Владимир Гандельсман
Из книги "Школьный вальс" - часть II
11.
Классная баллада
Вержиковский сидит за Покровским,
три колонки, да первый урок,
да слепым Николаем Островским
худосочно-зачатый денек.
За последнею партою Мосин,
он читает «Кон-Тики» тайком,
это ранняя, думаю, осень,
так что думаю я не о том.
Пусть к доске нынче выйдет Елькова,
пусть расскажет чего наизусть,
я на поле смотрю Куликово
за окном. Поражение. Грусть.
Извлеки мне двусмысленный корень,
или в степень меня возведи,
душно мне, я в себе закупорен,
возраст держит меня взаперти.
Вержиковский достанет свой ножик
и Покровскому в спину воткнет
за Ларису Дьячук. Сколько ножек!
И ведь каждая линию гнёт!
И Лариса при ножках и с грудью,
и она возбуждает уже,
и склоняет людей к рукоблудью,
и любовь пробуждает в душе.
На собрании спросит директор,
осуждаем поступок ли мы.
Я не знаю, мне надобен вектор,
Вержиковский – мой друг с той зимы.
Ты на двух, говорит она, стульях,
Романовский, сидишь, говорит.
Стыдно мне, уж пушок есть на скульях,
а двуличен. В зеницах пестрит.
Осень туберкулезная наша!
Ты, Измайлов, за лето подрос.
То-то, видимо, плакала Саша,
когда лес вырубали берез.
12.
Шарманка (2)
в нем вращающийсявра
щающийся с красной
меткой диска серебра,
с мельком цифры разной,
красный день календаря,
время отрывное,
время в стремя сентября,
в однокоренное,
просыпай секунды, сыпь,
как крупу, сквозь сито,
время-корь и время-сыпь,
время шито-крыто
13.
Первое сентября
Аллейка
и дворик типичный,
линейка
у серокирпичной,
и астры,
их запах сентябрьский,
прекрасный,
как голос, Синявский,
футбольный,
твой голос плацкартный,
и сольный
проход Эдуарда,
и лучик
из зелени боком,
как лучник
с зажмуренным оком,
уклейка
в извиве горящем,
калека
в вагоне курящем,
и лето,
и, пыльный и бывший,
столб света,
вагоны пробивший,
взять на зуб,
на ощупь и зреньем
ту насыпь
с ее озареньем,
и солнце
в песчаном разбросе,
как голос:
умножу, не бойся,
умножу
песчинки прилива,
и ношу
ты примешь, счастливый, -
и только
все грани мелькнули
осколка,
как нас умыкнули.
14.
Философия-I
Надо быть себя мгновенней,
чтобы подвиг совершить,
пусть решимость дуновений
ветра научает жить.
Всплеск души твоей не может
быть неправильным, душа
прежних мыслей не итожит,
умностью не дорожа,
и никто не господин ей:
ни философ, ни пророк,
проблеск в тонком слове «иней»
с ней сравним наискосок,
или вздрог вдоль слова «искра».
Ослепительно-ясна,
только проповедью быстрой
жизни высится она.
15.
Историчка
Агнесса Львовна кривляется,
передразнивая Иванова,
и окрыляется,
и кривляется снова,
она стоит подбоченясь,
и вокруг свеченье с
пылью мела,
Агнесса Львовна изгибает тело,
класс хохочет, урока
трать минуты, играй урода,
в кубе воздуха тридцать три
человека с душой внутри,
Иванов с поршневою
возится ручкой, фрамуга
гарью залеплена с синевою,
и посматривают друг на друга
Корабейникова и Радостев,
не по возрасту радостев
половых знатоки,
да урчат в углах стояки,
да Агнесса Львовна,
Иванов она словно,
идиотничает в кривом пылу
жизни, да на полу
под доскою,
как солдат под Москвою,
тряпка лежит убитая,
окончательная, не даровитая.
16.
Лирическое отступление
Спросишь ли, зачем фамилий
столько в книге и имен?
Я любитель изобилий
исчезающих времен.
Скажешь ли, что ностальгия?
Нет. Я чистый лицедей.
Так считай же, до скольки я
доведу число людей,
восторгающихся ранним
утром, поздней ли порой
моим светлым дарованьем,
не закопанным в сырой.
17.
Цикада
Двор, богиня, воспой с полукружием амфитеатра,
окнами нисходящего к саду с песочницей. Так!
Ночью становится он цирка ареной с незримым
карточным фокусником, раскладывающим пасьянс:
окна то дамою вспыхнут, то королем, то валетом.
Утром раззолотится в них солнце, залюбовавшись собой.
После уж Дмитрий в плесницах, подобно Гефесту, умелец,
выйдет и лук смастерит и остроконечные стрелы.
(Сына Петрова трусливопобежного как-то, прицелясь,
он поразит, и в прыжке над песочницей жертва повиснет
в пятке с Гефеста стрелой и с мольбой на устах о пощаде.)
Позже и Люся придет, и они удалятся в глубины
сада, где нет никого, но однажды средь летнего полдня
я их увижу, лежащих в объятиях пылких друг друга:
быстро под ними земля возрастила цветущие травы,
лотос росистый, шафран и цветы гиацинты густые,
гибкие, кои богов от земли высоко подымали.
Там опочили они, и одел почивающих облак
пышный, златой, из которого капала светлая влага.
18.
Шарманка (3)
деревянный гриб с носком,
время, мама, штопка,
папа, праздники, партком,
на комоде стопка
годовалая газет,
молоко на плитку,
повернуть ушко на свет,
послюнявить нитку,
за окном ночной трофей:
мокрых листьев ворох,
точит когти котофей
на мышиный шорох
19.
Вечер
На третье в ночь. И тут же, третьего,
иду, и где-то за спиной
брат и сестра плывут Терентьевы,
обнявшись в ласточке двойной.
Каток полурасчищен Сонькою
и Сенькой, деревянный шарк
лопат доносится сквозь тонкую
снег-пелену, и чуден шаг.
Вечерние и благосклонные
часы прогулок и гостей,
висят продукты заоконные,
промерзнув до мозга костей.
На третье в ночь. О, вечер третьего,
и переулок за Сенной
(Гривцова, что ли? да, воспеть его!),
и снег стеной, и снег стеной.
Со мною Леночка Егорова,
прекрасна и мгновенна плоть,
есть с чем расстаться мне, до скорого,
я говорю тебе, Господь.
20.
Ночь
Чашки голубого снега,
северный фарфор,
послепраздничный ночлега
дом, и в окнах - двор,
лежа в радости простуды,
слышишь: ночь не спит
и под мертвый звон посуды
над столом висит,
над катком висит, и дальше,
и уходит ввысь,
спи, не слушай, мой редчайший,
гости разошлись,
а уж сколько было там их,
чудных, где, светла,
веселилась влага в граммах
рюмочек стола,
а уж сколько их топталось,
от подошвы снег
таял, таял, талость, талость,
разошлись навек,
светом из сосудов неба –
белого зерна,
медленных хранилищ снега
ночь – озарена.
21.
Тарховка (В)
О, Юдина, о, полуобнятость,
уйдешь, тебя недораздев,
и эту общую приподнятость
несешь средь огненных дерев.
О, Юдина, часами поздними
я шел домой и думал так:
запомню навсегда под соснами
вмягчающийся в иглы шаг.
И ты представь себе: запомнилось
не столько то, чем сердце полнилось,-
веранда светит, как фонарь
китайский, и ночная гарь,
и зубки белыми ягнятами,
и мед из уст твоих, и мед
под языком, и ароматами
Ливана дышит алый рот.
И если бы не пошлость, родинку
воспел над верхнею губой,
как пел рождественскую родинку
покойный Сирин, Бог с тобой,
и с Буниным, и с их лилеями.
Гуляя темными аллеями,
авось, сумею прах добыть
и пере- нас -захоронить.
22.
Процесс
Торжеств юнейших тел,
касаний их и трений
участник, я грубел
по ходу тех мгновений,
и проникал туда,
куда хотел проникнуть,
чтобы, огонь стыда
уняв, к себе привыкнуть,
ах, греческий божок
во мне другой разжег
огонь, труби, рожок,
и поднимай флажок,
ах, семяизверженье,
прекрасно тем, что мозг
в нем терпит пораженье,
расплавившись, как воск,
чем жарче в черепной
коробке, как в плавильне,
тем и оно в цепной
реакции обильней,
тем изойдешь сильней,
переплавляя порчу
рассудка в жизнь и почву,
пресуществившись в ней.
23.
P.S.
Благо из благ –
встреча двух влаг.
24.
Шарманка (4)
время, шорохи на дне
дома, лампа, тёмен
след от фото на стене,
мел каменоломен
городских, и снега мел
дуновеньем с жести
подоконника слетел,
козырь окон – крести,
за окном сизарь дрожит,
пригубивший пригубь,
да закатный луч лежит
как победный прикуп
25.
Урок русского/литературы
Реальность явна, как корабль,
входящий в порт. Непререкаемо.
Сверканием по борту капль
и разгребаньем грабль река ему.
Реальность видит, как смотрю
в её лицо, и так же пристально
глядит на явленность мою.
В упор глядеть она и призвана.
Четыре серых и весна.
На третье в ночь, и одноногие
в порту краны – цапль прямизна –
чуть в области травматологии.
И есть еще ночной бинокль,
где мир един в своей бесценности,
как если б пострадавших вопль
возник в гудке басовой цельности.
Как цапли две воды, тот сноб,
похожий на тебя, – на выдаче,
как ты, получит каплю в лоб,
на грабли ставши леонидыча.
И гласной праведной внушит
всему стихотворенью правильность
тройную, как втройне зашит
кристалл в оправленность.
26.
На дачу
Ночная электричка с лязгом.
С искрой азарта.
У паровоза на Финляндском.
Ту-ту. До завтра.
Летят небесные атласы.
Лязг с нарастаньем.
У бюста Ленина. У кассы.
Под расписаньем.
Вагонная скамейка с лоском,
и в черном чаде
мельк полустанков. За киоском
«Союзпечати».
Союзпечали видеть тамбур
слеза мешает.
Пусть ударения каламбур
акцент смещает.
На дачу, в Мельничный, допустим,
Ручей. С девицей.
На юную с заветным устьем
не надивиться.
У паровоза. Здравствуй, Ленин!
У бюста. Чувство,
что ты кристален и вселенен,
король Убюста.
Нет, нет, неправда, до абсурда
еще далёко,
и красит нежным цветом утро
любимой око.
27.
Рябинкова и Антон
Сношений первых воплощенный
друг-Рябинкова
так прыгает на неученый,
небестолкова,
и так, любезная, елозит,
что неумелый
вот-вот сработает и вбросит
ей плазму в тело.
Развратница неотразима
в своей атаке,
как будто это Хиросима
и Нагасаки.
Ей мало в пламенной свободе
седлать и шпарить,
ей что-то надо, что-то вроде
догнать-ударить.
В каких хоромах состоялось
твое паденье?
Где неученому стоялось?
Ночное бденье!
Полоска в талии загара
со следом скруток
резиночки, и круглых пара
в ладонях грудок,
и потолок в итоге плоский,
и смерть забавам,
и простыня, как флаг японский,
с пятном кровавым.
28.
Веранда бытия (б)
твердость скалы
верткость змеи
рьяность огня
рваность зари
ствольность сосны
вольность меня
29.
Под Новый год
В окне проезжие разбросы
волнообразных и бескрайних
снегов увидишь и раскосый
зеленогранник,
в чуть затуманенных, забитых
слюдою наледи, в которых
зеленогранник-ель и выдох
жилья в повторах,
в волнообразных и проезжих
полях мелькнет – и ты увидишь –
огонь, как золотой орешек,
вдали и выйдешь.
И вот она, платформа, хрустом
и вмятиной дана подошвы,
и дальше – сказанные чувством
снега: роскошны.
За мелкою решеткой (надпись
читаешь: «Горьковская») в свите
стоят деревья, как я рад из
вагона выйти
и знать, витой и синеватой
идя тропинкою на дачу,
что позже стих витиеватый
на них потрачу,
что лучший из поэтов в помощь
мне даст жизнелюбивой силы
и что со мною будет в полночь
любовь Леилы.
30.
Шарманка (5)
рано утром все ушли,
вечером вернулись,
лампы в комнатах зажгли,
выжить извернулись!
Молится, летая, моль
над роялем,
грустная, как си бемоль,
над лялялем,
в ноты глядя, точно в даль,
ворожит сестрица,
нажимая на педаль,
чтобы звуком длиться
31.
После школы
После полдня, от часа до двух,
возвратимся из школы.
Только нот мне не надо, на слух
проспрягаю глаголы.
Исключения – «гнать» и «держать»,
содержаньем убоги.
Будет время – отвыкнем дрожать.
Преломив слово в слоге,
с полуслова друг друга поймём,
и святое безделье,
обеззвучив, устроит объем
как святое бестелье.
Так уж запах нам пота присущ,
страх провала неумный?
Легче, легче, приверженец кущ
райских, ангел бесшумный!
32.
Пение и рисование
Весны подай сюда, но с фикусом – весны!
Пусть Пасынкова и Панферов
всей потностью дохнут возни, –
иду на шорох.
Что впереди у нас, что впереди у нас?
Учительница, научи нас.
Кто у дороги, раскричась?
О, это чибис!
Уроков пения и рисованья вдох,
с промытым небом над котельной, –
иконостас из синих трех
первоапрельной.
Еще веревки, но с узлами, но фрамуг,
раззявивших косые пасти,
тяни, мой маленький, мой Мук,
и рви на части.
Вскрывая окна с треском, фикуса балласт –
вот фокус! – за борт, в кучи угля!
Панферов, дай ей грубых ласк,
ее раскукля.
Чулок с резинкою мелькнет и край трусов,
дверь, распахнувшись, включит тягу,
ветр путаницей парусов
взметнет бумагу.
В весну – пока по позвонку бежит звонок, –
первоапрельную кричи «бис!»,
лети мне в клювике цветок,
волнуясь, чибис!
33.
Времена года
Вот Мельникова Ира
сидит в луче косом,
струящемся как лира.
Свет солнца невесом.
С ней рядом Белякова,
алеет галстук-шелк,
она всегда готова.
Свет вспыхнул и умолк.
Васильеву Наталью
отсадят от меня.
Октябрь дохнет печалью,
осадки уроня.
Любители кальянов
под дождик задымят.
Родненко, Емельянов.
Болгарский аромат.
Достать из пачки «Шипки»
одну и закурить,
увидев зимней зыбки
качнувшуюся нить.
Иль затянуться «Солнцем» –
и к форточке потек
слоящимся уклонцем
синеющий дымок.
Потом, сугроб угробив,
приходят март, апрель,
и ты меняешь обувь,
носимую досель.
Потом гремят потоки
из водосточных труб,
и, прибывая, соки
квадрат возводят в куб.
Из девичьего мира
иди ко мне – любя
к тебе приближусь, Ира,
и обойму тебя.
34.
Импровизация
А. Д.
Узнаю вокзал я Витебский,
помню, помню, на вокзал
за киоском тем, за вывеской
той малёваной шагал,
за квадратом красным, черным ли
мимобежного окна
жизнь ютилась, утки чёлнами
чуть покачивались на,
там жила моя любимая
в царскосельскости своей,
свежесть непоколебимая
мартом веяла ветвей,
ветви веяли дрожанием,
воздух в искренности был
собственным неподражанием,
леонидовичем сил,
но особенно вечерними
привкус гари был хорош,
сигарет и спичек серными
огоньками вспыхнув сплошь,
и летел по небу огненный
за составом след души,
с кисти жалостной уроненный
живописца из глуши,
ах ты, Витебский, немыслимо
мне сегодня проезжать
всё, что вижу, и, завистливо
в полночь выглянув, дрожать,
и заглядывать за грань тоски,
с верхней полки спрыгнув жить.
Так ли, так ли, милый Анненский?
Выйдем в тамбур покурить.
35.
Философия-II
Прими, грядущее, забывчивость
мою! Как ветви в голубом
плывут, забыв ветров завывчивость,
так, память, мы с тобой гребем:
спиною к финишнейшей ленточке
на финишнейшей из прямых,
по Малой Невке (той же Леточке),
при чувствах праздничных, при них.
Лицом к тому, что удаляется,
но проясняясь. То-то мрак
тобой и мной наутоляется,
когда, устав, затихнем, как, –
в колени лбы уткнув, угробившись
в дым на дистанции, в клочках
небесных вод, утробно сгорбившись, –
гребцы, – горошины в стручках.
36.
Шарманка (6)
рыщет ли попятный тать?
свистопляшут черти?
Ничего не должен знать
человек о смерти.
Не его это ума
дело, без участья
человека смерть сама
разберет на части.
Поплывет душа, от нас
отделясь, над нами
слухом уха, зреньем глаз,
насыщена днями.
Послесловие №1
Екатерина Александровна,
вот перочистка, я ее,
кружками вырезав материю,
сшивал и дал ей бытие.
Екатерина Александровна,
вот это прописи мои,
я букву А писал в них строчкою,
и буквы Б, В, Г, Д, И.
Екатерина Александровна,
тетрадь в линеечку сдаю,
в ней упражнения записаны,
там есть ошибки, не таю.
В ней промокашка розоватая
любима из последних сил, –
так нравится мне проступание
и расплывание чернил.
Екатерина Александровна,
я вижу совершенно Вас,
и адресую с юной робостью
Вам «Школьный вальс».
Послесловие №2
Олейников, что скажет критик?
Что скажет критик, Пастернак?
«Не из своих поэтик вытек!» -
вот что он скажет. Он дурак.
Люблю столбец Ваш, Заболоцкий!
Раскидывавший вдрызг мозги,
Гомер, люблю Ваш пафос плотский!
Нам с Вами не до мелюзги.
«Какой-то Йемен, - нюнит критик, -
путь, золотящийся песком...»
А я воскликну встречно: «Нытик!
Что в Йемене тебе моем?»
Послесловие №3
Свершив мгновенно подвиг ратный,
позволь мне попрощаться вдруг
с тобой, читатель всеобратный,
брат всечитающий и друг.
апрель-июнь 2003