Рефлект...куадусешщт #30
Гунтис БЕРЕЛИС. Комментарий как жанр прозы
Автор визуальной работы -
Ломография Дмитрия Сумарокова.
В прозе последних десятилетий отмечен специфический процесс: внутрилитературные жанры, а именно — критика и теория литературы — стремятся стать художественными произведениями per se. Рецензия или ее имитация тяготеет сделаться рассказом, биография несуществующей личности или даже вполне академическое сочинение хотят превратиться в роман. Сюжет подобных историй уже не связан с поведением персонажа, с его перемещениями во времени и пространстве, но держится на движении мысли в интеллектуальной вселенной. То же и с комментариями. Встречаются романы, который открывает или заключает некий текст, написанный вымышленной (но вполне достоверной) персоной. Иногда, если повествование велось от первого лица, его дополняют комментарии других лиц; прозаический текст могут сопровождать псевдонаучные комментарии; к роману могут быть приложены несколько разных окончаний и т.п. Как правило, комментарий поясняет и углубляет восприятие, связывая текст с действительностью, но комментарий в качестве прозаического жанра доводит движение мысли до абсурда и вводит в бесконечные тупики: комментировать можно только реальный объект, у которого есть своя история, а в таком варианте реальный объект чаще всего отсутствует вовсе или же создается одновременно с комментарием, отчего комментарий и становится причиной возникновения этого объекта в читательском сознании. К сожалению, обширный поток интеллектуальной прозы Латвию до сих пор обходит, в этой связи роман Эгилса Буртниеса (Egils Burtnies), — если его можно записать в романы, — полностью вырван из своего контекста и, скорее всего, раздосадует нашего вскормленного на романтической прозе читателя своим контрастом между динамикой первой части, написанной почти в духе приключенческого романа, и иной раз скучноватыми комментариями, которые занимают почти три четверти всего объема книги.
Действие романа «Комментарий» (если тут вообще можно говорить о действии в принятом смысле) происходит в Латвии, точнее — на территории, впоследствии получившей это название. Автор уже не впервые обращается к латвийской истории — в романе «Читательница» использованы факты из истории Курляндского герцогства, в «Обманке» действие происходит в Ливонии. Впрочем, в «Комментарии» о месте действия сообщают лишь упомянутая пару раз Рига и некоторые латвийские топонимы; время действия — совершенно расплывчатое; по правде, это фальсифицированное Средневековье, которое составляют наши банальные представления о рыцарях и прекрасных дамах, монастырях и замках, мечах и накидках, каретах и балдахинах.
С самого же начала первой части кажется, будто мы имеем дело с четко сконструированным и, в известной степени, самодовлеющим историческим романом, обладающим всеми надлежащими признаками: многократным, но все же не истасканным сюжетом, где не обошлось и без детективных элементов; отголосками великих битв, поземными ходами, монахами, каббалистическими тайнами и т.п. Местами роман напоминает стилизацию под древние хроники (в одном из интервью Эгилс Буртниес признался, что по ходу дела использовал «Ливонские хроники» Бальтазара Русова), местами — усредненный «готический роман». Следует отметить мастерство стилизации автора: роман от хроники отличается тем, что ему — как литературному труду — присуща замкнутая структура, у каждого эпизода там своя функция, необходимая для существования целого; хроника же лишь регистрирует события, не ставя себе целью обнаружить их единый генезис, отчего в ней могут одновременно развиваться различные сюжетные линии — и все они могут оборваться; могут присутствовать совершенно бессмысленные и лишние эпизоды. «Хронике» Эгилса Буртниеса также присуща аналогичная «открытая» структура — в ней заметны неразвитые наброски сюжетов (роман можно рассматривать и просто как энциклопедию сюжетов исторической прозы), множество мелькающих персонажей, которые «обманывают» читательские ожидания, не отвечая его надеждам, что «вот сейчас, сейчас будет драчка» или «она влюбится в него» и так далее, композиция также хаотична. Историк непременно обнаружит в тексте изрядное количество осознанных анахронизмов, которые иной раз вызывают комический эффект — в особенности это касается третьей части, где за одним столом сидят люди из разных столетий, каждый говорит о своем, но странным образом все их высказывания создают связный текст — вот только выводы из него каждый делает свои, из чего впоследствии и возникнут недоразумения в духе Гофмана.
Действительный же сюжет «Комментария», как то: движение мысли — начнется только во второй части романа, где объединены почти три десятка послесловий различного размера, записок, объявлений, комментариев. В сумме возникает фантастический хаос — комментарии часто комментируют друг на друга, ссылаются один на другой, иногда совершенно противоречиво: это игра с хроникой и вокруг хроники по непрерывно меняющимся правилам. Весьма условно их можно поделить на несколько групп.
Во-первых, это комментарии, где события, описанные в хронике, рассматриваются как реальные или же осознано противопоставляются реальным историческим событиям. Их авторы анализируют текст с целью расшифровки того, «как все было на самом деле». Здесь, без сомнения, в центре находится повествование об убийстве Готфрида — обыгрывается и продолжается детективная линия хроник, и правила тут те же, какие полагаются детективной прозе: надо найти истинного виновника. Например, один из вымышленных авторов комментариев рассматривает вариант, в котором по ходу времени, после многократных переписываний, начало хроники случайно подклеилось к ее концу или, точнее, заключительный фрагмент текста оказался уместен как в начале, так и в конце. Подобная нетривиальная вариативность структуры текста весьма распространена в интеллектуальной прозе, но в данном случае важно, что таким образом возникает рациональное объяснение различным «визионерским» или мистическим эпизодам: если в нынешнем варианте хроники появление умершей Анны в келье Медарда в момент, когда тот занят вызыванием духов, представляется средневековым чернокнижием автора хроники Иоахима Билленштейна, то после перестановки первой части, где Анна умирает, в конец хроники обнаруживается, что весь роман Анна жива и у нее нет ни малейшей связи с потусторонними силами; более того — становится ясно, что убийцей Готфрида является не Готард, но — как уж положено в детективе — самый неприметный из персонажей романа, тихий и непритязательный монах Менрод, который (дабы скрыть улики) в конце отравляет и Анну. Так что «истина» вроде бы увидела свет. Но вспомним, что в отношении романа Эгилса Буртниеса слова «истинный», «настоящий», «достоверный» и «правильный» никак не применимы, поскольку в этом труде нет ничего такого «истинного», что оказалось бы «правдивее» другого — в конце концов все оказывается столь невероятным, что возникают сомнения уже и в том, можно ли верить в существование самого романа. Но и этот комментарий опровергается другим, автор которого методично доказывает, что Готфрида убил сам Иоахим Билленштейн, который и сочинил хронику, чтобы заверить своих потомков, что в их роду нет падшего убийцы. А если здесь добавить и предположения, что Готфрид совершил самоубийство, что его убила Анна, что виновником является какой-то перепившийся вояка, то возникает вывод, что Эгилс Буртниес полностью деформировал традиционную структуру детектива: потенциальными убийцами оказываются практически все персонажи, живущие в романе, а сам вопрос «кто виноват?» останется без ответа.
Вторая группа комментариев включает в себя «интерпретации» хроники, авторы которых приспосабливают ее к той или иной заготовленной теории. Здесь также властвует лейтмотив: бесконечное множество вариантов, ни один из которых не является «истинным». Парадоксально, что смысловые параллели не обнаруживаются в послесловиях, которые сочинили апологеты марксизма и психоанализа: оба равно догматичные и застывшие. Вызывающе наивной выглядит теоретизация марксистско-ориентированного критика на тему классовой ненависти, производительных сил и классовой же борьбы. Обнаруживается, что убийство было «субъективно трансформированным результатом объективных социальных процессов»; крестьянский уроженец Готард выражает «стихийный, неосознанный протест против класса угнетателей», — их в данном случае воплощает собой Готфрид. Психоаналитик столь же тупо ограничен, как и марксист, разница лишь в терминологии — фрейдист громоздит кучу фаллосов и заполняет свой message такими понятиями, как сублимация, вытеснение, подсознание, либидо и т.п.; видение Медарда объясняется через сексуальные ассоциации, в свою очередь ненависть Готарда к Готфриду выводится из вины отца Готарда (который, к слову, в романе остался неизвестным).
Следующий круг комментариев образуют фрагментарные биографические сведения о личности гениального мистификатора Марцеллиуса. И здесь однообразия не сыскать: в одном месте утверждается, что Марцеллиус — реальный персонаж, он подделывал старинные рукописи, которыми через знакомых наводнял библиотеки и архивы, а так же подделывал записи в старых церковных книгах — затем, чтобы «реальный исторический пейзаж заменить выдуманным, чтобы доказать, что даже он, средний исследователь, может повлиять на ход истории». В другом месте выдвинута и обоснована гипотеза, согласно которой мистификатора Марцеллиуса выдумал еще какой-то мистификатор, имя которого до наших дней не дошло.
Наконец, завершающую группу комментариев составляют послесловия, написанные самим автором, где тот сообщает о том, как писался «Комментарий», — тут можно обнаружить как минимум пять версий; в некоторых из них Иоахим Билленштейн, Марцеллиус, Готард и Готфрид являются реально существовавшими в свое время личностями, в других случаях Эгилс Буртниес рассказывает вовсе не о «Комментарии», а о совсем другом тексте, который лишь отдаленно похож на данный труд. Точку всему ставит признание автора, но и оно может быть ложным — в том, что сначала он сочинил комментарии и лишь затем прицепил к ним хронику, которая, таким образом, оказывается комментарием к комментариям, хотя — как утверждает автор, снова заостряя противоречия, — «если все тщательно обдумать, то возникает вывод, что хронику Иоахима Билленштейна сочинил не он сам (но пусть мне попробуют доказать, что когда-либо и где-либо не жил хотя бы один Иоахим Билленштейн!), не загадочный Эгилс Буртниес (то, что написано про меня, куда более реально, чем я сам), — сама хроника, точнее сказать, вероятность ее написания существовала от начала времен, и мне просто была предоставлена честь извлечь ее из небытия. Признаюсь, в начале я хотел, чтобы Готфрид убил Готарда — это было бы более достоверно, но мимолетный каприз заставил меня поступить наоборот; поэтому, уважаемый читатель, знай — то, что ты читаешь, неправда; в действительности же все будет так, как ты себе это представишь, прочитав эту книгу».
К слову, неизвестно и то, существует ли в действительности сам Эгилс Буртниес, тем более — учитывая то, что из его фамилии словно бы демонстративно выброшена буква «к»: если бы она вернулась на свое место, то получилась бы нормально звучащая латышская фамилия Буртниекс (Burtnieks), вот только в переводе она означает «кудесник». Разумеется, автор может утверждать, что эту букву пропустил какой-нибудь писарь еще баронских времен, и тем самым, реальность фамилии только возрастет, но в какой мере этот факт доказывает само существование автора?
Формируется странный хаотичный мир, в котором нет ничего из того, что сказано, но нет и того, что можно себе вообразить: все туманно и загадочно, все дрожит и ежесекундно меняется. Любой текст, пусть даже самый достоверный, является генератором других текстов — и ни у одного из этих текстов нет ни малейшей связи с понятием «правда»: просто потому, что записанное слово абсолютно лживо, так что не зря утверждал автор одного из комментариев: «Больше всего я люблю тишину или ее проекцию на плоскость: белый лист бумаги. Знаю, они меня не обманут».
27.06.07
Перевод Андрея Левкина.