Николай Васильев
небо для разбитого окна
ХХХ
где небо брошено за крыши, реку, поле,
и кисть рябины сломана броском, –
о чём я думаю, один в таком просторе,
оставленный, поставленный на кон, –
о чём я думаю вообще, когда теряю
тебя, – неважно, невозможно не терять.
я о ворота заколоченные рая
хочу, подруга, спину опереть
я забываю о тебе, но не забуду,
за нас бесстрашные легли, упав, поля.
так далеко – за «был», за «есть», за «буду» -
что уж не верится, не вертится земля
не послевкусие в полях, не послезавтра,
пространство чистое, сплошное никогда,
и безналичкой эти пятна карта
хранит как премию для нас, как никогдар
и поднимается во мне, но нет, не гордость,
скорее ветер, или поле на ветру:
любовь до гроба, высота по горло, -
я слово большее сдержу: что я умру
ХХХ
то, что было, и просто ничто, не одно ли и тоже, -
не совсем, есть нюансы, и там, за спиной,
где незримая тьма, в которой присутствуешь, тонешь
прошлым летом, бывшей женой
есть ли жизнь своя у жены, у лета, у мужа, -
их встречаешь, лет через десять, как всё прошло,
на вокзале чужом, и печаль побеждает ужас,
как добро побеждает зло
на вокзале чужом, во сне,
где тенистые шрамы улиц
на лице того, чего нет,
затянулись весьма, затянулись
и на скулах твоих, как на вилах,
от небес в идеальном метре
поднимается сердце, милая,
от небес в несомненной смерти
ХХХ
среди фасадов, так желторечиво
признавших тайну,
что всё стоит красиво и не криво
на давешней беде фундаментальной
на улице Манерной и Манежной
я чувствую к тебе большую нежность
чего мы здесь, как ветер, ищем-свищем, –
не правда ли, для счастья своего
нам нужен несчастливец полунищий
и комната излишняя его
залога не возьмёт, он сам для нас оставлен
скупым авансом, на неясный срок.
залога не возьмёт, о нет, не станет,
он сам бессмертья, может быть, залог
и выхода нам нет, уже мы вышли,
куда – неясно, вышли наконец
к тому, чьё имя – комната излишняя
с окном в слепящий двор пустых небес
и выхода нам нет, теперь труба нам
и жаркий летний свет в её конце.
сжимается кольцо на безымянном
окраиной, врезающейся в центр
ХХХ
в толще солнца есть двор,
куда не залезет вор, -
только пеплом, вполне бескорыстным
там девчонка кружит на качели
в своём платье, уме и теле,
но без цели, ныне и присно
где-то в солнце солнце горит,
и земля перед ним мелькает.
солнце входит во вкус, в зенит,
и девчонка, вся вниз головой такая,
застывает в своём уме,
и в предчувствии перемен,
и в избытке мгновенном сил
застывает на миг, на мир
я к чему клоню, говорю,
объясниться время пришло:
ко двору говорю, ко двору,
где цветёт среди пекла тепло,
как слова посреди бумаги,
для которой формата нет,
как живёт среди целого Бога,
где-то в сердце любовь ко мне
до неё высоко,
до меня глубоко,
но в такую жару всё не так далеко,
если верить листве, что на слабом ветру
чуть очнётся обрывками фраз:
"этот", "жёлтый", "пылающий", "замкнутый", "круг",
"давно", "уже", "вокруг нас"
ХХХ
корабль тонет и плывёт,
и океаном кровоточит.
примерно так же самолёт,
примерно так же, но не точно
летит, сжигая пассажиров,
обшивку, крылья, топливо своё.
но говорят, пилоты живы,
до них распад не достаёт
хотя талантлив, а ещё б чуть-чуть, -
но как замыслил он, посмел как, -
и где-то рядом, рядом суть
на хрупком острие обмелка.
но мимо всё, невыразим полёт,
и приземляется в поля
кабина, где душа и тот второй пилот,
который первый, так-то говоря
а здесь, над нами, эта полоса -
диагноз неразборчивый, рецепт ли:
фонарь, листва, потёмки, голоса
и мёртвая петля, как нимб, на небесах,
и улиц на ногах живые петли
ХХХ
по обе стороны насыпи падал снег.
падал, потом лежал.
посередине, по шпалам, шёл человек,
и вроде бы соображал,
куда он идёт (к друзьям, с электрички, бухать),
но мглистая пустошь огромна была и тиха
и насыпь была высока, и пространство с неё
сходило во глушь, во мглу.
и было так тихо, как будто немой поёт
и тщетно пытает слух,
не зная, что песню свою он глазами лишь
услышит, увидит полей непроглядную тишь
и шёл человек, не зная, - вблизи, вдали
виднелись посёлок, завод, путевая стрелка.
и снег, будто карта тех мест, был разорван так мелко,
что сыпался тише, чем песня, и ниже земли
и шёл человек, не зная, куда его денет
огромный, немой, безвременный зимний день
потом позвонили друзья,
спросили, когда он, где он,
и он им ответил: я скоро, уже нигде
ХХХ
кого благодарить за время года,
за то, что повезло,
опять весна, что не забыл пин-кода
неоднозначное число
на карточке расплаты, не проспал работу
с похмелья после вечера в кругу
чужих друзей, что не до рвоты
там накидался, не в дугу, -
за то, что сплю, и никого под боком,
за то, что мне пока
моё лишь тело выдано залогом
бессмертия души наверняка
в пределах жизни, пусть не больше.
за то, что смерть моя не подомнёт, -
на что крута, а не осилит солнце
там, надо мной,
и после, подо мной
кому сказать, что благодарен сильно -
погашен на ночь долг, заброшен галстук,
пустой трамвай по улице "спасибо"
гремит, и через улицу отсюда
"спасибо" искажается в "пожалуйста"
ХХХ
театр начинается с вешалки, вешалка - с пальто,
пальто - с улицы, улица - с вокзала,
вокзал - с полей, лесов, где тёмный дом
зверью, а лес - с пожара
и в дальнем целом всё от катастрофы,
лишь выцвели огни в глазах у дня.
и эти ломаные строфы
произошли, Марина, от меня
Господь велел, я помню, размножаться
до яблока ещё, до всей беды, -
отпущено коленями разжатыми,
всё катится, Марина, в тарары
актёрствуют актёры перед нами.
зрят зрители, и зря, и в темноте,
потом светло в антрактах, временами,
что всё не то, мы, в частности, не те
потом в твоих глазах я вижу смутно,
я не дурак, и дальше не смотрю, -
там тлеет флирт, невинный, будто
за ним всё есть - и ночь, и утро,
но там, где не было, в раю
ХХХ
Москва была прекрасна, разве нет,
Москва была сегодня, -
и небо вспомнило над ней,
как женщина над сумкой, про отсутствие Господне,
как будто бы оно ещё свежо,
ещё болит, и этим только
синеет небо, и фасад завода жёлт,
и воздымает краны стройка
Москва прекрасна, разве нет,
как взгляд у девочки, которую всё бесит.
и если я в его прицеле – всё во мне.
я ухмыляюсь , разница лет в десять
меж нами, но глаза вполне полны
решимости одним девчачьим гневом
снести всю разницу, за хоть бы хны,
оставить от неё пустое небо
и возраст мой стоит над краем краха,
подъёмный кран с неглиняной ногой,
а девочка прекрасна - это правда,
такая наглая порой:
порушила б меня, но видеть странно,
как истина горюет надо мной
ХХХ
чем дольше он здесь не бывал, тем верней вернётся
за смертью случайной и парой печальных встреч.
автобус скрипит нутром, и слышится нота,
пожизненный саундтрек
в прокат без возврата по улице пущена лента,
и нота вполне отчётлива, как печать.
а вот и военная часть последнего лета,
а вот и тюремная часть
и дом между ними, где скользкое солнце крыши,
вот улица детства, тут детство пропало твоё.
да здесь и не пахнет вовсе ничем-то высшим,
а чем-то глубоким, бессмысленным отдаёт
ну да, ностальгия, хоть в этом тебя не надули,
вот угол любви, вот женщина - всё, прошла.
не ради неё убийца выходит под пулю,
а просто из-за, а просто из-за угла
ХХХ
пять часов в чужом городе, потом автобус.
кресло откидывается назад.
сзади ничего нет
я это чувствую, так же отчётливо, как
невыносимость
воротника рубашки на моей шее
слева сидит девушка, у неё на коленях сумка.
я приятен и хмур, как оттепель, ей это нравится.
иногда
"вы здесь бывали?" - спрашивает она
и показывает большим пальцем в окно,
а там
бесприютный уют дороги, люди на остановке,
морось и хмурь,
и табличка
с названием населённого пункта
"...что? - спрашиваю я - ...чего?"
"Любовь, - говорит она, - это Любовь.
отсюда до Шохова минут сорок.
вы здесь бывали?"
"...да - говорю я, сообразив, - бывал.
дня три я провёл здесь, не больше.
хорошее место"
"чего уж хорошего, страшная глушь, наверно,
если такое названье -
негде работать, не к кому в гости,
некуда просто пойти"
"да, - говорю я, - некуда,
разве что в лес или в поле.
белое поле, где шах и мат,
чёрен на его фоне
лес, и декабрьская тьма
раскрывается, как ладони"
"...расширяется, как зрачки, - она выдаёт, -
в любимых глазах, когда вы показали кольцо -
ваша девушка рада, и радость бескрайна от
взгляда этим полям в лицо"
ХХХ
в начале зимы лучше думать: зима бесконешна.
пусть это звучит безумно, -
скажи мне, Господь, бесконешна ль зима?
конечно.
конечно, а как ты думал
в начале зимы лучше взять предвесенний займ,
чтоб не отдавать, и наивной аферой греться.
в начале зимы лучше думать, что мы отмерзаем
от солнца, как будто от сердца
не лучше ли выпить и стать долговечным сугробом,
который некуда деть
взаимной весной, где в шоке, где в шоке оба -
сугроб и весна,
и этот прекрасен пиздец
скажи мне, Господь, ведь прекрасен?
прекрасен, конечно.
Я сам выбирал, чтобы ты уяснил одно:
пока не случилось весны, зима бесконечна,
пока или если, где "или" - как знак "всё равно"
ХХХ
когда мы ехали сюда - проспали, видимо,
какой-то поворот с шоссе.
всё повернулось, а мы нет.
порой не ясно, что вообще за город.
я знаю, Люберцы, но что это за буквы
непонимание проходит, словно боль
рассудка, это не вопрос, и нет ответа.
и в этом соль, и неприятно это
ты заходи ко мне домой.
на стулья сядем, посидим
с тобою рядом, но не как друзья, -
друзья херня, и не друзья херня.
мы лучше просто поприсутствуем, как стулья.
потом я буду сам дурак, а ты права и сука,
и после этого совсем, совсем потом
мы все умрём
но слышишь, Оль, ещё не скоро лето
пройдёт, как товарняк;
жара такая, что хоть голову под поезд,
чтоб освежить, и ясной головой
вдруг вынырнуть из грохота туда,
где осень и микрорайон какой-то,
и арка триумфальная зияет
дворца культуры железнодорожников
ХХХ
два дома образуют двор,
меж ними детская площадка.
орут там дети беспощадно
свой разговор.
кричат там дети во всю глотку:
два дома образуют двор!
два борта образуют лодку!
два человека - вот и вся любовь!
но разбегаются дома,
и в кранах нет воды горячей,
и всякий поворот - налево.
и остаётся лишь зима,
хотя зимы уже не значит,
но остаётся на всё лето
и где же те, образовавшие меня,
друг в друга канувшие люди.
от них остался только я,
но до сих пор друг друга любят.
и больше нет домов, один лишь двор,
и нет детей, одна площадка.
всё кончено вполне, и надо выйти вон
туда, где истина и счастье
за руки держатся, о Боже,
показывая эту невозможность
ХХХ
искали мы по жизни середину,
искали середину мы всего, -
по головам, по магазинам
ходили мы, и ничего.
но мы всё шли, всё шли всё дальше,
и где-то в центре всех ночей
мы что-то среднее, о Боже, увидали,
между тобой, о Боже, и ничем
я полагаю, это просто вечность,
пусть ей не надоест беречь нас,
и пусть ей будет по нутру,
что листья сорванные живы на ветру
ХХХ
что берега - они лишь часть реки,
окраины и окрики забвенья.
они ужасно далеки,
и вечность между ними, будто вена,
где наша кровь становится водой,
которой километры или тонны, -
по виду мёртвой, но вполне живой.
вполне живой, когда в ней кто-то тонет
ХХХ
нас учили считать до ста, лучше было до двух
научиться считать, - что два - уже беспредел
и подарок; девушка рядом не ах, но "ух", -
говорит мне "давай", я не помню, того ли хотел
за спиной человек что-то чует, припав к поребрику,
у него две ноздри, одна и ещё одна.
проезжает машина, негромко и вскользь, как реплика:
ночь темна, и вправду темна
вдоль канала ночного разброд группируется в сброд:
вдох и выдох, страх и печаль.
кто-то очень знакомый выглядит как урод.
мне не надо бы этого видеть, но и не жаль
эта ночь перестала быть томной, оставшись летней,
и листва зеленеет, во тьме и в своём уме,
и ещё один берег канала, второй и последний,
позволяет уйти и не смерти желает взамен,
но рождения прочь.
я остался, где грязь и бред,
не отсюда я родом, нет,
и ещё раз нет
ХХХ
засыпая, я вижу тот благословенный край,
с которого падает всё.
кто-то крикнет негромко на улице: "не потеряй...", -
в список странных утрат внесён
не подскажете, где здесь кафе "День и ночь",
не подскажете ли,
"День и ночь" или "Сутки прочь
от меня" или "Край земли", -
мне случалось там быть, любить,
мне случилось об этом забыть
я совсем докатился, наверно,
посмотри на мои слова:
память - это столица забвенья,
автономная, как Москва,
а душа - это то, что в ней помнит,
и живёт, восходя на нет,
и порой застывает комом
в горле улицы, в сутках лет
чей-то крик или голос, чей-то
свет в окне на углу прямом,
как столица толпы вечерней -
то ли свет горит, то ли дом
ХХХ
сегодня такой вечер, что хочется сказать: прости меня.
не попросит прощенья, а просто сказать.
это не просьба, а звук - может быть, имени,
чей обладатель, невиданный мной в глаза,
видит ли сам - Бог знает, поскольку ответ
проще гораздо, чем разные "да " или "нет"
проще, чем наши проблемы, ошибки, мы сами.
проще упрямства, с которым обшарпанный дом,
пятиэтажный, хрущобный, стоять не бросает:
детство прошло, а он всё стоит на своём
проще, чем то, за что сердце годами бьётся,
проще, чем то, о чём песня годами поёт
(прах, из которого сделаны мы, не сдаётся
даже в могиле, тем более - вне её)
проще, чем из окна независимый вид
летом холодным, в шесть вечера без тридцати
я без вины виноват, и без любви
жив, потому и прости, просто прости
ХХХ
смотри, приятель, он идёт.
его походка кажется нелепой.
похож на плюшевого мишку-шатуна
нелеп и мил на улице медведь,
когда не рвёт прохожих в клочья.
ему дорогу гопота,
чуть задевая, уступает
взамен приветствия сказал:
уж задолбали, идиоты,
контракт сорвали, пусть едят дерьмо,
и эта курва-секретарша, -
противно трахать мне её,
но хуй встаёт
не удивляйся, друг, он в этом - весь.
так про него и говорят,
что в этом - весь, и непонятно, в чём же,
но целиком, -
как воин - весь в крови, ещё вчерашней,
(любовник - весь в любви),
как пахарь в пашне,
как корни цепкие - в земле; он как могильщик
обеими ногами там стоит
его лицо усталости загар
покрыл, и выцвели огни
его свирепых глаз, но не погасли,
блестят, как лютая вода.
"я гордость вшивую с них смою.
я им хвосты, чертям, поотгрызаю"
он в "этом" - весь, и я предчувствую черту,
которую оно ему начертит:
коль переступит, влипнет в темноту
и будет там, как яблоня в цвету,
как мёртвый в смерти
ХХХ
она стала красивой, когда ослепла.
не в тот же, конечно, день:
на втором году слепоты, на двадцать втором
жизни.
то есть, была красива и не знала об этом
(и если бы кто сказал,
что она к тому же умна, и к тому же добра, -
я бы поверил)
я часто видел её в храме,
похожем на маленький и нереально чистый для вокзала
провинциальный вокзал,
настоятель которого,
как и все прихожане, как и весь клир, как и все на свете,
ни разу не ездил на поезде,
а ездил на "Мерине",
старом, трёхсотом, с углами
он славился вещими советами, которые сбывались,
оказывались верными, обнаруживали прямые углы,
за которыми обнаруживалась надежда, -
и одна женщина,
хорошая, в длинной юбке, такой же длинной,
как ноги, -
подозреваю, новая преподавательница
местной воскресной школы, -
сказала мне, что вот уже год эта девушка ждёт
от него совета, как быть
слепой,
а он игнорирует: похоже, боится соблазна
усмехнувшись, я подумал вслух: это круто, что она не надеется
на чудо, а надеется на мужество быть
слепой.
но какие тут могут советы, когда и так
уже третий, второй ли год, -
и преподавательница
местной воскресной школы сказала: вы знаете, Коля,
слепота - как семейная жизнь:
и на третьем году не выносят, и на пятом, и на десятом.
слепота - это годы и горы
впереди, на которых никто не бывал.
впрочем, да, ей бы с семейными поговорить в этом смысле,
но не хочет, говорит: я не от гордости, просто
они не видят, о чём речь
и вот, на втором году слепоты,
после года ожидания, после долгой службы,
она стоит перед храмом, за стеной толпы, окружившей
того, от кого она ждёт, -
и с яростью, в любом случае неуместной,
в любом случае, имеющей место быть,
со слепой яростью
она произносит негромко: почему
ты не обращаешь на меня внимания? -
и слёзы, как горы, стоят в глазах
и её лицо бело, как высокий снег,
поднимавшийся вверх по зиме - на весну, на вершину,
где не тает уже и получше бумаги держит
красоту и боль
да, её лицо бело, как свежий конверт
без почтовых, понятно, марок, печатей, но
красота и боль - это явные "кому" и "куда",
и страшнее всего, что адрес такой существует
прямо здесь, на бумаге лица
и тогда
кто-то положил руки ей на плечи
и сказал:
"не плачь, красавица,
всё, что у тебя есть, незримо и несомненно,
как слепота.
всё, что у тебя есть - истина
и даже счастье"
что я несу, я подумал, -
и когда она ухнула в обморок
под шумок толпы, на ветер весеннего вечера,
я понял,
что несу её
ХХХ
влюблённость - тревога,
и тонкий, как кожа, лёд
над голубоватой веной,
над жизнью обыкновенной.
но, кажется, дух живёт
в местах, где непрочная нежность,
в местах, где неплотная плоть,
над кровью и костью нервно
вздрагивающий лёд
влюблённость - тревога
и тонкий, как воздух, лёд
меж обыкновенных людей,
безумной птицы пролёт
меж лестничных площадей,
безумного дома, коему
стоять не дано, а лишь
опять устоять в беспокое
на аттракционе Земли
похоже, меня что-то ждёт.
наверно, оно впереди.
и тонкий, как воздух, лёд
я нахожу в груди,
и лужи хрустят в моих лёгких,
ломаются небо, вода
мелькают просветы, пролёты
в любовь или так, в никуда
ХХХ
я не прошу вернуть.
этого мало.
толку от первых ошибок, особо теперь,
как говорят по осени
(осень-мама,
нет, не Одесса ни разу, скорее Тверь), -
как говорят по осени, дело сырое
дело сырое и гиблое, и потому
сей городок тоже причислен к героям.
тоже канает во тьму
он распадается к тьме на военные части,
тоже по-своему счастлив, по-своему цел.
нет, я не прочь вернуться
в это несчастное счастье,
но возвращение - слишком эстетская цель
прыгнуть во тьму - и не перепрыгнуть, не больше -
кануть удачно туда, где сырые огни
первой любви и последние листья, -
но, Боже,
переверни мне мир,
переверни