Рефлект...куадусешщт #34
Владимир Гутковский. Я был на родине любви
Автор визуальной работы - ("Лабиринты") – А.Блудов
Приложение № 2. Фрагмент.
Журнал рассматривал возможность публикации повести Владимира Гутковского «Пока еще можно вернуться». Но не смог этого сделать по причине ее излишнего для формата объема.
В качестве компромисса публикуется фрагмент одного из приложений к этой повести.
Как сказано в авторском предуведомлении: « В этот раздел входят стихотворения, сочиненные автором в соавторстве с главным героем повести во время ее написания, размышлений, с этим процессом связанных, а также в течение предшествующего обширного периода жизни, и имеющие отношения к теме, настроению или прочим обстоятельствам этой истории.
* * *
«Пение сироты
радует меломана»
Ария. Голосок тоненький и дрожащий.
Звук к языку присох, ищет и не обрящет.
Так собой увлечен и красотами слога,
даже на слове «Черт!» не запнется о Бога.
В пении до зари все, что спеклось и спелось,
рвущийся изнутри неутолимый мелос.
Прошлое теребя, и заломивши руки,
иногда про себя, чаще в открытом звуке.
Бывший больничный сад. Воспоминаний свалка.
Прежних его услад, как и себя, не жалко.
Трепыханье пичуг с их переливом чистым.
Общий у всех недуг. Утоление – свистом.
Соткан диагноз весь из недомолвок и пауз.
Бестолковая спесь, – дескать, сколько осталось!
Многое на ходу делая по наитью,
обретая судьбу, то есть, идя за нитью,
верен теме одной, женщине, впрочем, тоже,
балагур расписной, на себя не похожий,
дует в свою дуду, ноту сквозную тянет,
разную ерунду мелет, не перестанет.
Это такой расклад, что не имеет срока.
Возвращаясь назад, но, не ища истока,
лучше глаза раскрой – самое милое время
черной ночной порой, чтоб таращиться в темень.
Чуять, как реет дух за стеной вертограда.
Может не стоит вслух? И вообще не надо?
Но всесильна тщета, зависть даже потешна.
Как и гордыня, та, что почти неизбежна.
Ария подбодрит, но, извиваясь странно,
вряд ли удовлетворит горнего меломана.
Ждать ли благую весть иль дожидаться сдачи?
Рядом, похоже, есть Кто-то еще тем паче.
Нам не предъявит счет поле священной брани,
обоюдный зачет делать никто не вправе.
Если ты, словно в сон, в их взаимные распри
до конца погружен, можешь постигнуть разве
тривиальный ответ, чудо расхожее, что ли,
как умаление лет, умноженье юдоли.
Горе воздевши взор, вмешиваться не к спеху
в этот извечный спор, чтоб не выпасть в прореху.
Или же впасть в сарказм, в глупость, которой близок
обыкновенный маразм, не способный на вызов.
Но у этой черты просветляются лица.
Остановись, если ты в силах остановиться.
Росчерк черновика? Только не слишком грешный
все поет сирота, полностью постаревший.
* * *
«Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
Cлава Богу, проиграно! Как говорил картавый…»
И. Бродский (из неподписанного).
Дорогой император Петр! Это Вы заварили кашу,
что дорого обошлась не нашим. А больше – нашим!
Как нос ни вороти, не пронести мимо рта эту чашу.
А потом противиться – не больно уже и хотелось.
Особенно, когда притерпелось, спилось и спелость.
Чтоб в этом себе отказать – нужна не славянская смелость.
Вы император, да! Хоть профиль отнюдь не римский.
Исполин на войне, на пиру. Также в любви и в сыске.
В сущности, это Вы вопрос породили крымский.
Тут же и Карл порядковый, сражение под Полтавой.
Много картавых было, но ни один картавый
так и не полюбил вареники со сметаной.
Дорогой император Петр, скажите какого черта
лично Вы и Ваших птенцов когорта
сбили с пути, которым вел нас Иван Четвертый.
Вот кто понимал русскую душу в целом!
Что в небо устремлена и нераздельна с телом.
Пусть даже черным черна, но при этом вся в белом.
Мы рожей не слишком пригожи, зато безупречны ликом.
Умом не шибко быстры, но и шиты не лыком.
Господу кукиш скрутив, нас не скрутил Никон!
Пусть совсем не про нас кущи райского сада.
Любовь и надежда? Неплохо б! Но Вера – лишь это нам надо!
Награды вовсе не ждем, да и к чему награда…
Ибо, что единственно необходимо холопу?
Чтобы рубили головы, а не окно в Европу.
Совместить не получилось – выморочный опыт.
Так с тех пор и идем по кривой дорожке,
протянув по одежке ножки. По худой одежке.
Из мировых даров – рады только картошке.
Для прокорма – стала она материнской, всеобщей грудью.
Точно впору пришлась, совпала с природной сутью!
Но Вы-то здесь уже не причем – не обессудьте.
Теперь она символ, фаворит национального грунта!
Пусть поначалу и не обошлось без бунта.
Но потом обошлось. Правда, только как будто.
И по накатанной – дальше в рамках процесса.
Как заведено было Вами – без лишнего политеса.
И т. д., и т. п. Печальны плоды прогресса!
Дорогой император Петр! По какому собственно праву
Вы славу одну – на другую сменили славу.
Видно под левую руку Вас подтолкнул Лукавый.
А в результате – забавные вышли шутка и штука.
Это наука, бесспорно! Но в прок ли такая наука?
Дорогой император Петр! Вы – последняя сука!
Раз бесконечно, бессмысленно качается коромысло
обнищавшей души в поисках вечного смысла…
Нет, предпоследняя! Последней будет – Антихрист.
* * *
Я был на родине любви.
То, что я там увидел,
могу только перечислить.
Описать не смогу.
Не сумею.
Там нужно ходить босиком.
Но суровые служители на входе
всем выдают белые тапочки.
И предусмотрительно
наглухо застегивают души.
Это безжалостно, но милосердно.
Иначе они могут просто
не выдержать и разорваться.
Еще там заставляют
надевать защитные очки.
Они сильно искажают,
а помогают слабо.
Но спасибо и за это.
За частично работающее зрение.
Это единственное
доступное там чувство.
В остальном
ты глух и безгласен...
Я был на родине любви.
Там очень бывалые гиды.
Нашего брата туриста
они повидали всякого и немало.
Никто не хочет возвращаться оттуда.
Но никому не удается остаться.
Некоторые поддаются увещеваниям,
внимают голосу разума.
Цепляющихся не слишком деликатно
выпроваживают пинками.
Ничего не поделаешь –
время сеанса ограничено...
Я был на родине любви.
Визу туда выдают только один раз.
Не пытайтесь потерять паспорт.
Или подделать документы.
Отпечатки глаз хранятся вечно.
Вас больше туда не пустят...
Я был на родине любви.
У меня была очень хорошая группа.
Редкая группа крови.
Мы и сейчас иногда встречаемся,
хотя это и против всяческих правил.
Долго говорим по телефону.
Говорим о другом,
но каждый из нас помнит –
мы вместе были на родине любви.
Но они уходят. Уже уходят.
Скоро я останусь один.
Или их оставлю одних...
Я был на родине любви.
Я смотрю в окно.
Ласточки спустились совсем низко.
Известная всем примета.
Я становлюсь назойливым и однообразным.
Как дождь.
Но пока он не пошел.
Пока я могу повторять это.
Я говорю снова и снова...
Я был на родине любви.
* * *
Глас раздался трубный и низкий,
сотрясая пучины ночи, –
«Тут тебя мы включили в списки…
«Б-четыре». Оно не очень…
Только все же такие бумажки
временами полезны. И даже
предусматривают поблажки.
Привилегии в райском стаже.
Разрешают мирское платье.
Это, не говоря о прочем».
И исполненный благодати
я ответил – «Спасибо, Отче»!
Белые ночи
День никак не кончался, хоть срок ему давно вышел. Небо только слегка погрустнело, но оставалось по-прежнему ясным и высоким.
Хозяин дядя Миша возился на берегу, перебирал лодочный мотор. Видно было совсем хорошо, да и малый костерок горел рядом.
Гена вышел из дома посмотреть, не привезли ли раненых. Вдалеке за болотистой кочковатой поймой светились окна госпитальных бараков.
– Да ложись ты, Генка – сказал ему дядя Миша – третью ночь не спишь. Придут машины – я тебя кликну.
Тихо было вокруг и просторно. Волны еле слышно накатывались на берег, покачивали привязанные лодки. Дядя Миша бормотал что-то под нос, пел вроде.
Лена неверно ступила из двери на крылечко.
– И тебе не спится – сказал дядя Миша. – Тебе спать надо, сил набираться.
Сколько и как она ехала к мужу, и вспоминать не хотелось. Всею душою рвалась. А добралась и силы сразу куда-то ушли, совсем не осталось. И этот нескончаемый день, никуда от него не спрячешься, как ни занавешивай окна.
– Это воздух наш сильно в голову бьет – говорил дядя Миша. – К нему привыкнуть надо. А привыкнешь – сто лет проживешь. Как я.
Дядя Миша кокетничал, ему еще и восьмидесяти не сравнялось. Но крепок был, что ни говори. И воду пил как абориген прямо из озера, заходил поглубже и черпал ведром. И ничего ему не делалось.
С водой плохо было. Слабенький ключ у бараков и все. А так бочками возили от монастыря. Тоже гниловатую.
Гена на что сильный мужик, хирург, а мнительный как все мужчины. Даже на войне. В кружку йода капельку капал. Хотя и был йод в большом дефиците. – Мне свалиться никак нельзя – говорил.
Когда вызывал Ленку, писал – вместе работать будем, ты у меня операционной сестрой. А она приехала – еле на ногах держится, уже почти две недели прошло. Куда тут сестрой среди крови.
А война месяц как отошла. Даже канонаду не слышно было.
И только звень какая-то все время в воздухе, природная, но ни на что не похожая. И этот свет с неба.
Лена сползла с крылечка, дошла до копешки сена. Присела, откинулась.
Дядя Миша покосился, ничего не сказал.
Гена, любимый муж опять ступил на порог, посмотрел через луг, вернулся в дом.
От бараков приближалась фигура. Борис – корреспондент дивизионки. Худой, сутулый, в очках. Типичный москвич.
Не первый раз приезжал – раненых героев описывать.
С Леной говорил мало, смотрел осторожно.
Подошел к дому. – Ну, что там? – спросил дядя Миша. – Спит еще герой после операции. Подожду. Машина за мной только завтра придет – сказал Борис. – А как мотор? – Все засоряет где-то, но доконаю я его, доконаю – ответил старик.
Лена спала и не спала. Все слышала и не понимала. Свет смутно пробивался сквозь опущенные веки.
Шаги. Борис. Подошел, сел рядом. Откинулся, разбросав руки.
Она повозилась, устраиваясь поудобнее, и положила голову ему на плечо.
Как-то хорошо сразу стало, странно, по-другому, но хорошо. И заснула уже крепко.
Скрипнула дверь, Гена выходил на крыльцо. Борис выдернул руку, вскочил, затоптался неловко. Она спала.
Гена подошел молча. Дядя Миша и спиной все видел. – Отнеси ее в избу – сказал. – Много воздуха тоже плохо.
Гена сильными руками подхватил спящую жену, унес.
У бараков ударили огни фар, выезжали машины с ранеными.
Она проснулась как от толчка. На улице то же небо. Светилось и затягивало куда-то. Дядя Миша звякал железками, крякал удовлетворенно.
Часа три спала – сказал, не оборачиваясь – скоро светать начнет. – Твой-то в госпиталь побег оперировать. Раненых привезли. А этот Борька крутился тут, крутился. Потом ялик выпросил. На Заячий говорит погребу. А, когда от берега отходил, что-то непонятное крикнул.
Лена не поднимала глаз, слушала молча, обхватив плечи.
Если бы она умела летать – крикнул – если бы она умела…
Вода плеснулась о берег особенно шумно.
Все – сказал дядя Миша и хватко дернул за бечеву. Прислушался. – Вроде, ровно работает. Теперь проверка в боевых условиях. Ходовые испытания.
Забрался в лодку, осторожно пристроился, чтобы не спугнуть. Мотор урчал спокойно, без захлеба.
– Может, и на Заячий зайду? – спросил дядя Миша как бы сам у себя.
Нужно было что-то решать. Лена шагнула к лодке. – Я полечу, дядя Миша – сказала она – Я полечу…
– Геннадий Петрович! – майор тормошил за плечо – Передохни. Основное сделали, теперь часок спокойно будет. Если, что срочное, я на месте. Ты лучше домой пойди, поспи. Машины еще придут – посигналим тебе, фарами посветим.
– Я на минутку – Гена с трудом раскрыл слипающиеся глаза – Выйду покурю только.
На дворе уже предутренне зябко. Накинул шинель. Полу оттягивало. Пистолет в кармане. Уходил – кобуру оставил, а пистолет зачем-то в карман сунул, а как не помнил.
Посмотрел вдаль. Домик стоял темный без света, как и положено. Но что-то защемило внутри. Отбросил папиросу, сделал шаг вперед. Рука нащупала пистолет.
Еще шаг и еще, все быстрее и быстрее.
– Ты что, военврач? – говорил он себе – ты что, возьми себя в руки! И не удержался – побежал крупными скачками, не разбирая дороги, по кочкам, слушая колотящееся в груди сердце.
В домике было пусто. И на берегу тоже. Ни Лены, ни дяди Миши.
Подошел к кромке воды. На пределе зрения километра за полтора на ее поверхности что-то чернело. Не то перевернутая лодка, не то топляк течением вынесло. Не разглядеть.
Начинало светать, стало явно темнее.
Слабый отсвет скользнул по воде.
Он повернулся. Сзади мигали огоньки фар.
Раненых привезли.