Виктор Качалин
ПРОСЕКА
+++
Дыханье стихает. Захлопываются поля
и раскрываются книги. Ты был подписан
на восемь томов, но последний так и не вышел,
да и нужна из него лишь последняя страница,
просека в дальнем лесу, где жадно пьёт глазами небо
чайка на столбе.
В перекопанной глине ворочается ручей,
дальше торфяник, озеро, гиблые ёлки, полные сухого света,
папоротниковые обманки
и белокрыльник в ямах.
Ящерицы греются в солнечных снах,
тронешь одну – остальные с шорохом растворяются в воздухе.
Так произошли птицы и пальцы. Дальний неслышный гром.
И никто не цепляет тебя за плечи,
ты как рогоз, и в тебе гроза,
видно в оба конца, и нет начала у просеки.
+++
В горло пластами мёда вливается свет,
просыпаемся, и ни капли воды,
лишь прохладный кварц излучается с потолка,
пронзает нас.
Из лона каменоломни белыми глыбами нас выносят,
впивается в кожу песок,
брошены под оливами, слышим:
серебрятся узлами объятий стволы-облака.
+++
По сосновым горам мерцает кречет,
над рекой пещеры пусты,
незаперта дверь.
В каждом камне лицо,
и скалой не прикроешь слёз –
посмотри, как тихо стоят её груди под осенним дождём.
Раньше трогали бездну,
сильной рукой выбирая глину, лепя богов,
или пели, чтобы её успокоить, заворожить.
А теперь она раскопана,
словно старый карьер,
и воронка всё глубже в пропасть.
У мраморного края
вылизываем имена,
мягкой пылью слепим глаза,
слаще упругих колен земли
не было и не будет.
+++
Илье Лапину
Когда на нитках день висит, как тать,
пугаясь своего тепла и лени,
и тучи поплотнее подлатать
ему придётся на коленях,
чтобы продлился солнечный сентябрь
до самых холодов, когда отрежет
кудрявым клёнам крылья на локтях
тот бесконечный скрежет,
зовущийся то сивером, то тьмой –
я дом не запираю свой:
«Попался, далеко тебе, старик,
хоть ты и вьюнош моложавый,
до синих глаз, начитанных из книг
тюремной летнею державой –
там полнота была, ты ж – нищета,
сорву до нитки, и лети спроста».
А в ноябре прищурится пастух
до четырёх часов близ облачных овчарен
переводя усталый дух,
впоясан в небо, крутобок, бесшарен,
улыбку солнца грешную ловя,
напоминая муравья,
в необоримых волнах
вертящего подсолнух
и чернотой его храня.
+++
Брошены детям сети
лучами садов,
нераспутанных пятниц волосы
со дна Чистых прудов.
Старый трамвай коробка судеб,
осваивающая кольцо,
новый – словно лоб эпиорниса,
ископаемое яйцо.
+++
Е.Извариной
Сто закатов, сто лишних
журавлиных станиц
на задворках столичных
разом ринулись ниц.
Оторвись от холстины
и впусти в свой загон
золотые пластины,
а затем и огонь.
+++
Нандзеду
Кто нам скажет: «Премудрость, прОсти»
Или просто: «Пошёл, пошёл!»?
Кто сожжёт нас в небесной горсти,
Словно рой ошалевших пчёл?
Кто расскажет, что всё в порядке,
Что дымарь несёт господин?
Из полёта к сверкающей матке
Возвратится счастливец один,
Всё отдав ей – до смерти жала
Доплясав в беззастенье дня,
И в себе она удержала
Перекрёсток тебя и меня.
+++
Из реки вырезая розу, из облака плети,
из заката гранат выжимая,
пока под ногтями не станет чёрным,
город принял от солнца щепотку смерти
и вздохнул смелей, вынимая стёкла из горла.
А второй гостинец – с заваркой настой на звёздах,
лунным ягелем измеряющий время вёрстки.
Книга кончена, свитки заполошились в гнёздах,
за седьмым кольцом одиноких миров напёрстки.
+++
Стрекозы в брачном полёте, мушиных радуг изюм,
алая бабочка словно улыбка Творца,
пурпурные клёны, мимолётность начала и верность конца.
Дружеский треск дроздов и мир преимущий ум,
брызнет светом нивесть откуда осенний шум,
прощальный подарок зелёного кузнеца.
+++
Васе Бородину
Сквозь стекло проникают сны скоростные,
от скольжения на крыле до посадки в поле
много попыток увидеть след запаханных глаз,
там они, под землёй, схваченные корнями.
Будет ливень струной языка или татем крадущимся к ночи,
стуком в дверь сохатых утех или волком сжатым на крыше мира,
одинокое дерево хочет познакомиться с осенью
и лезвием, проникающим до сердцевины.
+++
Прогорев дотла, усадьбы купаются в лете,
Натирают хребет о небо, бегут в столицы
Мимо мнимых берёз и сосен, дающих детям
Неразменный клад без ожога мозга и роговицы.
С фотографий грибы моложавей мозаик
переливаются неподъёмной ношей,
от упрямой зелени промерзая,
их по памяти перекрошит
та сторона листа, незримая и простая,
точно мастер чугунного литья
в огненном золочении умирая,
просит питья.
Захороненный в шахтах под самой Лугой,
твой плутоний когда-нибудь да проснётся.
Ты, земля, сурдокамера с центрифугой,
чтобы молча радовались, увидев солнце.
+++
Над Тёплым Станом тучи разошлись,
и небеса кругами в три обхвата
твою, мою несбывшуюся жизнь
бросают выше. И не виноваты
ни облака, похожие на вату –
им нет сравнений, это человек
играет в нарицателя имён;
не виноваты вязы, ивы, клён,
они кругами время обнимают,
и прячут луч, невидимый для нас,
он вверх идёт легко, но в этот раз
круговорота мук не понимает.
Ему легко порхать – как тем дроздам,
что всю рябину съели к холодам.
Так полагал блаженный Августин:
история – в луче, а не в спирали,
пусть свет и мрак везде огустевали
на разных полюсах, но лишь кретин
сведёт их к равномощности миров,
один наш мир, и он извечно нов,
неуловим в листве осенней ёж,
неумолим летящий с детства нож,
его теперь не спросишь: «Где живёшь?»
Он всюду здесь. Мы руки поднимали,
чтобы его, сердечного, поймать,
и падали сквозь небо вдругорядь.
+++
Сентябрь скончался. Утром - вынос книг.
Развеселит лишь детский крик:
«Темничный дождь лучом проколот,
Вчера - был золот!»
Из каждой капли осень сделает отвес,
Деревья ждут, отбрасывая зданья
Туда, в рассредоточье ожиданья.
Пройдём насквозь суровый, мягкий лес,
Нерасстилаемы ковры, дубы ленивы,
Резьбу по клёнам, ссохшиеся ивы,
Пока вдали не загудит закат,
Так называемый ноябрь, и МКАД, и ад.
Здесь нет спиральных гор.
Холмы – в воображенье. И срытых нор
Парит сраженье.
А птицы улетели в вырей,
Где нет чистилищ, только Нил и крылья.
+++
Бабочка била Чжуана шутя по губам, а любила Чжоу,
сложив топориком крылья, садилась ему на крылышки носа, скрывала полдень.
Слишком поздно узнала: снился он ей белокрыльником на болоте,
был всё единым, и превращениям отдавался.
Когда у Чжуан Чжоу жена умерла, он играл на цине её звонкого тела
струнами света. На лице одинокая бабочка, за глаза ей хватило полнеба.
+++
Чаши с вином хризантемы сами и в них роса пустотела
мимо губ бежала беззвучно в распадок сердца
делать нам было нечего и ты собирая вещи
гладила против шерсти цилиня
а ливень хлынул из пяток
лучше бы ни моста ни звука ни грома
нас оглушило хлопанье мокрого фынхуана
острее чем скалы – сосны, плавно надулось и лопнуло небо
+++
Нарисуй мне небо, как оно в землю вплавлялось, а затем уходило вверх
Малым дыханием здесь оставалось для всех, будто не для всех,
Обнимало за спину, месило в потоке глину, тратило молнии, ни на что
Не обращая внимания, пока города не расплатятся сто на сто
За молчанье гранатов, стоны кедров, за океан детей,
Уводимых в прогон, где свет выворачивается в себя, и никаких скоростей,
Только сжатый миг и хребты из книг. Языком попробуй меня согреть,
Вспоминая под нужным небом материк, на котором проще всего умереть.
Сентябрь 2015