскую приобретает проседь,
все очевидней проявляются очки
и мысль – не осознать, не примириться, –
что копия, хоть в зеркало стучись,
ни в ком не отразится.
***
Как не припомнить эти лодки:
мы оседлали парапет,
передавали поллитровку
над камышиной трескотней, –
и вечер парящий, тягучий,
позвякивая в темноте,
стальные раны подуключин
тревожил болью молодой.
Старался лодочник незримый,
сдвигая мыслью караван,
и шло за судном судно мимо
застывших тел на берегу.
В мифологической неволе
забыв про время и нарзан,
мы леденцовые оболы
сосали через не могу.
Как будто все утихнет завтра:
проявится пейзаж другой
и подъязычный холод мятный
уймет дневная суета.
Прибрежных зарослей тревогу
сменил безветренный покой.
Саднило горло. Чем не повод
живыми чувствовать себя.
***
Аве, клочок земли, не устающий родить,
серый дружок, копирка с крестьянского быта.
Изгнанье на дачу, засада, крапивная сыпь –
вся подноготная здесь бороздой раскрыта.
Вся крепостная скорбь, раскулаченная нагота,
высылка под Красноярск без надежды вернуться –
кто обрабатывал это до городских салаг,
веря, что образуется когда-нибудь,
как до последнего – в заговоры, в слова.
Тенькая, поднимается стая, сползают к озеру камни,
и теряется в голове блуждающий бас шмеля,
голос, которому не ответить. Куда мне.
***
В нескончаемой суете
с перерывом на горький сон
не замечаешь, как
покрываешься плотью,
тяжелой, жесткой,
душной, чужой.
И где же моя девочка?
Где же мой мальчик?
Не спрашивай, мам,
не спрашивай.
***
Там холодно, сплошной сквозняк:
закроешь окна – дует из щелей
в полу, и цепенеешь, как
неблагодарный отпрыск, сучий сын
перед лицом отцовым.
Болтался бы среди полей
под облаком свинцовым
сам свист – один в один.
Не до любви, тревожен сон.
Чуть заскребется по карнизу стрелка,
стоишь за шторой, словно стон,
и силишься увидеть, что грядет:
там всякое возможно.
А пацаном кино смотрел,
в коленях прятал рожу,
и думал, страх пройдет.
Терпение, как ни склоняй, –
невидимый захватчик, гость варяжский, –
необходимая деталь
для бытности в подобном интерьере.
Занятно наблюдать:
там водят пальцем по бумажке,
а все одно – читать,
как дети, не умеют.
Побег
Сухие яблоки, матерчатый мешок,
какая урожайная находка.
С врожденным борешься, и кажется – ушел,
на деле топчешься в прихожей тяжело,
как на песке вангоговская лодка
в попытке подволакивать весло.
Картина: солнечно, весенняя волна
гоняет парусники по случайным лужам.
И небогатый яблочный запас
прекрасно пригодился бы попозже,
чтоб подбодрить усталый экипаж.
Как хорошо смеется тот, кто может.
Последний день на новом месте
12:05
Когда надоело рассматривать вязь шамаилей,
мы покинули магазин.
Графика чужого языка инопланетна –
стоишь перед ней,
как дитя без навыков чтения.
Одно спасение – Made in China
с обратной стороны рамы.
13:40
Зов муэдзина остался в тучах над озером –
в рифму кладам под жирной водой Кабана.
Рыбаки на набережной и не думали,
что сегодня Курбан-байрам,
живили матерок с крепким тестом
и ждали.
Мы четверть часа стояли с ними
до первой поклёвки.
Но плотва обсосала крючок и ушла.
Ушли и мы.
15:23
И новизна высыхает, как таранка;
звучание татарского уже не удивляет.
Мы едем в Икею
сквозь одинаковые спальные районы –
ни мечети по пути, ни церкви.
А магазины в ТЦ, что и везде.
Выдыхаем, толпимся у кассы:
– Положите разделитель.
Пакетик нужен? Да-да, нет-нет.
20:49
Фотокабина на вокзале
сделала четыре кадра с нашими лицами,
приняла деньги, но снимок не отдала.
Другие туристы оставляли монетки
в нишах красной стены колокольни на Баумана,
кидали в фонтаны, в Булак, Свиягу и Волгу.
Наш же вклад в будку не гарантировал возвращения,
но, наверное, позволял сохраниться.
Хотя бы образно.