Елизавета Трофимова
мачеха ты или плакальщица?
+++
я всегда плачу над одной книжкой
называется диалог с ильей чуриным
от одиннадцатого двенадцатого пятнадцатого
мне семнадцать ему двадцать два
здравствуйте это симона вейль вы читали пустынника сирина
хороший родной мой я пролистаю больше чем все твои язвочки
милый мой добрый я напишу даже больше чем кнут его гамсун
или вот шаманизм и мирча хохоча элиадится где-то на полке
а дружить и блудить совпадают
в словаре вавилонской грамматики
вот и мы тоже умные тихие и
с кислинкою с сумасшедшинкой
когда мы целуемся в первый раз мне неловко и даже неправильно
когда мы целуемся навсегда я несу в себе утро мира
и с тех пор все вино молоко далеко
отдает его записной книжкой
где былинками буковки в благостный ряд
незабвенным ластиком строятся
+++
а нельзя посвящать стихи тем
кто читает их за обедом
у кого дефицит слезных риз
кому причитается много
посвящу тебя детям и снам
на тарелке где сфинкс и зерно
синеглазая россыпь страниц
не ученье а так только всхлип
+++
благодатное - благодарное
рождено дурой-евой без боли
будто ты не кровяной сгусток
а пушинка на светлой ладошке
будто это не акт насилия
что-то первое полюбовное
за сиреневой занавескою
со слезами и страхом коснуться
чтобы не запятнать собой
+++
упакуй меня в свою куртку
отвези в сиреневый лес
идти и стесняться
идти и стесняться
чудных людей поймавших во мне меня
чудной меня проснувшейся свежеумытой
страшно перед лицом твоим
и пред своим стыдно тоже
словно стоишь посреди ручья
в самом белом из красных платьев
позади яма с горкой младенцев
схоронила в поисках лучшего
нерожденного
с мягкой кудряшкой
он вырастет станет священником
мачеха ты или плакальщица?
+++
болеем -
чтоб нас
жалели
у сильного -
свет
и стать
допей
все таблетки
теле-
экран
погаси
и спать
еще
две главы
ну ладно
читаешь
как добрый
дух
они жили
долго
жадно
а смерть -
это просто
слух
+++
на север, к востоку, к излому,
к землистой и страшной поре.
зачем тут могила рублева
и лучики в монастыре?
зачем - обезвременный ноготь
над белым твоим гамаком?
стоим, опасаемся трогать,
река утекает песком
безмыслие старческой тризны
мы выпляшем и обожжем
и вещи светящийся признак
очертим карандашом
+++
давайте же будем чуть проще
летящими колокольчиками
над нами воздух признания
сцепился с помехами самостей
и вот уже не могу стоять
все рушусь да ни к кому на руки
и вот уже не могу молчать
словилась словами ничейными
и ими же условляюсь впрок
что тайночку ту нераскрытую
уносит с собою в могилу
твоё запоздалое зарево
броди колоти о елейный
слагающий горе журавликом
+++
тот которому всякий день больно
каждые сорок дней по кому-то
однажды забьется под стол и поэтому
станет заметнее и еще горьше
вот он огромный рыдающий ночью
в некоей мягкой и дымной плацкарте
ты как сосед муж печали достойный
не разбуди его дай дотянуться
дивный гекзаметр мертвого слова
прежде латыни почти арамейский
что гавриил тебе шепчет на ухо
то ли не плачь то ли радуйся сыне
+++
Такая вот неделя в сентябре,
Что только ты да Бог.
Я - посередке.
Гранатовое льется кипятком,
А мы
все по вокзалам, по вокзалам...
Нанизанные бусы облаков
У школьников, скандалящих по скверам,
Вдруг превращаются в невидимую ткань.
На ней их лиц сиротских
отпечатки.
И солнечные шеи, и плащи -
Все пожелтело.
Глянь -
как опадает!
Ну что ж теперь?
Вот прянички с получки -
Неси на кухню трепетным кульком.
+++
и все мне доставалось просто так -
три лужицы, любови и преграды
и переломный в производстве брак,
венчаемый машинами над адом.
подобная шнуровка сапога
пугает золотую канарейку,
но песнь ее по-прежнему блага,
и если ты забудешь про скуфейку,
останется давнишний ленинград
затасканным платочком -
тихий, серый
и дух мой птичепесенно богат,
и олово его страшнее веры