Рефлект...куадусешщт #34
Ольга Ильницкая. Качнулся маятник Фуко
Автор визуальной работы - ("Сад отражений") – А.Блудов
хочу кАзу
(абзац-поэма с эпиграфом, эпилогом и эпикризом в *сюррочках)
"Кошек и собак я каждый день не кусаю".
Доктор.
1.
Все слова не о том.
Рифма гласности - лажа.
Авангардная роль - несусветная бл*дь.
Перестройку проводит кремлёвская стража.
Козырнет ей в ответ аппаратная рать.
2.
В мае что ни свадьба, то маяться,
ниве их полеглой быть долу.
Девочки и мальчики, главное -
что мы парами ходим в школу.
И скандируем хором: "Слава";
И заботы слагаем в купу;
Продадим домашнее сало -
и общественный трактор купим!
3.
А рассвет надо мною розов
(недотягивает до как надо бы).
Я смущаюсь на Красной площади,
как над гербовою бумагою.
Где слова на родном, на русском
докатились до места лобного
(я боюсь, кругозор мой узкий,
и что я потеряю голову).
4.
Еще
Еще вчера
Еще вчера у входа в коридор
из лифта выпал пьяный бес,
сказал усталые слова,
в глазах безумье и укор,
смутился и поцеловал,
еще уйти не отошел,
как наступило хорошо.
И я вошла, вошла, вошла
в редакционный коридор.
…полуреальный шел чувак,
он из приемной вышел вон,
чтоб вором беса обозвать –
мол, холамидник этот бес,
он пропил, пропил холодильник,
компьютер, ксерокс и будильник,
спуская сумерки с небес.
...мы очутились в темноте
уже вдвоём, еще не те…
Друг друга приняли на вдохе,
в руке твоей легко-легко
качнулся маятник Фуко.
Прозрений срок давно просрочен,
заныкала судьба подстрочник,
смысл счастья непереводим.
Я увеличивалась вдвое.
А ты предпочитал в один.
Опять рубильник кто-то дернул,
из полумрака выпал ворон
с бутылкой хереса в росе.
Теперь в моей руке легко
качнулся маятник Фуко.
Под руку ворон крикнул: «Браво!»
И – вправо маятник легко!
И сразу счастье отпустило,
а что проходит – будет мимо.
Октябрь идет! Октябрь уходит...
5.
Я не велю сбываться снам.
Они зависли. Их съел спам.
Абракадбра наяву! –
А что там было, ровно в полночь?
Если не вспомнишь, я помру.
Не дешифрую:
в юникоде или кириллица?
Скажи, противотанковы-е-жи – или
вульгарная колючка отгородили поле ржи,
где я лежала
с авторучкой наперевес,
когда обвал меня с небес
вознес и спас -
для
непроявленных чудес.
6.
Недоставало мне зноя.
Зноя недоставало.
Ало пылало небо.
Небо ало пылало.
И оплывало солнце.
Солнце зияло.
Но было мало.
Мари-Хуана благо(б)ухала.
Не догоняла душа озноба.
Вполглаза счастье –
хотелось в оба.
Пацан в раскачку
шел к горизонту,
зрачок был сужен,
подобно зонду.
И зубы сжаты,
Как пред грозою.
Взгляд был сержантский,
готовый к бою.
Хотелось плакать,
болеть собою.
С Мари-Хуаной
дышать запоем.
Вполглаза счастье?
...Вломили в оба.
7.
Я думаю, давно пора
валить с безумного двора.
В Луксор, к примеру, в Абазу.
...козу подайте мне, козу!
P.S.
И про козу серьезно?
Что, самоиронично?
А жанр определяется -
как чисто пограничный?
Ты рухнула на голову,
болтушка записная?
...Как будто есть у дурочки
страничка запасная…
_______________________________________
*сюррочки - сюрр из клочков по закоулочкам.
Пых
Сначала он выскочил из леса и орал как положено. Тощий, драный, расцветкой на жужелку похожий. Жрал все, от сырого лука в маринаде под шашлык – до польской сметанки, в которую влез всеми лапами сразу.
Когда поверил, что привалившее счастье останется при нем, что он нашел тех самых, кто не оставит его здесь, в этом диком Вологодском лесу, где до ближайшей избы сорок километров, подошел, внимательно посмотрел в глаза и сказал: «Пых!» С этого момента он никогда не повышал голос, перестал разговаривать как положено представителям его рода, периодически произнося свое философическое «пых», за что и назван был Платоном.
Платон серьезный двухгодовалый кот с белой стрелой на лбу, три ноги в перчатках – четвертая в валенке, белизны необычайной. А на груди у него такой же великолепной белизны ангел небесный с головой, упирающейся в подбородок. Голова же и уши – ярко-черные. А усы… О, эти огромные, чуткие, подвижные, бело-огненные – прямо дымящиеся вокруг него… усы! И брови! Словно облако вокруг головы…
Смотреть без недоумения на Платона не получалось. Интеллигентность его вышибала почву из-под ног. И всякий раз, произнося «животное» или «кот», я испытывала чувство стыда. Как-то не касались Платона эти определения.
Когда ему хотелось поговорить, обычно это происходило перед рассветом, раздавался определенный набор звуков – очень определенный, всегда один и тот же. Мелодичный – словно тихонько стеклянные колокольчики звякали сквозь серебро мурлыкания. И если я не реагировала, или реагировала не так, как ему хотелось, задерживаясь с ответом, потому что сон был в разгаре, где-нибудь в полтретьего-полчетвертого утра, он садился возле подушки. Чувствуя его бесстрастный взгляд, я внутренне сопротивлялась, не отзывалась. И тогда он вежливо трогал меня за голову лапой. Когти выпускал с четвертого раза, не больно проводя по волосам, как бы причесывая. После этого отмалчиваться было уже невежливо. И мы беседовали.
Он мог укусить, общаясь, он вообще был диковатый зверь. Но голоса не повышал. А вчера я обнаружила, что в нем есть беличье. Во-первых, он перетекал по плоскости, не как беличья шкурка, распластанная полетом, а как белка в прыжке, наполненная движением, из самой себя происходящим. Более – он не запрыгивал, но взлетал как бы по-беличьи, коротко и незаметно для глаза перебирая когтями по поверхности шкафа – вовсе не как белка! Сверкая бурой подпушкой глянцево-черной долгой шерсти, Платон взлетал по плоскости шкафа вверх, переливаясь внутри себя, как живая ртуть. И исчезал, недосягаемый, замирая там, наверху. Я влезла на стул и увидела, что он вглядывается в птицу, сидящую на березе, вдумчиво повторяя свое «пых».
…Катя сидела на полу. Они смотрели друг на друга, шло активное общение. Платон сказал ей свое «пых». Катя ответила – пых. Платон промолчал. Катя, наклонившись к его лицу, сказала «пых-пых». Слегка помедлив, Платон отозвался, дважды пыхнув. И тогда, рассмеявшись, Катя сказала громко и весело: «Пых-пых, Платон!». А Платон поднял лапу, замахнулся раз, второй… и припечатал Катину щеку.
У меня вся шерсть дыбом поднялась от такой картинки. И я спросила: «Катя, а когти он выпустил?»
– Нет, – потрясенно прошептала Катя. – Он интеллигентно, без когтей вмазал.
Платон повернулся к нам и, подняв хвост трубой, вышел на балкон, закрыв за собой дверь.
– Фига себе! – сказал Сережа, также пронаблюдавший результаты общения. – Таки Платон. – И задумчиво: – Очень много шерсти. Как на медведе.
В этот вечер свое «пых» Платон больше не произносил, был задумчив, даже отрешен. А утром стало понятно, что он переживал. Потому что он ел, ел и ел. Как любой нормальный человек, которого задели, и ему не удалось справиться со своей обидой.
Мы стали ждать, когда же Платон снизойдет к нам со своего балконного поднебесья и скажет философически «пых».
Дело уже к вечеру, а пыха все еще не было. Поэтому я нервически весь день мою его тарелку, подкладывая новые и новые порции «Китекэта». Он открывает лапой окно на кухне, проходит к тарелке, мрачно съедает и так же мрачно уходит назад, на балкон, на шкаф. Молча.
Ни тебе привета, ни тебе спасибо. Хочется подойти к нему и сказать «пых», но страшно обидеть. Я же не знаю, что обозначает это замечательное слово, произносимое на глубоком выдохе проникновенно и поучительно.
– Пых!
Не будь курицей на продажу
— Ты видел, ты видел, что в доме нет выключателей? А свет есть. Что гладильная доска улетела через балконную дверь, это ты видел? Что деньги давно кончились, но мы живем... Что ребенок у нас — говорящий! Ничего ты не хочешь знать. Не хочешь видеть...
— Что видеть — говорящего ребенка? Или я ненормальный?
— Я давно понимаю, что тебе безразлична наша жизнь! Ты противный мужик, и мне скучно с тобой...
— Добавь еще, что лучшие годы на меня убила.
— Еще нет. Но, кажется, убиваю. Ты же ко всему в нашей жизни затылком повернулся.
— Милая! Да я просто отворачиваюсь от лишнего. Всего не объять.
И на Машу посмотрело лицо. Его другое лицо с иным выражением.
Девочка, обнимавшая мать, внятно сказала:
— Пусть подарит ложку серебряную, у меня прорезался первый зуб.
— Яша, — всхлипнула Маша, — мы ведь не из рассказа о неудачниках, у нас натуральная семейная жизнь. Зачем тебе второе лицо? Разве мало быть просто Яшей?
— Глупости какие, — буркнул Яша. — Янус мой друг, даже больше — он это я, и это истина. Я живу теперь с истиной, и нам не разлучиться.
— А я как же? — тихо спросила Маша. — И ребенок?
— Истина дороже, — ответили Яша-Янус.
— Что ты цацкаешься с ними! — внезапно заявил ребенок. — У меня зуб режется. Пусть две серебряные ложки дарят. Оба. И приносят две зарплаты. — И ребенок промакнул о Машин халат обильную слюну. — Им еще о дополнительной жилплощади позаботиться надо, на расширение подать — у меня жизнь впереди. Да не будь ты курицей на продаже, хлопочи, суетись, — штаны вот на мне поменяй, описалась.
...Яков, после проявления двуличия своего, тихим стал. Внимательным. Не раздваивался. Посуду мыл. Мусор выносил. Любил Машу крепко и бережно.
Но в получку домой не пришел. Ни к вечеру. Ни ночью. Ни утром.
Маша последовательно, по телефонному справочнику, обзвонила райотделы милиции, вытрезвители, больницы. В морги не буду, решила с испугом. Этого быть не может, потому что не может быть.
Тут дочь потянула за край скатерть со стола, и сорокатрехрублевая ваза с надкушенным яблоком упала. Хрусталь был настоящим — много мелких осколков смела Маша на совок.
— Не переживай, — сказала дочь матери. — Подумаешь, надкушенное яблоко упало! Не реви, все к свадьбе... У Зины они. Не ходи туда. А когда вернутся и отдадут деньги — побей мокрой тряпкой. И скажи: «Глаза бы мои вас, кобелей, не видели».
Яков-Янус вернулись на третий день, сказав:
— Жизнь, Маша, сложна. Ты владей спокойно всей жилплощадью, пользуйся. И расти дочь достойной граждан¬кой. А мы уходим на другую жилплощадь. Вот ордер.
— К Зине? — упала Маша голосом.
— Зачем к Зине — на нашу, законную. Дополнительную по расширению.
— Кого расширили? — бабски-ехидно спросила дочь. Слюни у нее текли безостановочно.
— Меня с Янусом, — хмуро ответил Яков. — И претендовать нечего, на горшок научись ходить, слюнявчик перерасти, акула. Только и знаешь, что гадить и зубы отращивать.
— Замолчи! — закричала Маша. — Это твой ребенок!
— Был бы мой, — ответствовал Яков, — да вот Янус его своим признал. Говорит, что ни зуб прорезается, то ядовитый. В него пошла. — И, холодно взглянув на голозадую акулу, сказал: — Да надень же ей сухие ползунки, Марья, а то простудится...
И ушли они, плотно прикрыв за собою дверь. Ушли Яков с Янусом на новую жилплощадь, располагавшуюся дверью левее.
Маша нервно скрипела каждой четвертой половицей. Маша слушала урчание и рыдание труб.
Раз в месяц Яков-Янус переводом присылали алименты. Большие. Маша починила паркет. Заменила на радость коммуналке сантехнику. Купила сразу восемь килограммов яблок "джонатан". И новую хрустальную вазу. А дочь решила устроить в ясли.
— Нет, — сказала акула, у которой к этому времени прорезались еще шесть зубов. — У тебя есть все условия растить меня домашним ребенком и не травмировать коллективным воспитанием. Они прокормят нас, что тебе надрываться!
— Но я советская женщина, — возразила Маша акуле. — Эмансипированная. У меня социальное голодание. И потом, мне нужны женские разности: туфли-мыльницы, блузка со стеклярусом... Мужчина, хоть изредка...
— Вот-вот, — сказала акула, - глупости тебе нужны. Неоднозначности захотелось. Выкинь из головы! Витаминизированное питание, дневной отдых и морской моцион. Вязанием займись. Английскому меня обучай. И считай, что тебе повезло в жизни...
Уложив в положенное время акулу спать, крадучись спустилась Маша по выщербленной мраморной лестнице, остро пахнущей соседским котом Васькой, на Французский бульвар.
Бульвар лежал перед Машей — праздничный. Удивительный. Сумасшедше пахнущий морем — все запахи поглотил йод. Море пыхтело там, внизу, оно кружило голову нежной прелью рыжих подсохших водорослей, похожих на старые раздерганные мочалки.
«Мо-ре, — размягченно думала Маша, — волнуется...». И не было ни одной мысли в ее простоволосой голове. Ни одной.
Бог мой, вдруг испугалась она, ощутив халатик и скосив глаза на шлепанцы, да как же это я, не переодевшись...
Тут густой баритон бархатно тронул Машу за плечо:
— У вас спички есть, девушка?
Спички нашлись в кармане халатика.
Мужчина оценивающе оглядел шлепанцы, волосы, перехваченные аптечной резинкой, руку, протянувшую коробок — промытую, с коротко остриженными ногтями. И сказал:
— От вас вкусно пахнет манной кашей. Вы, конечно, не курите?
— Жизнью от меня пахнет, — ответила Маша. — Не клейтесь к моей каше, не привязывайтесь. — И печально добавила: — Не курю, но умею, — вспомнив, как два года назад Яков подносил к ее сигарете огонек греческой зажигалки. Как покачивалась голенастая нога в итальянской лодочке. А платье было...
— Вы знаете, — вдруг сказала Маша мужчине, — на мне тогда платье было тугое, как перчатка. Из белого гипюра, импортного, с крученой нитью.
— Когда? — склонился к ней курильщик, протягивая спички. Он пригнул голову, и Маша увидела затылок — крепкий, круглый мужской затылок. И успокоилась.
— Так, — ответила равнодушно, — когда-то...
И, поправив съехавшую с хвоста резинку, побежала по Отрадной вниз, к старому коммунальному флигелю.
Возле двери в квартиру Машу догнал уличный баритон:
— Я вам спички хочу вернуть, подождите!
Маша, не оглядываясь, протянула руку, мягко распахнула дверь и провела баритон коммунальным коридором, замирая и вслушиваясь. Скрипела каждая четвертая половица. И каждая вторая. Вода капала из кухонного крана.
«Опять свернули резьбу», — чертыхнулась Маша.
«Из бачка унитаза тоже подтекает», — добавил баритон.
«Тише!» — зашипела на него Маша.
Яков носил хнычущую акулу на плече и подвывал под мерный скрип половиц: «Усни, моя хорошая...». Затылок Якова раздраженно зыркнул на Машу глазом Януса — где шляешься по ночам?.. Но он смолчал, боясь потревожить дочь.
Маша махнула рукой и ушла в дальний угол кухни. Сжалась на соседкиной табуретке. Баритон потоптался и, встряхнув коробок, зажег огонь под закопченным чайником. «Наш чистый», — поправила Маша. Баритон поменял чайники. И достал чужое масло из чужого холодильника.
«Все равно хлеба нет», — вяло сказала Маша, прислушиваясь к тишине. Зундели комары. За стенкой глухо переругивался с тещей подвыпивший Федор, муж табуреткиной хозяйки. Чайник шипел на плите, похныкивала акула, и скрипел паркет под ногами Якова. Впереди были обычные дела. Житейские.
Маша обняла круглые и матовые, как биллиардные шары, колени и заплакала. Не хочу плохого конца, думала она. Хэппи-энда хочу!
На кухню вышел Яков с Янусом. Баритон разлил чай по разномастным чашкам, и мужчины, не оглядываясь на плачущую Машу, заговорили сначала тихо, потом громче. На голоса пришел Федор, громыхнул пустым стаканом о стол:
— Чертовы бабы!.. Теща моя не хуже твоей акулы! — сообщил он Якову и протер глаза: — Вас двое?
— Трое нас, - вежливо сказал баритон.
— Трое, - подтвердила Маша, усмехаясь и уходя с кухни.