Рефлект...куадусешщт #12
Ника СКАНДИАКА (Эдинбург). СТИХИ
* * *
e trasparire vidi i nostri volti
gia risupini lividi sepolti...
Guido Gozzano
а помнишь как мы на утином пруду в сокольниках
под лед сковырнулись там было наверно по шейку
из таких лунок детства что-то зовет до сих пор
и чем я выше температурю тем знаешь отчетливей
– я не то что способен на многое
но если и правда услышу тебя в этом голосе
то не обещаю конечно что прямо в пальто в полынью сигану
но как бы сказать что крепко над этим подумаю
* * *
из чертовщины и мусора на полу
поднимается невозможная, благовонная феникс
и разводит крылами
над отражением в костяных:
камере хранения; стенах
хранения, понимания, смеха;
над ей снаружи не видным;
в скачущих от бессилья.
надо бы ее быстро и чудовищно изучить,
а то, боюсь, раньше
завтрего, раньше
пяти тысяч лет, усхнет.
даже фенигма, фигмент костяной и хробыщущей комнаты воображения, камеры
смеха! усхнет:
уже
рассасывается на части. из них
и роет себе могилу.
* * *
доброе слово и кошке приятно.
и рыба на отчаяние способна.
если посмотреть под микроскопом
на амебу в электрическом поле –
ясно, что и та умеет ужас.
хорошо бы умереть от марафона,
родильной горячки, решенной задачки:
пока силы снова не появились.
а то как-то уж совсем бесславно тонет
свобода действий, высокое белесое судно,
в море красных кровяных спасательных, с полностью заращенной
плевой, кругов.
и ничьего-то не украсит торса
облупленный рострум ее.
* * *
...и вот по радио пропели:
"никто не одинок в апреле"...
– так совершим же акт
спокойствия, – всего один, ma
grande como il mare.
* * *
от жара колеблется между
деревом и человеком
пятно воздуха бог
кастор колеблется между
поллуксом и полидевком
преследуем поллуксом, кастор
обращен в полубегство
обращен в касторовое дерево
поллукс полудик и одинок
* * *
на балу как саломее
подносят полное ухо яда
не стесняйся мол пей до
дна. в сутчатых складках перламутра
гладкая жемчужина. не куколка монарха на шелковом пятачке
в стеклянном пиджачке с золотыми бляшками: бабочки не будет; но
на соринку смерти вместо накра надет
такой как в гавани бывает свет
* * *
я задремал и
увидел любимую посреди себя,
как в центре мощеной площади с голубями
сквозь полдневный венецианский
свет
* * *
жизнь
эта опера макиавелли
в перерывах заходящаяся кашлем:
стихи!стихи!ЯРХУХ!
* * *
к голой стене
осторожно
прицеловывается
плющ
та
сжала зубы, но вот-вот затычет: тут! и тут! и тут!
* * *
поцелуй с развинчиванием лат
* * *
мои слова должны
с твоими рифмоваться
* * *
да что там! любая
возданна любовь,
и не целиком меня не любишь:
но любят меня
стопы твои
ладони твои
окраины уст твоих
– втайне от тебя:
ибо
выше зениц,
бровей превыше
обитель твоя
* * *
Десять лет просмеркавшись по закоулкам дома, Одиссей
выходит Пенелопа глаза ломятся от све-
та сверяет-
ся кивает но
не без сомнения в голосе
как слепая
матовая Аннелиза семейство Annelida
и отправляется в странствие и отправляется
мыть посуду, затем полы.
* * *
в музей приходят за ван гогом
с любимыми, как со своей посудой
* * *
а у нас до сих пор выдают замуж только
в семьи с таким же
жизневоротом
то есть родители если
у тебя ходили в прапрадедах
а потом будут среди внуков
то мужа тоже ищут такого
так хоть знаешь когда появишься
ведь если скажем 3 и 4 поженятся
то однажды помрешь – и двенадцать раз ждать
и неизвестно что за семейство еще
по мне лучше как с'час
пусть дедовы-бабкины крылья хоть в масло сколотят
заплечный воздух
хотя молодым тяжело конечно
– у вас-то? у вас вообще говорить не о чем
кольцо распугано все ядро распрыскано
раз случишься – страшно подумать куда унесет
* * *
не буди во мне зверя
свернувшегося калачиком
* * *
в умирающем городке накоротко загорается богородица
* * *
дождь грибной
идет в выходной
чтобы прокормить наскоро сбившуюся семью
из малолеток и влюбленных
(credo)
в горах – в тебя, в тебя, а стоит щелкнуть дверью –
и свойства дыхания уже не те,
и в феникса, и в фауста я верю.
за что меня Стращаешь в темноте?
чем жертвы неизбежного ожога
(а те и без тебя обожжены –
то нежностью к стене, то жизнью без жены),
тащу не меньше, безутешно много.
Оставь меня! и мне сизиф заменит друга,
а глянуть в угол –
там в аид
ходы, орфей – не хуже гид,
чем ты, еще морским меня дарит
бесстрашием нерей,
и стайка данаид
бессилье
несет и оханье дверей,
пока сушить Развешиваешь крылья –
и свищут во дворе –
и сохнут на горе
(клен)
последний потомок одной из больших дорог древности
раздираемый мощнейшими распятиями
чревоточащий
светящийся
* * *
каждый ангел ужасен
говорит рильке
да что там ангел
что до меня так
любая дриада
как схватит за шиворот да тряхнет
и все
мешок костей
* * *
разоружение получеловеческого существа
перед одиночеством?
– воображаемой купальщицы
которая все равно будет отбита
живописцем
у своры самых настоящих листьев
реветь разбужена разорена
(коленный сгиб)
о красота, от беса сохрани.
младенческой гаргольей с оборота
прикрыла, будто он твоя порода:
из яблоковой якобы родни;
и круглые глаза, и детский рот; а
на деле – глаз с другой-то стороны
страшнее мудреца и сатаны –
пупка; сощурен в прорезь от полета,
и хочется пририсовать значок
египетский, языческий зрачок.
не чаянный ни евой, ни еленой,
черт носится над чашечкой коленной,
бес равнодушия, ходьбой истерзан
девы тленной.
и нимфы ног чем чище и стройней,
тем кажется странней:
его целуют, носят
под сердцем,
молоком и
нектаром тычут в носик насекомый.
* * *
тем-то каждый марш – болезный,
чтоб там каждого спасти.
тот же путь по площади пройти,
но уже над бездной.
нет, скорей у истукана,
что с обратной стороны колена,
зрачок проклюнется – и так он
избегнет тлена:
как у картошки и боба, зрачок.
как лодкой было пожранный пророк.
– уж если уши, дар гермеса, и у кузнечика отысканы в ногах,
и нюхом обладают, обрастают пах и всякий прах,
и ночью шепчется плечо с плечом по-человечьи, ни о чем...
– разум, как жук, нет, шива, шестирук; и шестикрыл; и пал,
но разве ни в одной, одном из этих чувств, и рук, и оперенья
себя на обретенье не обрек,
и это лишняя все радуга, недуг,
родня русалочкиных ног?
(берберка с ребенком в аэропорту)
вот богоматерь и весталка
встала в очередь на посадку.
к ней – деревом, а в нем обвал.
тогда – подкоренным к ней зевом.
но бессмысленно к арум-девам
(початки из-под покрывал),
лучше, что в небо гнал, собой, – как
цветы, из этих, кособоких, –
спрячь: в кронах – крах тебе и стон,
а молодая сабинянка,
что год, встает без обиняков,
ребенок под ее листом.
но жив и так, и три жжешь сразу
жизни, синхронно помня фразу
"адмиралтейская игла",
и фразу "время ускользает",
и то, как зарево пронзают
аэроплановы крыла.
* * *
я и собаку вылижу, и землю.
и девочка, и доча ей скажу.
ковру вцепившись в шерсть сейчас лежу.
и близко к нёбу внутреннему, зеву –
на моем горбу, скомканном юру.
есть те –
на собственном прямом скрипят хребте,
но не совсем, не сами, сверху сила
их присвист в шум себе впустила.
их дивный девственный, древесный ряд.
шубой дарит на их меху: ветру.
древнему дому не бывать мне, древу;
под кровообранительницу деву,
ни под атланта, прогрызену – чреву.
а в ногах кровати видать – по предку
в куцем тотеме свило клетку.
и темнота ворчит отсюда ввечеру.
в студень из кровачьей ляжки ко мне ныряй,
кто хочешь, властным ножиком пыряй
с ручкой из перламутра с зиггурата.
любому прикосновению рада.
* * *
как ты не глядя минула меня
мария
к мужчине женская любовь
* * *
до чего же солнце – простой организм!
копит листва в сердцах свет, – в выемках, выменцах, и –
вынянчила, вынынчала, выкормила в твари, выходила из кори, всякой хвори, вывенчала
из звеньев – зверя, громкого червя,
а тот возьми
и повели:
– ноздри зависти
остуди,
копытом мести
оступись,
конем ненависти унесись,
– хоть удавись – а
стань передо мной, мокрый лист перед жаркой травой,
ты, швеина рука,
копье вон из расколотого языка –
в хоровод выходи, на бой!
(языком врожденным: штопором голосом в глотку заставлял раздеваться дрожа)
("о любви и смерти")
о смущенной лилии с искалеченной пунцовой,
со сломленной свинцовой головой (лепестки сломаны внутрь).
о лилии на слом и слаломе яблоневых лепестков
мрак и утром давит мелкими когтями).
* * *
реку русалка
держит в двух ладьях
вроде как поводья – только то что важно
то есть оборону
но в ладонях
плоскодонках
от усталости рассасываются черты
в пол-лица чешуя
некуда девать эмбриона
* * *
вооруженная до зубов
розой комплексов, брось!
проблем, стоящих перед тобой
на коленях,
слаще для голых ладоней
белые попы.
* * *
антоновку-вечер в кислящий закат как хочу надкусить!
но кожицу надобно медленно снять поцелуем.
* * *
долгий полог был-пролог.
но теперь не одинок
больше он не единица
– милым сердце и зеница
он им будет зреть и биться.
веским груженных горбом
будет будет вереница
и пески пески кругом
и уже видать его
как он шлет хвостатый дар
под парную под вуаль –
в (сам спиной ее ваял)
снова девственную даль
снаряжает сватовство:
писем скальпики: белее –
самолетики белей
кожи свежей галатеи
сохнут в кронах кораблей...
сам-то в городе – зарос он
– город – ярким и забросан
наш бродячий иудей
яблоком – прелюбодей –
красок: башня их-стрела
(под вопросом под стрелой
удалой скиталец мой.
рядом ходят тяжелы
каждый от своей стрелы) –
для полета тяжела –
с росту прыгает в глаза
(тигр и яблоко) слеза
* * *
вкусная полоса
вчерашнего асфальта:
чем вдруг на шаг отозвался
так? еще свободой
дышит, еще совестью, погодой
не досушен, не пригвожден
к запаху и времени – дождем,
вроде, с первой любовью не связан,
цепкой случая слюнкой не смазан,
вышел один на подвиг...
но чем вдруг так наполнен,
на слух ли что напомнил?..
в крапчатой ночи
его, сродни кухонным,
так же – хоть молчи –
беспокойно шторами шуршит
мысли блудная гамадриада,
чуждыми личинками чревата
в грудном дупле, –
слышно, спит в почти сухом тепле.
для ходьбы, тоже голод ведь, хороши
сочная колбаса и
пухлый хлеб его. лег
любовно так, ломтями.
нюх, башмака щелчок,
ножа, чуть только глуше.
как будто даже суше,
так даже лучше,
немного за плечом
и локтями,
весь звук под волосами,
спрятанными в пучок.