Звательный падеж
Михаил Шелкович
Диотима
Schönes Leben! du lebst, wie die zarten Blüthen im Winter,
In der gealterten Welt blühst du verschlossen, allein.
F. Hölderlin. An Diotima. *
Я выхожу из дому в половину.
В парадной сумрак. Лампочки бельмо
на лестнице моргает, как больной
очнувшись от наркоза вполовину.
Неоновые буквы пуповину
её луча, ползущего за мной,
в дверях пережигают, рай земной
суля с плодом смешавшему причину.
Тебе ли знать об этом –– Диотиме,
бродящей в одиночестве, где мы
след в след ступали по земле, зимы
не знающей, и были столь едины,
что я, тебя не зная, зрел твоими
глазами на себя со стороны.
Теперь о той поре я вижу сны.
Но снюсь ли я взаимно Диотиме?
От сырости и ветра, словно страус,
я прячу лоб под тёплый капюшон.
Но то, чем он уже изборождён,
по-прежнему снаружи. Я стараюсь
фланёром притворяться, но сбиваюсь
со счёта, вспоминая: каждый дом,
как мимо ни смотри, со мной знаком
и знает то, из-за чего я каюсь.
Лес зеленеет от опушки к чаще,
как радужка к зрачку, до черноты.
Между стволов порой мелькаешь ты,
как искорка в хрусталике. Для зрячей
ты чересчур уверенно в слепящей
ступаешь тьме. Бездонные пруды
русалки населяют –– рыбьи рты
открыты чуть, как подсознанье спящей
и зрящей пятый сон.
Ночной автобус,
как кит на дне всемирный океан,
ночь держит на спине. Левиафан
забылся до утра. Иона, сгорбясь
в углу, как будто молится, но гордость
слова мольбы проглатывает. Сам
пророк встаёт, в Ниневию не зван,
и вон выходит в ночь, шагая в пропасть.
Я возвращаюсь в ледяную полночь.
Под вербами извечных фонарей
фигуры проплывают. Πάντα ῥεῖ **.
Проход им загораживая: «Помнишь
меня?» –– зовущей в ужасе на помощь
кричу прохожей. Заглянувши ей
в глаза, прошу прощенья и скорей
бегу к другой. Но призрак не догонишь.
Простыня
Влюблённым быть можно по-разному.
Когда необъятен простор
и воспоминанию грязному,
на простыни столь безобразному
нет места пятну до сих пор, ––
как бурное море, вся скомкана
и мокрая, будто в кулак
сгрёб туч кто-то чёрные локоны
и, в волны вдавивши, сполохами
слепящими выбелил мрак.
Потом, когда буря уляжется,
и танкер, разбившись об риф,
перо, избавляясь от тяжести,
павлинье роняет, –– хвост ящерицы
да слепок в ладонях слепых.
И баржа, и яхта, и парусник,
поверх нефтяного пятна,
валов залощившего яростных
морщины, –– плывут как на праздник.
Но моря узка простыня.
Однажды, морей перистальтикой
колеблем, как пьяный, корабль,
бортами скрипя об Антарктики
крахмальные льды, в катаракты
озоновый сумрак, как Брайль,
наощупь вплывает на кладбище
в лёд вмёрзших плавучих гробов,
как грешники время оплакивающие,
когда они помнили взгляд ещё
их не отвергавший любовь.
Улица Жиронды
По улице, настолько мне знакомой,
что я бы вовсе мог её не знать,
я в полночь возвращаюсь от знакомой,
настолько давней, что уже не стать
ей ни моей наперсницей, с кем сплетни
порою я бы с жаром обсуждал,
ниже моей наложницей: c последней
порою только холод бы сплетал.
По улице, где ночи с фонарями
ведут за каждый метр неравный бой,
покуда не сгорят они и сами
во тьме не перестанут быть собой, ––
я буду возвращаться, чужеродный,
как прежде возвращался, но родной
мне в жизни не была эта жиронда,
как никогда не станет мне чужой.
***
Нельзя грустить о том, о чём грустить
нельзя. Ни возвращать, ни возвращаться
я не хочу туда, где этот стих
настоль же невозможен, сколько счастья
минувшего возможен отблеск здесь.
Но в чьей тени я спрятался от рока.
…и как три дня промчался срок мой весь,
и эти три дня длились дольше срока…
И в те три дня я всё, что знал, забыл,
и на пять чувств все наложил эмбарго,
шестое же в глухой отправил тыл,
и проследил, чтоб затонула барка
любовная, пробив ей лично дно.
Где в празелени вод, когда прояснит,
мерещится мне призрак той одной,
ещё в тоску не превратившей праздность
наивную, и вижу в мрачный лес
ещё не превратившуюся сельву
оскуру, сад, эдем… Любая лесть
бессильна Беатриче сделать Еву.
***
Когда застигнет ночь тебя врасплох
средь бела дня, как полное затменье,
и вспомнишь ты о тех, чей след заглох
к твоим путям, сменившим направленье;
и поздно уж раскаянье в грехах,
непоправимых или неподъёмных
со дна души, как из могилы прах
до Страшного суда, –– но целый сонм их,
в овечьей шкуре прятавшихся днём,
восстанет, а серебряная пуля
луны не грянет, но весь мир вверх дном
перевернёт, как камера обскура, ––
чем туже стая оборотней вкруг
сужается пятна поляны лунной,
тем ярче серебрится, словно рук
касается нагих друг друга юный,
сходясь из тьмы на пляску, хоровод,
и на лугу всё льётся, льётся, льётся
луна, луна, луна… Луна плывёт,
покуда с серебристым не сольётся
в слепящий взрыв…
А небеса молчат.
Лишь звёзд осколки безучастно блещут
и с жадностью ещё слепых волчат
ощупывают жертву и трепещут.
Трое
Он часто с другом над другим смеялся,
как тот девчонку затащить в постель
ещё недавно, как змею, боялся,
курил три пачки в день и сел на мель, ––
когда, не чая, приобрёл подругу,
стал слушать джаз, в пальто ходить в кафе,
брать кофе с коньяком, девиц под руку,
любовно деньги называть «лаве», ––
как только с верфи спущенная баржа,
что пахнет, точно детским молоком,
мазутом, первым гордая подрядом.
Но, с ним за чашкой кофе сидя рядом,
он моет кости первому, о чём,
возможно, пожалеет, став постарше.
П. Верлен
Аллея
В румянах, в пудре вся, как в веке пасторалей,
Такая хрупкая в огромных бантах лент,
Она под кронами идёт аллеи старой,
Где зеленеет мох скамеек столько лет.
Проходит, всячески жеманясь, как пожалуй,
С её любимцами жако бы ей пристало.
Одета в голубом, а веер, что она
В точёных пальцах мнёт с тяжёлыми перстнями,
Пестреет сценами любви, настолько пряной,
Что улыбается, иной упоена.
Блондинка, словом. Нос игрушечный, а губы
Пунцовы, пухлы и божественны в своей
Наивной спеси. Всё ж, хоть взгляд немного глупый
Над мушкой на щеке, она лисы хитрей.
У.Х. Оден
Кто есть кто
В брошюре вы прочтёте обо всём:
Как бил его Отец, как он из дома
Сбежал, о трудной юности, о том,
Как он для поколенья стал иконой;
Как он, солдат, охотник, рыболов,
Высоты покорял, дал имя морю,
И даже есть улики, что любовь
Ему была, как нам, причиной горю.
При всех успехах он забыть не мог
Того, –– к смущенью критиков наивных ––
Кто, садовод, мечтатель, домосед,
Жил без забот, ему писал в ответ
По праздникам, но ни одно из дивных
и длинных писем друга не сберёг.
*Солнце жизни! Цветком, ограждённым от непогоды,
Нежная, в мире зимы замкнуто ты расцвела.
Ф. Гёльдерлин. К Диотиме.
** Всё течёт. Гераклит