Звательный падеж
Алиса Якуба
Исход
Она много раз проходила мимо, не раз даже заглядывала. В конце мая шел дождь, было прохладно, майка липла к телу и Фина пыталась стиснуть зубы покрепче, чтобы он не стучали. Мама остановилась у входа, перекрестилась трижды. Фина повторила, но вместо трех пальцев перекрестилась двумя.
Заметив это, мама объяснила, как нужно правильно.
Внутри церкви было тепло, влажно, но свежо. Все сияло желтым и зеленым покаянием. Слева, большом металлическом квадратном столике, который стоял неподалеку от входа, была парафиновая модель леса. Свечи стояли вперемешку, то короткие, как пеньки, то высокие, даже выше чем пятилетняя Фина, прямо сосны.
— Поставь за бабушку, — мама протянула Фине одну свечу. Заметив непонятливый взгляд дочери, она подвела к столу: — Здесь ставят за усопших.
Фина поставила. Мама успела написать что-то, еще раза два подошла к кассе, поискала нужные ей иконы. А Фина, задрав голову, изучала потолок. Она не умела тогда читать, но навсегда запомнила это странное сочетание цветов: такое умиротворенно-желтое, спокойное, с легкими человечными проблесками то красного, то зеленого. То, какими кривыми, но излюбленными были буквы, их серный контур и белоснежная середина. И эти круги вокруг голов людей. Из-за них следующее лето она проходила в соломенной шляпке, которая (так, по крайней мере, ей показалось) чем-то напоминала их.
Потом зимой, холоднее и прекрасней которой она больше не встретит, уже в шестнадцать лет, она, сдуру одевшись только в джинсы, свитер и пуховик, даже без шарфа, вышла из дома с другом. Им нужно было пройти совсем недалеко до кафе, но на полпути Фину окончательно исколол мороз, друг, шутя, предложил зайти погреться в церковь. А она согласилась. Людей тогда было мало, она и не вспомнила о том, что нельзя заходить в церковь в джинсах и с непокрытой головой.
В городе в тот день, по айфоновскому прогнозу погоды, было на два градуса холоднее, чем в Антарктиде.
И было что-то недосказанное в каждой застывшей строке молитвы, что-то прямое и в то же время настолько неуловимое для простой нее, что она могла только стоять, онемевшая от тепла и воодушевления. Она долго смотрела на потолок, друг долго смотрел на нее. Солнечный свет отражаясь в витражах и отталкиваясь от стен и пола, падал то на куртки, то на щеки, то задевал пальцы рук. Они гуляли еще много раз, и когда перестало быть так холодно. И он еще несколько месяцев обнимая её, как будто вновь попадал туда. И запах церковных свеч согревал замерзшее лицо, а сквозь прикрытые глаза на мгновение становилось видно тот всё заполняющий свет.
Стало так внутренне тепло, что город быстро согрелся, прогнал зиму. А весна была оказалась практичнее, забрала их счастье, смех, молодость. Первую влюбленность.
— Ты пахнешь церковью.
Она смеялась.
А потом плакала, опять в мае, поминая бабушку и пытаясь избавиться от разъедающей тоски. Тоски по зиме и тому началу всех начал. Вся её короткая жизнь оказалась возле одного здания, весь восторг прикосновения с сокровенным всегда происходил где-то рядом. Никто из её семьи никогда не пытались привить ей религиозность, в церковь ходили максимум раз в год, молитвы читали с книжки. Но Бог вдруг появился. Немного другой, странный, абстрактный и такой родной, человеческий, кудрявый и добрый. И он, тот самый Бог, оставил её ради своего собственного божества. А что делать с любовью к нему? Тоска по нему была сильнее ненависти, желание отдать и душу, и тело, и кровь, и плоть, лишь бы хотя бы поверить в возможность избавиться от этой боли, от этого ощущения неправильности всего, что с ней происходит.
Это был июнь. Она сидела в перерыве между лекциями в парке. Вокруг было очень много голубей, так много, что в некоторых местах не было видно асфальта, а только вебрирующая серая волна. Птицы взлетали, словно принявший форму и тело ветер, пролетали один-два круга, и тогда начинало казаться что вот-вот они начнут атаковать, что она попала в эпизодический кадр «Птиц» Хичкока. А потом они приземлялись и, без осознания рутины своей, продолжали клевать грязные крошки. Ещё была церковь, которая раньше оглушительно звонила в колокола ровно в 18:00, а теперь, вот уже месяц как была на реставрации. Для прихожан было выделено маленькое помещение. Фина зашла туда, просто потому что хотела этого.
Места было мало, воздуха было еще меньше. Свечи плавились от жары, уменьшались свои огнем задевали и тех своих соседок, что стояли рядом. Фина зачем-то попыталась поймать и укрепить одни, но тогда начинали падать другие. Для ее скромной и короткой свечки не было места, да и Фина не могла её поставить. Капелька воска попала между указательным и большим пальцами левой руки. Она вздохнула от этого один фитиль погас. От него поднялся легкий дымок и почти сразу же пропал.
— Не держи их.
Фина повернулась. К ней подошла бабушка в белом платке и протянула руки к алтарю.
— Все равно упадут. – Она сжала основания свечей, не боясь горячего парафина, который мог упасть в любой момент, и прижала их к подсвечнику.
— А если упадут, ничего не загорится?
Бабушка кивнула на ведро с водой, которое стояло прямо под иконой. Фина не замечала и не заметила бы его.
— Если загорится, то будем тушить. — Сказала, открыла дверь, и вышла на улицу.
Подул легкий ветер, который затушил несколько свеч.
Фина зажгла свою свечу. Она забыла поклониться. Закрыв глаза, стала что-то шептать себе в ладони, пока смиренный взгляд неизвестной ей святой смотрел сквозь нее, а губы были готовы простить каждого кающегося, но были нарисованы. И не могли.