Рефлект...куадусешщт #25
Игорь СИД. ГОЛОС, ЛОГОС, ГЛАГОЛ...
Автор визуальной работы - Андрей Канищев. Участники Боспорского форума на фоне фрагмента гигантской инсталляции Роста Егорова.
Ивану Жданову
Голос, логос, глагол, – глоссолалило в зыбке дитя
и взмывало над миром, врождённые вихри крутя.
Циклопическим жестом на синее и голубое
разделив небеса и моря, мы валялись без сил
герменевтами – и афронтистами в поле прибоя,
но старик де Куллэ нас заметил, и благословил
Древо Мира – пустить корневые побеги: в бесцветный
параллельный мирок, вызревающий в магме под Этной;
к стимфалийской личинке вскипевшего камня! И Жля
колесит, лесостепи на зелень и зелень деля.
Либо так: погрузясь в отрицательный конус Аида,
я сказал: виноград. Кубистический усик, меандр,
эмбрион Лабиринта, Фессалия, но Фиваида,
концентрический страшный квадрат Митилены.
Стоп-кадр:
в огнедышащей впадине, в радужке бедной киклопа
на бескрайней спине в Новый Свет отбывает Эвропа,
и вдвойне сиротливый по громокипящим морям
ворочается Кадм возжигать Вулканалий-байрам;
за кадящим Синаем, где лава скрижалей разлита
и тузлук бороздит золотой чермноморский балык,
возводящая в куб глинобитную песню термита
полновесная Кааба тощий вминает кадык
басурманства. Саманные фразы дувалов.
И дублёный джихад, как земля обожжённая, ялов.
И всё дальше уходит от материка материк.
Но всё так же послушен муслим и Протей многолик.
Так же волосы рвёт в электронном беспамятстве Гера, –
то, как Вейсман, завоет от жажды испить из кратера,
то алёшкиной лягвой во льду замирает зимой.
Ностальгия рисует благие картины: мы вместе.
И неясно лишь, кто мы такие. Уже на подъезде
к мегаполису что-то не так. Подлетаем домой:
вдоль проспектов простёрт – не спасёт РНК-транскриптаза! –
шестилапый отважный костяк довербального джаза,
позвонки трёх столетий, нацеленный в сердце укол.
И всё так же взывает дитя: голос, логос, глагол.
Канонический текст тем и гадок, что ткётся сегодня,
накануне конца; Дорифор, пустячок пирамид
и сухой Баальбек за отсутствием Гроба Господня
неподсудны Патристике. Но – вне догадок – парит
шестиджазый, в цветах, континент над воронками ада.
А внутри, как дорический ордер, стоит канонада.
Чёрный камень в стене – это как бы попытка сложить
копьеносные крылья и новую песню сложить:
как бы орден за родину, вмиг исполняется Мальта
патентованного колченогим Гефестом гештальта:
механических слуг, механических слуг, механических слуг.
(Всё же лучше финифть вместо медных быков для Ээта,
и разгневанный царь отзывает триеры, узнав,
что коварная дщерь, разбросавшая membra poetae
по реке Океан, вновь брюхата). И век-волкодав
просипит: сингулярным от вас ухожу коридором.
"И ЗАТВОРЫ ВОЙНЫ СОКРУШИЛИСЬ ЖЕСТОКИМ РАЗДОРОМ".
1993
Мрамор
Марии Максимовой
Дорогая редакция! Смысл бытия
отстраняется к чёрту. Серебряной чести
сякнет горний источник, а значит, и я
равен только себе. Ключ в условленном месте.
Там, за дверью, детсада военный денёк, –
в рыбный день позволялось лягнуть патриарха, –
и Юркадий Гайдарин, ползущий без ног,
и Дантес, о котором писала Петрарка.
Меня потчевал свежим раскассом Демьян
на Беседах любителей рюсскаго слова,
чей кунсткамерный штиль, как от Тришки кафтан,
вынуждал зимовать в словаре бестолковом.
Нарастание шума к четвёртой строфе
замедляется, если, совпавши однажды,
предрассветный столбняк и Траянов трофей
обессмертят границу экспансии жажды.
Ключевые слова: эксклюзивный конклав,
клавесин, клавикорды, сумятица клавиш.
Но, два фунта за муфту под котик отдав,
золотые слова не поймёшь, не расставишь:
лишь на уровне глаз протекает война
раболепного гипса и сотканных трещин –
это Муза лебяжую песню должна
расколоть на цитатник и личные вещи.
Только девка молчок, значит, время пришло
подытожить урок расплевавшихся с жизнью.
Но отчаянью и нигилизму назло
мне был задан здоровый заряд оптимизма.
Жизнь идёт, и горит лейкоцитами гной,
и уводит рокада подругу плохую,
чтоб, исторгнув лопатками ключ заводной,
не сподобился сбросить доху на меху я.
Дык запомнимся в мраморе, в файле "max.doc",
а заветную лиру расстроим как прежде –
я найду тебя в Русте, уползшем без ног,
но салют отдававшем германской надежде.
Ключ под ковриком, Маша! Бери-не-хочу
грозовую отгадку кремлёвской эпохи.
Не сочти, что в бреду – обращаюсь к врачу
вместо пули, влетавшей как муха при вдохе.
Так от леннонских горок к предгорьям трусих
скалолазка моя прозревает на карте
заповеданный курс. И, как собственный стих,
ненавижу январь и мечтаю о марте.
Укрощу ли пиявкой поганую кровь,
распускаешь ли хвост на карнизе былого,
но в вороньей слободке сойдёмся мы вновь
понимать срамотой окрылённое слово.
Дорогая редакция смотрит в окно.
Подозрительно белый, свет льёт отовсюду
молоком Воскресения – мне всё равно,
для чего я снабжен резистентностью к чуду.
После кофия выйдем на дивный пустырь,
где блистает, как пена, створоженный воздух.
Холод выпал в осадок. И мой поводырь,
зябко кутаясь в тело, расспросит о звёздах.
1996
Апокриф
Андрею Полякову
Оглянусь: за спиной разливается свет.
То ловец человеков выходит на след.
Но не я – человек, слава Богу.
Моё имя завёрнуто в череп коня,
но идущий за мною сильнее меня.
Только дудки! и не шелохнётся стерня,
когда я уступаю дорогу.
Я свиваюсь в клубок: бы не видеть, как тот
ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА – так варан привстаёт,
чтобы дротиком кануть вперёд.
Бы не шизым орлом, бы не волком кружа
сирым полю по русскому: пришлый ходжя –
не хозяин магнитному полю.
И колун, что палач прислонил под компас,
развернул в кругосветку мой ноев карбас:
карусель, карусель! это радость для нас.
Присмотрись к моему карамболю:
или спелой грозой шелестит Ватикан,
или жгучая правда палит по митькам,
или Поль с кем-то крутит стакан?
Просто голый курган, где сползает, бранясь
на церковнославянском, ужаленный князь.
Пустяки. И ни мандель, ни гандель,
ни тристан изо льда не способны принять
крутизну низложения: Так нашу мать!
А собачьим чертям ни к хвосту исполать,
и гиббону с его пропагандой.
Или вот он, поэзии бронзовый век?
Или чёрные солнца, что бьют из-под век.
На ногах не стоит имярек.
Вот опять начинается с разных сторон.
В эти годы ни волк, ни варан, ни гиббон,
но ходжя подступал к Сталинграду.
Спрячь ладонью руины в волшебном стекле.
Лишь бы город Итиль на ночном Итиле,
чьи истоки туманны, а устье во мгле,
засыпал. Бы взахлёб, до упаду,
но писалося Нестору. Бы про родник,
летописец к которому жадно приник,
не вместить бы написанных книг.
Но, разумный хазарин, я прячу себя
в лошадиных костях. Здесь, куда нас судьба
занесла, мы совсем не скучаем.
Кыев Град отдаляется, а сталинград,
как старинная битва, живёт напрокат,
но в печальной Тавриде с тобой говорят
Гандель в шляпе и Мандель за чаем.
Только чей ещё голос приходит извне?
Кто бредёт, разбросав как бы письма ко мне –
семена по небесной стерне?
То идущий за мною идёт по ножу.
Уступая дорогу, я молча спрошу –
к т о любимец богов, и когда нам
повезёт? И надолго ль, спрошу я; доколь
вынимает мне жилы невзрачная боль
репетицией ада? Вглядись в карамболь:
будь орлом, сирым волком, вараном,
будь Тристаном! Сглотни подступающий страх.
Да, ловец человеков выходит, но ах! –
человек не стоит на ногах.
1992