Рефлект...куадусешщт #28
Наталья ЭЙГЕС. Воспоминания об отце, художнике Сергее Эйгесе
Автор визуальной работы -
Сергей Эйгес. Автопортрет. 1932 г.
30-е годы наша семья жила в Москве на Колхозной площади. Дом выходил прямо на площадь, рядом была Сухарева башня, которой сейчас нет. И очень часто там маршировали солдаты. Из казарм слышались их песни, они были протяжными и казались мне грустными. Отец работал дома. Одна ком¬ната из наших трех была его мастерской. Я хорошо помню, как отец писал, стоя за мольбертом. Всегда в шапочке фиолетового цвета, уже совсем заношенной – в ней он изобразил себя на «Автопортрете» 1941 года, выполненном в технике офорта. Отец накладывал мазок на холст и отходил, далеко отходил, проверял его издали, и так писал каждую картину. Работал он ежедневно и был всецело поглощен этим. Дома стояло пианино, папа импровизировал, прекрасно подбирал мелодии. «Застольную» Бетховена – одну из любимых его вещей – мы играли в четыре руки. Отец ценил классическую музыку, а джа¬зовую совершенно не признавал. Из вокальных произведений самым любимым была «Серенада» Чай¬ковского, он часто пел: «От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей раздаются серенады, раздается звон мечей». Что касается литературы, особенно це¬нил Лермонтова. В своей работе отец использовал самые дешевые холсты и краски. Поэтому сейчас многие картины пришлось реставрировать. Государственные заказы папа получал редко. В конце 1930-х годов он получил большой заказ на создание картины «Симфонический концерт» для гостиницы «Москва». Вторым таким большим заказом была скульптура при въезде в Никитский ботанический сад. Отец вылепил еще бюст своего брата Олега и портрет мамы. Скульптура брата была исполнена более формально, а мамино изображение создавалось с большой любовью и трепетом. У отца был особый стиль – реализм, но необычный, в нем много романтики; в портретах, особенно женских (прежде всего, маминых), сквозит какая-то скромная грация. Отец и сам был очень красив, и у него была изящная походка. Я была маленькая, но помню, что на это обращали внимание. Во время войны, когда он еще не ушел на фронт, а учился в Высшей инженерной школе в районе Останкино, мы с мамой к нему приезжали. Я помню: он идет к нам навстречу своей изящной походкой и, приблизившись, жалуется: «За походку командир называет ме¬ня барышней!» Это его очень обижало...
***
Отец был человеком романтичного склада, вос¬хищался Суворовым (сохранились работы, посвященные Кутузову и Суворову, исполненные в технике акварели). Он рвался на войну не только потому, что не мог писать картины, когда где-то воюют и умирают люди, но и потому, что мечтал проявить на поле битвы свои военные способности, стремился к ратному подвигу. И когда его друг — художник Михаил Маторин отговаривал отца идти на фронт, тот ответил: «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Он отказался от брони и добивался отправки на фронт. Во время учебы в Высшей инженерной школе минных заграждений ему дали мастерскую, где он в основном писал портреты военачальников; его работы нравились, и это одна из причин, почему его долго не отпускали на передовую.
***
Отец четыре раза приезжал к нам в эвакуацию. В 1942 году он приехал за нами в Горьковскую область на станцию Теша и оттуда перевез в Свердловск, где находились тогда его родители. Комната была маленькая – проходная, вытянутая, в ней жили шесть человек. И вдруг приезжает к нам большой друг отца художник Михаил Ксенофонтович Соколов[1]. Он был осужден по доносу, сослан в лагерь и явился из мест заключения. Папу с ним многое связывало. Соколов был значительно старше, и отец считал его своим учителем, хотя стиль отца далек от стилистики работ Михаила Соколова. Он был очень смелым, не боялся сказать правду в лицо – таких не любили. В детстве у меня было такое ощущение, что Михаил Ксенофонтович убежал из тюрьмы: он пришел к нам в арестантской одежде, обросший, вид у него был ужасный, буквально дистрофический. Соколов упал на пороге. Его внесли в комнату. Поставили стулья у двери, чтобы соседи не могли войти и не увидели гостя. Михаила Ксенофонтовича посадили на один из стульев, и все сели рядом с ним. Что творилось со всей семьей — с мамой, дедом, с обеими бабушками! Видимо, соседи что-то поняли, и они больше не ходили через нашу комнату. Семья боялась доноса на Соколова, но, к счастью, ничего не произошло. Некоторое время Михаил Ксенофонтович отлеживался у нас в комнате за ширмой, за ним ухаживали все, особенно моя бабушка Екатерина Петровна (по профессии врач). Потом Соколову собрали, что могли, и он отправился, кажется, в Рыбинск, где в дальнейшем преподавал.
***
Во время эвакуации маме пришлось переехать из Свердловска в Белоярский район Свердловской области. Мы трижды перебирались из деревни в деревню, и каждая была по-своему изумительна: вокруг такие прекрасные леса, перелески, поля, все — в девственной красоте. Отец приезжал к нам на Урал дважды – летом и зимой, и оба раза – на один день. Очарованный природой Урала, он успел сделать не¬сколько прекрасных акварелей. То, что большая часть папиных работ сохранилась, – это заслуга мамы. Еще в Москве она сняла картины с подрамников, свернула в большой рулон, и все это путешествовало с нами во время эвакуации.
***
Помню эмоциональный подъем отца перед тем, как он попал на передовую. В трескучий мороз мы с мамой и папа в легкой шинели едем в санях на станцию Баженово, откуда он должен был отправиться поездом на фронт. Погоняя лошаденку, отец кричал: «Смерть фашистским оккупантам!». Погиб он летом, в июне 1944 года, под Витебском. Братская могила, в которой похоронен отец, находится в деревне Мокшаны в Седненском районе.
Искусствовед В. Костин.
“Эйгес был художником совершенно романтического склада, он всё в жизни воспринимал поэтически, говорил и мыслил об искусстве вдохновенно, тонко, взволнованно. Его артистическая натура, на всех кто его знал, оказывала облагораживающее влияние. Самозабвенно любя искусство, музыку, поэзию он и в своём творчестве отдавал предпочтение темам, связанным с искусством. <…> Я помню целый ряд его композиций, изображающих исполнителей симфоний, фортепьянных или скрипичных произведений. Пианисты, дирижёры, виолончелисты были показаны в моменты истинного вдохновения. Это стремление в образах исполнителей передать, в известной мере, содержание и характер музыки, составляло для Сергея Эйгеса основную творческую задачу”. [2]
М. Соколов. Из письма Софроновой 29 октября 1944 года.[3]
"На днях получил известие, что Сергей Эйгес был тяжело ранен с потерей зрения и через три дня умер. Для меня это большая утрата. Он был предельно кристальный человек, большой честности и благородства и, вне всякого сомнения, подлинный художник. Что немного связывало – «точность формы», академизм, - но, безусловно, это было бы изжито, творчески же у него всегда был «накал», горенье. Никогда, ни какой сделки с совестью”.
СНОСКИ
[1] Михаила Ксенофонтович Соколов (1885-1947). Виртуозный рисовальщик и живописец. Одна из ярчайших личностей в русском изобразительном искусстве первой половины ХХ века. Его произведения являются достоянием крупнейших музеев России. С 1938 – 1943 – репрессирован (статья 58, пункт 16, 1958г. – реабилитирован) сослан в Сибирь на станцию Тайга. Освобожден досрочно как умирающий. По дороге из заключения в Рыбинск был вынужден остановился в Свердловске в семье Эйгесов, где они жили в период эвакуации. До последнего времени переезд Соколова из мест заключения был для исследователей белым пятном в его судьбе.
[2] Архив семьи Эйгес.
[3] «Михаил Соколов в переписке и воспоминаниях современников». Изд. «Молодая гвардия» 2003.