Мальте Перссон
Кремний, сверло, голову снесло. Перевела с шведского Надежда Воинова
Кремний, сверло, голову снесло
В песочных часах живёт дух песка
(память о горном хребте
после веков эрозий),
пойманный, как пчела,
в корсет из стекла, в осиную талию,
где дервишей вихрь
опрокинут на пол: рок-н ролл
мерит время, тщится,
как пленник,
или как скарабей,
катящий солнце из моря —
заставляет песчинки на пляже
(память о горном хребте,
отшлифованном птичьим клювом),
блестеть как секунды.
Жаждущий от жара, как в Сахаре,
стеклодув прервёт работу,
чтобы выпить воду,
зная, что стакан
поднятый в руке,—
это густой сок песка.
Роза
Для тех, кто мешает белое в белом
Для тех, кто пишет по серому серым
Так цветок бутону не внемлет —
Что «Распускаться, конечно, больно»
Но и ты не похожа на розу
а на что же?
На азору, на эрос
Икар
Небо было, как скорость света, —
недостижимо
и вечно.
С той же скоростью тень вонзилась в Икара,
солнце восстало горячим талым воском.
Твоя кровь — лабиринтом алым
бежит от тебя,
но ты не уйдёшь от неё.
Минотавр с тобой умирает —
большое упрямое сердце.
Новый год
Мне белый снег напомнил пригласительный билет,
на дверцу холодильника магнитом прикреплённый,
и ночь меня заставила смутиться:
над чёрной бездной небеса мерцают в звёздах
высокой шапкой световых тысячелетий, которая
натянута насильно на плешь субарктики и вечных льдов.
На ногу припадая, как ворона, скачу домой дорогой птиц,
в шикарнейшем костюме (он лучше, чем я сам!),
устроившись между людьми и леди —
вдоль белого, как речка, полотна, с которого ставриды
всплывают, как обиды, на поверхность.
Когда же повернёт, я думал, ветер
от егеря к медведю?
Когда же космос, одетый в черные, как смоль, меха,
набросится на наш вульгарный наглый глобус?
«Общение приводит к обращению», —
шучу агностиком то вслух, то про себя,
наперекор течению плывя,
застряв на первой трети рыбохода.
Я, видно, перепил аперитива —
чувствую отсутствие вкуса
у сильных мускулов морского гребешка.
Я думаю: меня пора поймать
и выудить из света ламп,
разбить расчерченную мелом скорлупу,
подать на стол мою единственную мышцу:
сердце. — Шампанское меня окрестит, словно судно;
как за китом гарпун — летит ракета в небо.
Эссе
Если проза — ярмо и плуг,
то поэзия — путь бродяг,
уход из-за отсутствия терпения,
нехватки знаний или же того,
что в полуправду называют «время»:
туда, где ветер клонит знак вопроса
колосьев ржи и вносит
помехи в самовлюблённый
монолог ручья, я ухожу,
предательски сгибаю, разгибаю
пока неначатую книгу
недели, вместо того,
чтоб нанести на карту
дрейфующие континенты чувств…
дописываю — львом представясь светским —
рутинный травелог из места,
которое приезжие, не-
местные, назвали сердцем.
(«Поспеши в него, читатель,
пока другие не отправились туда».)
* * *
Когда стареешь (ночь за ночью,
день за днём), то словно продаёшь
любимую библиотеку — том за томом,
и точно так же, будто в то же время,
мучительно её ты собираешь.
Высокообразованные типы нервных клеток
проходят по листам,
съедая их сырыми,
утоляя голод знаний
вне правил поведенья за столом,
проглоченным с конца собраньем сочинений.
Фиг. 2. Tabula rasa:
или превращенье
дементных диамантов
заученных стихов
в одну из многоножек или
землемерок, без спроса заглянувших
на именины
или издательский корпоративный
праздник —
* * *
Словно сад в библиотеке —
Корешки коричневы и влажны,
я стою, как бомбой оглушённый,
точным попаданием у Рильке:
«Wer jetzt allein ist, wird es lange bleiben...»[1]
Веду наследственную опись мира,
перебираю вещи,
травинки, клинкер,
лестницы в саду,
садовые скамейки и семейки птиц,
оставленных у Африки в залог
на время переезда в город:
затёкшие суставы, товарные составы,
метафоры, приснившиеся строки,
блесну для щук, ржавеющие артефакты
в том или ином сарае;
фрактуры после зимних бурь
у хвойного и лиственного леса;
у смешанного леса и у рощ,
у девственных тропических лесов;
черничные чернила в ручке,
во взгляде — солнц сияющую мелочь:
звенит точь-в-точь разбитое окно —
в такое время года стоять и бить (настаивать, грубить)
по ветрам из белой грязи,
о, ветер! О, факты!
и летнее вино перебродило в уксус,
и кожи яблочная кожура желтеет, блекнет;
Скажи, как это солнце мне назвать?
Тяжёлыми слезами падает Апорт —
под силой гравитации случайной.
Суровый ветер фактов!
* * *
(И если день — метафора для года,
то год — метафора для жизни,
сквозь сон под утро путанный пробьется —
вербально не разбуженный — мир детства,
пока будильник не разбудит
нас ото сна, и мы тогда проснёмся,
и по своим делам пойдём под
бесплодное совокупленье стрелок
(Мы сделаем (как бы родители, но в скобках)
свои дела, сомнамбулой шагая,
как стрелки — безмятежно (так же. те же),
и не слезами ль кончится ментальный
(благонамеренный и идеальный) детский праздник
(не только из-за не поровну разрезанных кусков —
со временами года — торта) )
(как бы Боттичелли справился со шведскою зимою
(шведской ночью) — уже другой вопрос?) )
Декабрь
Подсвечников адвента
циркумфлексы[2] как
вздёрнутые брови окон, —
наивным удивленьем декабря:
что ничего не происходит;
что никто чужой не явится во двор.
Надежда Воинова — одна из самых активных на сегодняшний день переводчиц шведской поэзии XX–XXI века на русский язык. Она ввела в литературное поле много новых имён.
В её переводе вышло «Избранное» пионера шведского поэтического перформанса Бруно К. Ойера (СПб.: Алетейя, 2019), билингвальный сборник Мальте Перссона (М.: ЛитГОСТ, 2019) и книга Афины Фаррукзад «Болезнь белизны» (М.: UGAR, 2020). Ранее она приняла участие в выпуске «Избранного» классика шведского модернизма Гуннара Экелёфа (СПб.: Порядок слов, 2018). В 2017 году в её переводе в издательстве «АРГО-РИСК» вышла книга шведской поэтессы Иды Линде «Завещание Девочки-Машины». В 2016 издательство Ad Marginem выпустило её дебютную книгу переводов — «Мельнскую элегию» Гуннара Экелёфа. Надежда Воинова также переводит детскую литературу и прозу.
[1] «Кто сейчас один — одним останется надолго…» — строка из стихотворения Р. М. Рильке «Осенний день» (1902).
[2] Адвент — период за четыре воскресенья до Рождества, когда на подсвечниках (их форма — в виде дуги, поэтому они сравниваются с бровями), выставленных в этот период во всех окнах, каждое воскресенье зажигают по новой свече — так, чтобы к Рождеству горели все свечи. Циркумфлексы — также «бровки» над некоторыми буквами в древнегреческом языке.