Пётр Разумов
ПОЗДНИЙ ЗАБОЛОЦКИЙ И СТАЛИНСКИЙ АМПИР
ПОЗДНИЙ ЗАБОЛОЦКИЙ И СТАЛИНСКИЙ АМПИР
В либеральную эпоху сталинский ампир было принято ругать. Это и понятно, стиль, воплощающий мощь советской Империи, построенной на костях Гулага!
Всё есть идеология. Но можно описать эстетику 30-50-ых иначе. Гулаг – это изнанка, то Реальное, которое дано только в травме. Ампир стерилен и, возможно, метафизичен. Он не просто подражает, являясь нео-[]-измом, он является транс-стилем, скрепляющим время прошлого с горизонтом будущего. В его переплавке рождается универсальный язык, эсперанто коммунизма, на котором будет говорить Новый человек.
Конструктивизм рационален и, пользуясь марксистской номенклатурой, материалистичен. Его геометрические формы – воплощение механистичности человеческого, его встроенности в мир производственных отношений, мечта о растворении в Труде, где нет места буржуазной несдержанности, излишку, прибавочной стоимости, умножающей Капитал.
Сталинский ампир монументален, это уже претензия. На новый избыток. Избыток странного свойства. Он аккуратен и непритязателен. Претенциозная непритязательность. Красота без пестроты, то, что принято обозначать концептом «простое». Простое оказывается не пресловутой нищетой, его нельзя описать как нехватку, обозначить отрицательно. Простое – это результат долгой работы, когда нужно отсечь всё лишнее. Это лишнее – не исключение, а условие. Гулаг вытесняется в зону небытия, в зону дословесного. О нём не говорят. Знают ли? Думаю, это мерцающая величина между сознательным / предсознательным, она необходима как мысль о пространстве, лишённом благодати «нового». Концепт «новое» совершенно противоположен изобретательскому энтузиазму модернизма. Новое – это политическая категория. Та жертва, которую Коммунизм приносит будущему, и есть, в конечном итоге, залог Стиля. Этот стиль имеет врага (мнимого) и отсюда воинственная строгость, простота боевой машины. Этот Молох – не ужастик во вкусе Стивена Кинга, каким его изображает перестроечная публицистика. Это добрый Молох. Кронос, который должен любить и пожирать. Но не от страха, а как бы по принципу Рока, того, что тяготеет над Историей с её законами, которые Кроносу известны. Диалектический материализм – это пророчество, в угоду которому свершается казнь настоящего. Настоящее понимается по-августински, как некое решето, через которое проходит бесконечный поток времени, застывающий как память. Вот она, всеядность ампира! Он прошлое метит только как начало Будущего, а будущее – это и есть Коммунизм. И он, как Революция, перманентный. Он уже настал как рекламный плакат, чья материальность очевидна. Неочевидна только его реальность. Но это с нашей, постсоветской точки зрения. Для человека сталинской эпохи он (коммунизм) скорее эмпатийное постижение Истины, включённость его как идеи и мотивации в практику.
НЕКРАСИВАЯ ДЕВОЧКА
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, –
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то чтό есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Первая строфа открывает противостояние другой-отчуждённый. Другой как зеркало «я» отчуждает «я» от того остатка, который остаётся в другом, владеющем велосипедами (не случайно их два). Отчуждённый лишён эротизма, трусы девочки – примета времени: спортивно-трансполовое нечто, что является человеком физиологическим, а не сентиментальным. Т. е. отсутствие физиологических отправлений обнажает собственно физиологию с её приметами: рот длинен, зубки кривы… Героиня лишена чувства зависти (вспомним Олешу) и причастна, в конце концов, только бытию. Она причастна ему именно потому, что другой – это прошлое, которое прошло через решето, оставив только то, что ему не принадлежит – след. Этот след – проклятие, которым наделена героиня: она некрасива. Некрасива с точки зрения эстетики, но не политики. Она представляет собой новый тип человека, человека причастного, т. е. бывшего отчуждённого (от реалий истории с маленькой буквы), и только теперь причастного.
Образ будущего во второй строфе – инверсия. На самом деле, это след. Память о том, что было с такими девочками «при старом режиме». Идеалистическое мировоззрение тотально, оно берёт человека целиком, т. е. как некую вещь-из-себя, самораскрывающуюся форму-идею, трансцендентную субстанцию, определяющую саму себя (я=я). Новое материалистическое мировоззрение – это огонь, т. е. обнажённая суть, далёкая от Идеи. Суть текуча, это бесконечный процесс окисления. Она как бы тоже перманентна. Чтобы облечь этот процесс в форму, нужно постоянное усилие мысли (теории) и практика созидания – как две составные части Революции. Это чистый базис, надстройкой которого является Искусство с большой буквы. Потому что ампир – это Работа (я=труд), не имеющая прекращения и цели (капитала). Отсюда как бы флёр метафизики, но это ложное покрывало. На самом деле, всё построено на переворачивании и сближении несближаемого. Ампир – это вызов. И на этот вызов пока никто не ответил. Или просто не явился на поединок (?)