Люба Лебедева
постфактум
постфактум
триколор
И сойдут на грешную землю потоки всепоглощающей лавы, и разверзнутся
небеса и из небесного огня яве три всадника: конь блед, конь черн и конь рыж...
мы гордимся нашими самолетами:
упасть в одеяло, в небо закинуть голову,
и они полетят, скрипя заклепками -
титан, серебро и олово.
божья коровка пасется на правой руке:
страшно лететь к облакам белосинекрасным.
милый, забей мне любовь в самый взрывной штакет,
небесную эту радость.
потому что нет смерти и лжи.
не ворочайся. смирно лежи.
на моем плече. во веки веков. аминь.
самолет проплывет, как безмолвный кормчий.
белила. кобальт. кармин.
про воду
это вода, которую кто-то обязан выпить
по распорядку вдох-глотание-выдох,
чтобы потом сполоснуть стакан, замочив футболку,
сесть и начать трещать про любовь без толку.
только пока он пьет, я живу не этим,
не предвкушением сказки, не ожиданием чуда,
просто слежу за стаканом, он чист и светел,
как и любая другая моя посуда.
в сказке иван-царевичу не до жиру:
он умирает в крови и росе медвяной.
мертвой воде теперь лечить его раны,
чтобы живая потом его оживила.
что там налито в стакане - пока не налито,
гость еще только едет, будет нескоро,
и безымянный волк серым болидом
замер перед мерцающим светофором.
пироги
сесть на крыльцо, там, где царь, королевич, портной,
есть вишневый пирог, восхищаясь женой, мастерицей по выпечке.
третья ступенька скрипит, словно в детстве твой голос родной:
этот галчонок сломал крыло, кровью выпачкал.
странно тебя узнавать. по приметам процеженных дней ты все тот же,
но как будто о камень точильный твой взгляд заострен.
я отрежу кусок пирога, я порежусь о ножик,
он уже не галчонок, он вырос, не думай о нем.
как о детях, я так же про вишни: ты помнишь, я помню,
в небе ветер, как гончая, травит во всю облака,
как летал твой галчонок, крыло тренируя, по комнате
и ему не досталось вишневого пирога.
лёд-девять
женись не на мне, а меня забывай, потому что
соседская девочка, брошенка и разведёнка,
совсем не нуждается в том, что считается мужем,
а хочет быть чьим-то любимым до боли ребёнком.
стоваттная лампочка пышет египетским жаром,
компьютер гудит, словно море.
-простынешь. укройся.
я так заболею, чтоб было мучительно жалко,
чтоб в память шурупом ввинтилась холодная осень.
и ты не забудешь ни шёпот, ни тени, ни трели,
как шулер, бездонная ночь эти слайды тасует:
ёлки в холщовых мешках осень расстреливает,
пар отлетает в подъезде при поцелуе.
балкон
я стою на балконе, как на льдине, в пятом часу от рождества нулей.
передо мною небо, как девочка-первоклашка, все в белом,
и та, что когда-то бродила во мне, бурлила и пела,
ходит, шаркает и камлает пожалей-пожалей.
и не вызовешь ты ей врача, потому что они говорят:
мы не ездим к настолько старым, приготовьтесь к утрате.
и на небо, как банка с краской, опрокидывается заря,
и слеза на щеке беззащитной узоры травит.
спят игрушки усталые, которые мыли посуду, полы, стирали,
спит одежда, которой нет сносу, которая переживет,
и на льдинном балконе, на длинном моем перевале,
где течет моя жизнь, золотясь, словно баночный мед,
вся такая же пряная: луговые, гречишные, липа, -
вся такая же тянкая, вязкая, словно беда.
и когда она вытечет вся, ты не скажешь спасибо,
и на длинном балконе не будешь стоять никогда.
урок математики
так бывает, пришел, сел, говорит: устал, чес-слово,
а через пять минут он уже стучится в райские ворота.
каждому дай по вере, и хотя он ходил без креста,
веровал в бога, и сына, и духа святого.
незнакомое племя, улыбчиво-загорелое, вот скажи:
плачется здесь? сердце раскалывается, идет в утиль?
и как там со страхом смерти, во имя чего здесь жить?
марьиванна, простите за опоздание, можно войти?
ночью проснешься от боли, пересчитаешь молитву, теплая рыба:
тридцать шесть. сорок девять. шестьдесят четыре. восемьдесят один.
вот ведь математичка! насмерть учила, спасибо,
как всегда, иванов, как всегда.
ну, не стой у дверей, проходи.
больки
маше
я же не галкин тебе, чтоб подделывать голос,
ладо, ну, что ты рыдаешь? давай-ка поглажу.
в комнате больше не курят, не жгутся глаголы,
август, как робкий влюбленный в чужую этажку
входит, садится спиной к батарее, встречает
первыми желтыми листьями, зыбкой улыбкой.
лифт просверкнет, словно мелкая рыбка речная,
выйдет твоя незабудка, кровиночка, любка,
словно свеча оплывая в вечернем прайм-тайме,
пухлые щеки и губы, как в детстве - с укусом,
дай насмотреться на это, пожалуйста, дай мне
эти качели, недели, поездки, турусы,
чтобы шагать за твоим, отставая на строчку,
голосом вешним, рожденным родными устами,
где у собаки и кошки болело не в мочь, а
у меня перестало болеть, перестало.