Илья Имазин
Увы мне!
Оратория
I. Осуждение
В союзе с Юзурой не выстроить дом из добротного камня,
чтобы каждый из блоков был гладко обтёсан и состыкован,
чтобы тонкий орнамент мог их украсить…
Эзра Паунд
Окололитературный шлемазл
Имазин,
Кот-проныра, бесцельный бродяга, хамелеон!
Кем ты на царство
бутылок порожних и сломанных стульев помазан?
И в каком лупанарии музой продажною был совращен?
Голосок – тоньше писка попавшей в ловушку полевки.
Мнишь себя единицею литературной,
А сам – ноль и вздор!
Съешь свою кепку и плешь посыпь пеплом!
Нелепы уловки,
К коим ты прибегаешь без тени смущенья, как рыночный вор
Или жалкий паяц, недостойный даже издевки!
Твои глазки – плевочки кипящей смолы, а под ними
Распласталось линяющим крабом пустое лицо.
Карапакс подбородка и скул
Словно сплющен пятой, запятыми
Двух крысиных ноздрей
Жестко выделен нос, шишковат и пунцов.
Неумело очерчены линиями кривыми
Твердокаменный лоб да виски со следами щипцов.
Твои склизкие губы, как черви, что наползли друг на друга.
Из их гнусного блуда рождается вычурный бред.
Ты чванлив и заносчив,
ты сделаешь недругом лучшего друга,
Скандалист и брюзга,
не выносят тебя ни консьерж, ни сосед.
Что имел, промотал, отчий дом променял на лачугу,
А женой, что сбежала на днях, понукал, как прислугой,
И в глухой обороне живешь, мизантроп-домосед.
От касания пальцев твоих, беспардонных и липких,
Мотылек превращается в жабу, в гадюку – сверчок,
Красота оскверненная никнет,
И множит Природа ошибки,
И, запнувшись, Прогресс совершает обратный скачок,
Глохнет Живопись, Музыка слепнет,
Фальшивят валторны и скрипки,
Грубо скомкан и выброшен, словно газеты клочок,
Мир, тобой искаженный, лишенный основы и зыбкий,
И висит в пустоте твой читатель, попав на крючок!
Не касайся пера, Герион! Безобразные всходы
Даст обильный посев ядовитых драконьих зубов!
Мелкой злобы певец!
Все твои порожденья – уроды.
Словно Урфина Джуса солдаты, воинственным сбродом
Маршируют по улицам вымерших городов
И предвечным святыням грозят разбойным походом!
Под расколотым и обескровленным небосводом,
Переставшим быть кровлей лазурной для сирот и вдов,
Собираешь ты, словно паук, свой ничтожный улов:
Полоумных химер, что проносятся хороводом!
Под тяжелой тенью зачахших висячих садов,
В союзе с Юзурой, безрадостном и бесплодном,
Ты все грезишь о вечном, нетленном и первородном,
Словоблуд, пустослов!
Приживал в содружестве певческом и свободном!
На изломе веков
В сердцевине Розы ветров
Вороньем облепленный, пугалом огородным
Ты стращаешь детей,
Или, Гамельнский Крысолов,
Увлекаешь их в логово ночи, согласно народным
Стародавним преданьям, безлик и яйцеголов…
PS. Вот портрет без прикрас нарисованный твой,
Не льстивое, но язвительное зерцало,
Что тебе ниспослано, точно разящее жало,
Не впервой.
Так любуйся и вой,
Льстец придворный в пылающем гайнище Сарданапала:
«Горе мне! Ой-ой-ой!»
Лучше б мать таких не рожала!
Все получишь с лихвой,
Что твоя богомерзость стяжала.
И оставишь потомкам не пламя легенды живой –
Хладный труп красоты поверх стеганого одеяла,
Манекен безобразный, присыпанный прелой листвой.
II. Апелляция[1]
…aerе perennius[2]
Старик Имазин все еще марает
Бумагу, сочиняя всякий вздор,
Но, благо, имени его никто не знает,
И не страшны ему ни слава, ни позор.
И не помогут здесь ни служба на Кавказе,
Ни Чердынь, ни Таруса, ни дуэль.
Никто не скажет: «Был поэт Имазин,
Воспевший юности медовый хмель».
Любители литературной снеди
Его творенья не внесут в свой рацион…
И все же памятник, что крепче меди,
Себе успел-таки воздвигнуть он.
III. Жалоба
Самую большую и самую искреннюю часть
наших молитв составляют жалобы.
Джонатан Свифт
Там где некогда небо – зловонный медведь
Навалился, своей неподъемной тушей
Занял большую часть отведенной мне суши.
Остается лишь выть и тлеть.
Я ведь
Никогда не умел трех вещей: реветь
«ура!», маршировать и восторженно слушать
военных труб «звенящую медь».
Не знаю, что предстоит:
В гиене гореть, в Эдеме балдеть,
Но здесь пространство, мной занимаемое, все уже,
Так как я все сильнее сжимаюсь от стужи.
Мой голос все глуше,
И со мной нынче дружат
Лишь кляп да плеть.
Погружаюсь в Речь, все иное отбросив.
В Штатах, – а прежде в Египте,
– так тосковал Иосиф.
Так же мыкался даже в бытность лауреатом,
С остроласковым лавром на сизых висках,
Со своей Лаурою рядом.
Так же мало места было в груди для полного вздоха,
Хотя, в общем-то, жизнь и писательская судьба
сложились неплохо.
По крайней мере, не то, что у старшего Оси.
Но так же колеса застыли в снегу и сломаны оси.
Так же дрожь выливалась за шиворот вся, без остатка.
Так же вышла боком
кухонного вольнодумства повадка.
И финал такой же – все переплавилось в Слово.
Неужели себе не желал он удела иного?
Раствориться в речи, как некогда сделал Иосиф,
И мне предстоит, пройдя сумасшедшую осень.
И неважно, сколько
Будет написано строк:
Все Речь поглотит – Гераклитов Поток.
И внутри, и кругом – только шаткость да обветшалость.
Плюс дурная привычка у всех выцыганивать жалость:
У читателя, что, как случайный прохожий, – не в курсе,
У сурового критика, что уличил в дурном вкусе;
У жены, которой приходится все это слушать;
У стены, у которой нет языка, но есть уши.
И, конечно, у Господа Бога, конфузясь немного:
Ведь в иных обстоятельствах я, как и Он, недотрога,
Диалогом не склонен себя утруждать со Всевышним,
Да и Он не стремится стать проще, понятней и ближе.
Но как только прижмет, я пишу в Его Жалобной Книге,
Возносить не желая молитв покаянных
И не возлагая вериги.
Он же, в Книгу Судеб меня когда-то вписавший,
Терпеливо внимает моей малодушной фальши.
Как солдат, в пух и прах проигравший последнюю битву,
Онемевший и бормотать не способный молитву,
То ревет, как раненый скот, то протяжно воет,
Также я сокрушаюсь,
Только мое нытье ничего не стоит.
Вместо грохота бомб и разбойного свиста картечи –
Мегаполиса гул,
А мой стон – лишь фигура речи.
В бурлящем потоке людских претензий и жалоб
Моя лопнувшая струна не раз дребезжала,
Но с годами ропот ее стал совсем неразборчив.
Так у врача незаметно портится почерк.
И давно уяснили жена, читатель и критик:
Этих строк сочинитель –
Двурушник, сутяга и нытик.
А безмолвное небо, мой вздор уставшее слушать,
Надо мною нависло тяжелой медвежьей тушей –
Беспросветной тучей, нарисованной тушью,
Вороньем, несущим тоску и удушье.
IV. Покаяние
Увы мне, сыне, увы мне, сладчайший,
Исусе, увы, свете мой дражайший!
Димитрий Ростовский
Даже самовлюбленный Нарцисс, вопреки всем известному мифу,
Горько каялся, вдруг осознав, что сгубил свою душу и нимфу,
Повторяя «Увы, мне!», хлестал отраженье ладонью
И, как я, уповал лишь на милость Господню.
Сладострастный маркиз, превративший любовь в преступленье, –
Даже он, говорят, уповал на грехов отпущенье.
Два крыла, Росинанта, малютку-звезду, компас, парус –
Все, что Ты даровал, – растерял, и теперь только маюсь.
В сердце – гордые львы, за окном – шелестящие ливни
В унисон повторяют все тоже «Увы, мне!»:
– Увы, мне!
[1] Вариант заглавия: «Апелляция к Горацию».
[2] Крепче меди (лат.). Гораций «Exegi monumentum».