Рефлект...куадусешщт #42
Наталья Акуленко. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МАДА-ДЖАА
Автор визуальной работы - Вакх на троне. Фреска из Помпей.
Иногда я бываю печален,
Я забытый, заброшенный бог…
Николай Гумилев
1
– ...три шага сквозь боковую дверь, сосчитай до сорока, хотя, нет, лучше до пятидесяти. Потом иди по коридору, пока справа не увидишь резное панно с изображением птицы. Дверь открывает замок, спрятанный в её клюве, но прежде чем идти, считай снова до пятидесяти...
Сьер Леоно читал свои записи, искоса поглядывая на слушателя. Текст был важным. Необходимым. Ра Леоно он обошелся дорого. Пять лет на расшифровку. И почти вся жизнь – на поиски. Но записи того стоили: без них не взять легендарную маску
Ворона... Да что там, не зная этот текст, нельзя зайти в Потерянный храм. И тем более нельзя выйти наружу. Теперь, оглашая его, сьер Леоно волновался, как скрипач, впервые исполняющий свой шедевр перед аудиторией...
Капитан Део, невежа и проходимец, слушал с непроницаемым лицом, за которым сьер физически чувствовал скуку.
– ...В центральной комнате ты увидишь три гробницы. Из них нам нужна левая, в правой можно поискать драгоценности, там похоронен вождь, а центральную трогать ни в коем случае нельзя. Это ловушка! – смущенный равнодушием визитёра, сьер начал запинаться и путаться, хотя знал на память каждую букву. Он ещё раз огляделся.
Честно говоря, сьеру было неловко видеть в своей гостиной чужого человека. Смешно объяснять наемнику, что комнату обставила покойная матушка сьера, женщина простая и богомольная, а он сам привык и не хочет ничего менять.
Сьер даже не вспоминал о сомнительном виде своего жилища, пока чужой холодный взгляд не прошёлся по жёлтым кружевам и стёршимся вышивкам, по всем этим потемневшим, кое-где выкрошенным от времени резным гирляндам на мебели... Что подумает Капитан, глядя на такое убожество? Тихая полутьма под прикрытьем выгоревших штор, сухие розы, рамки, собачки, бисерные коробочки и грубо раскрашенные фигурки святых – гипсовых и деревянных... Всё ветхое, пыльное, даже то, что старая Лилия через день протирает мокрой тряпкой. Чистым кажется только навощенный пол, узкая полоса, которая блестит под пробившимися в щель лучами солнца… А на буфете всё ещё точит эта ветка с сухими взъерошенными чучелами птиц. Когда-то, в далеком детстве сьер боялся одного вида этой пакости… Господи! Как же он не замечал её все эти годы?!
О чём может думать Капитан Део, с видимым равнодушием глядя по сторонам? Гадает, сможет ли человек, живущий в таком убожестве, полностью отдать ему обещанную плату (надо сказать, довольно скромную)? Или о том, что захудалый дворянин с небольшим достатком вообще не имеет права выкидывать деньги на глупые поиски в Чащах? Последнее, впрочем, говорили люди хорошие, искренне расположенные к сьеру... У Капитана в голове должно быть что-то похлеще, стоит взглянуть на его безучастные глаза, на тонкие резкие губы, сложенные в идеально прямую линию...
Как ему хотелось прогнать наглеца! Сьер не верил, что грубый наёмник с кучкой оборванных бродяг сделает нужную ему работу. Но знакомые хвалили его. Самозваный Капитан считался лучшим проводником в Чащах. «Он знает, что делает!» – твердил каждый, кому сьер Леоно мог доверить хотя бы часть драгоценного секрета. «Он выполняет всё, за что берётся». «Если Капитан решил идти без тебя, значит, так лучше!»
Ещё бы не лучше! При желании можно затеряться в Чащах, выйти из них в другую страну и продать маску Ворона за бешеные деньги!
«Капитан никогда не обманывает заказчиков...».
Продолжая читать, сьер снова покосился на самоуверенного невежу. Кажется, тот умеет писать... Хоть бы когда поставил закорючку для памяти! Но Капитан так и стоял с опущенными руками. Сесть он отказался с самого начала.
Конечно, сьер Леоно считал всех этих бродяг охотниками за золотом. Обещанья их стоят немногого; и то только тогда, когда данное слово нельзя нарушить вовсе безнаказанно. Но сведения о Капитане Део, как ни странно, успокаивали. Получив плату, Капитан большую часть раздавал каким-то оборванцам в трущобах, ещё бедней, чем он сам. Себе оставлял на неделю очень скромной жизни. Потом, отъевшись и отоспавшись, снова уходил в Чащи. В остальном Део по кличке Белёсый (хотя «Капитан Део» тоже было кличкой) оставался настоящим брадеком, одним из множества этих странных приграничных типов – бесстрастным, уклончивым, вовсе не склонным к благотворительности. И весьма жестоким, как и все они. Приходилось верить, что плата, рассчитанная на месяц пьянства и беспутства, действительно не нужна этому нищему наемнику... Непонятно, но внушает надежду... Впрочем, брадеки – народ с причудами. Обычные авантюристы либо служат королю, либо разбойничают, либо идут в шайки стражников, которые собирают под своим началом богатые владельцы имений; тоже разбойничьи, если вдуматься... По крайней мере, такой человек может устоять перед маской Ворона, даже догадавшись о её подлинной ценности.
«С другой стороны, – думал сьер Леоно, мрачно дочитывая свои записи, – если я с ним пойду, чем это лучше? Он может убить меня в любой момент; тем более в Чащах...
Я хочу увидеть эту маску; очень хочу. Но не настолько, чтобы отдать за неё жизнь. Наверное, посох Змея ничем не хуже. Дикари верили, что он может вызывать дождь, хотя эта легенда кажется мне совсем невероятной...»
Даже если я получу маску, думал сьер Леоно, что дальше? Я – ученый, а не варварский жрец. Ворон мне не нужен... С маской или без неё, сьеру Леоно не заглянуть ни на древние дикарские небеса, ни в их преисподнюю. Нельзя увидеть то, во что не веришь.
Потеряет он маску окончательно или положит в свой домашний музей, прежний смысл его жизни исчезнет... Придется начинать заново, опять что-то искать... Почему бы не посох Змея, в конце концов?
Он сам не замечал, какие именно слова повторяет вслух. Любимый, тысячу раз проверенный текст кончился, неожиданно для самого переводчика. Длинное чопорное лицо сьера стало грустным и немного растерянным.
Белёсый смотрел на своего нанимателя не без сочувствия. Забавные чудаки... Ищут забытые реликвии в Чащах и, слава богу, ничего важного найти не могут. В руках этого сьера даже подлинный Лик Ворона будет не опасней раскрашенной деревянной миски для супа. Не рискуя смотреть в лицо, Капитан оглядел нервные, скупо жестикулирующие руки заказчика. Да, этот симпатичней других и надпись перевёл почти правильно... Стоило, хотя бы из жалости, нацарапать что-то на клочке бумаги, который никто не мешает потом выбросить... Вон как обиделся!
Что делать! Сьеру незачем знать, что переведенная им надпись содержит в себе ловушку. А то и несколько. Жрецы втайне передавали друг другу эти записи. В ещё большой тайне они передавали устные пояснения к записям. Как правило, шёпотом, на смертном одре. В таких надписях большинство действий указано правильно, но два или три – ложные и должны кончиться гибелью... По крайней мере, гибелью обычного человека или слишком храброго жреца, который сунется к святыне без разговора с хранителем... Белесый знал это ещё до того, как начал ходить в Чащи, а с тех пор много раз убеждался на собственном опыте.
По заброшенным храмам вообще нельзя ходить, уткнувшись носом в бумажку, но Капитан Део не взялся бы это доказывать ученым сьерам.
Даже выговор сьера Леоно его подспудно раздражал. «Мада-джа» – говорил тот с ударением на последнем слоге. На самом деле название забытого города состояло из множества свистящих и шипящих звуков. Большинство их сьер Леоне не выговорил бы, но делилось слово иначе: «Ма-да-джааааа», каждый из слогов был по-своему ударным, а последняя гласная максимально растягивалась с постепенным понижением звука.
В сущности, это знание ничего теперь не стоило: не все ли равно, как называть забытый, заброшенный храм! Белёсый сам дивился своему раздражению и давил его на корню.
Сьеру Леоно он постарался поклониться особенно почтительно, самым твёрдым голосом пробормотал все положенные случаю заверения и в итоге вышел на улицу с облегчением, заметно недовольный собой.
Снаружи припекало полуденное солнце, делая тень от домов особенно густой и сочной. Белёсый заплатил водоносу, с удовольствием глотнул тепловатой воды из родника, ответил на оклики каменщиков, обедающих прямо на ступенях неоконченного особняка, подмигнул Люсии... Чтобы разглядеть их всех: Люсию, каменщиков, водоноса на ослике, оборванных детей, с тихим визгом гонящих друг друга к повороту улицы – Белёсому пришлось проморгаться, отгоняя непрошенные виденья. Такое бывало часто. Город казался нелепым, неправильным. С другой стороны, он был единственно существующим. Трудно поверить, что дома не стоят здесь вечно. А ведь прежний город лежал за поворотом Реки, полдня пути к северу... Гулкий и светлый, каменный, безо всей этой раскрашенный штукатурки; с холодным, как лёд, священным колодцем, доходящим, кажется, до преисподней, с острым блеском меди, золота и голых, умащенных маслом человеческих тел, с шакальим визгом по вечерам... (Новые поселенцы быстро извели шакалов Серпорукого, заменив их сонными желтобрюхими псами.) Совсем другой город, острый и опасный; памятный, хотя вряд ли будущий Капитан Део любил его больше, чем этот.
Зевающая Люсия стояла на крыльце дома сьера Морено. Первая городская красавица оделась как обычная горожанка – в тонкую блузу без корсета и полотняную юбку. Черная кружевная шаль прикрывала косы и щёки. В таком скромном виде Люсия ждала подружку-горничную. Работать ей ещё рано.
– Привет, капитан!
– Добрый день и звонкой удачи, милая!
– Удача, мой добрый капитан, ждет меня и вас, когда вы, наконец, ко мне заглянете.
– Куда мне, Люсия! Чтоб припасти храбрости и собраться к тебе, бедному брадеку нужно неделю не заглядывать в зеркало даже для бритья. С такой красавицей я могу только здороваться...
Все эти слова были ритуальными. Такими же ритуальными, как шлепок по ягодицам Люсии. Тут, на улице, тонким и жёстким рукам Белёсого нашлось много дел: пожать ладони дюжине приятелей, похлопать по двум женским талиям, даже потрепать затылок маленького Манито, который тот подставил, а потом с торжеством оглянулся на остальных мальчишек.
С неучёными людьми, ничего не знающими о затерянных в Чаще храмах, Капитану Део было легче, но что делать! Заказчики – народ особый. Хорошо, что чудаковатого сьера удалось оставить дома. Сунься он в храм со своими записями, Белёсый точно потерял бы клиента... Не только Белёсый, живьём сьера оттуда не вывел бы ни сам Ворон, ни даже Ангел Господень – если верить святым отцам, способный на всяческие чудеса похлеще Ворона...
Проходя мимо Собора Скорбящей Матери, Белёсый сделал Священный знак и поклонился, почтительно глядя на пустые решётчатые окна. Именно пустые. Внутри Храма Белёсый чувствовал не присутствие Бога, а полное, оглушительное Его отсутствие. Это ошеломляло, потому что на самом деле Бог или, скорее, боги, доступные Белёсому, были повсюду. Он ощущал фонтанчики силы, наводнявшей любое пространство: Чащи, море, город... (Про Реку и говорить смешно, Река в любые времена останется богом – и неслабым.) А собор был пуст, и эта пустота казалась Белёсому чудом, доказывающим силу странного, неизвестного ему Создателя. Впрочем, Капитану Део не было дела до непонятной силы, и тем более глупо придираться к Его жрецам. Из своего беспамятного прошлого Белёсый знал, что любым жрецам приходится лгать и плутовать чаще, чем им бы хотелось.
Из боковой двери вышел Падре Микель, и Капитан снова склонил голову. Он был в долгу у Падре; у единственного человека в этом городе... Может быть, и во всем этом мире.
Года три назад на ступенях этого же собора очнулся тот, кого бродяги приграничья теперь, три года спустя, называли Капитаном Део, а совсем темнокожие туземцы, живущие в Чащах, Белёсым. Тогда он не знал этих имен; не помнил своего настоящего имени... Вообще ничего не помнил. Кое-что понимал; что-то делал без раздумий – иногда странное… Но знания приходили внезапно, ниоткуда, и так же прятались... Да, он и тогда не был беспомощным; безопасным тоже, честно говоря, не был. Уличные подонки это раскусили сразу. Но устроиться в городе, врасти в местную жизнь и найти себе занятие по душе ему помог именно Падре.
Падре Микель с самыми добрыми намерениями даже наводил справки о его прошлом, но не преуспел. Казалось, что взрослый мужчина, странный альбинос с прозрачными серебристыми глазами и сероватой, как подмокший песок, кожей появился возле собора ниоткуда.
Разумеется, люди из стражи тоже пытались проверить его прошлое – с худшими мыслями. Сьер Данго Морено, настоящий королевский капитан, ни на миг не поверил в безобидность этого незнакомца. (Сьер Данго до последнего не верил и в потерю памяти у Белёсого.) Однако они тоже ничего не нашли – ни хорошего, ни плохого; вообще ничего, как будто этот человек прежде, до своего появления на ступенях собора, жил за великим океаном. Или, может быть, не существовал вовсе... Самого Белёсого это не беспокоило. Он удивлялся, но так и не заставил себя хоть немного встревожиться.
Теперь, три года спустя, Белёсому казалось, что он жил тут всегда. Так же казалось горожанам. Он сумел войти в их жизнь плотно, без зазора, как входит клинок в специально для него сделанные ножны. Даже королевская стража научилась ему если не верить, то хотя бы доверять. У каждого бродяги свои секреты, но преставления о добре и зле у Капитана Део мало отличались от представлений сьера Данго и даже Падре Микеля... В сущности, думал Белесый, они вообще различаются мало. Тем более у сильных мужчин, поневоле берущих добро и зло в свои руки... Зато Белесый свободней этих двоих. Оказаться на месте королевского офицера или, не дай бог, Падре Микеля он ни за что не хотел бы.
Он ничего не должен – ни далекому королю, ни тем более непонятному, оглушающему своим отсутствием Богу. (Капитан Део ничего не имел против властей земных и небесных; даже жалел их в каком-то уголке памяти, по большей части скрытом от него самого.) Он свободен. Дойдя до этой мысли, Белёсый ухмыльнулся. Новая сумка с ножом, флягой, мотком крепкой пеньки и ещё полудюжиной самых необходимых предметов. Босые ноги. Выгоревшие, зато целые и крепкие штаны. Конечно же, свободен. Глупо ликовать, зато сущая правда. Эта радость была с ним не всегда. Определённо.
Он уже пришёл домой; к хижине, которая считалась теперь его домом и вполне устраивала в таком качестве. Перебравшись от Порто-Торо, пьющего ворчливого сапожника, склонного по пьяни рассуждать о сотворении мира и его конце… (Белёсый так и не понял, почему эти вопросы так волнуют его бывшего хозяина. Но волновали – до драк, до истерики...). Теперь Капитан Део жил в красе и холе, по сходной цене, хотя Мария, красавица-чоло с выводком разномастных малышей, стыдилась брать с него плату: иногда Капитан Део выкидывал её особо буйных любовников. По большей части мужчины сами боялись трогать хозяйку, у которой такой жилец, но Мария считала его едва ли не благодетелем.
На бедной улице домик Марии бросался в глаза, как новая игрушка, забытая ребёнком в сточной канаве. Стены блестели свежей розовой краской, во дворе под окнами цвели розы, лилии и яркие местные цветы, круглые и пушистые, как голова мулатки. Капитан Део ни в одной из своих жизней так и не узнал, как их зовут. Вместо занавесок в окнах развевались гирлянды пеленок, пёстрых тряпок, нарезанных из старых юбок Марии. Под крыльцом дремал большой рыжий пес. Клемина, она же Ниточка, старшая дочка, тонким неустоявшимся голоском баюкала самого младшего из своих братьев:
Чёрный пес крадётся лесом,
Чёрный пес к окну подходит.
Кто тут ходит-колобродит?
Чёрный пес не будет бесом.
Чёрного пса нам послал сам Христос,
Чтоб никто малютку в лес не унёс…
А-а-а-а…
Устав слушать бесконечное агуканье, мужчина, наконец, вошел в комнату, красно-сине-коричневую от домотканых покрывал и половиков. Девочка смолкла, едва не поперхнувшись. Белесый вздохнул, виновато улыбнулся и быстро прошёл к себе. (Если бы Ниточка дичилась его меньше, он спросил бы слова колыбельной. В них было что-то важное, хотя, по правде говоря, он не понял ни черта. Но девочка никогда не пела при квартиранте. Только тихо шикала, торопливо укачивая малыша.)
«Дома, – подумал Белесый, сев на кровать, прислонясь к выбеленной стене в том месте, где его голова и плечи уже оставили тёмный засаленный след. – Дома. Тоже дом, не хуже любого другого...»
Даже лучше, хотя сравнивать не с чем. Только с домом сапожника, пахнущим кожей и кисловатой грязью. Не обильной, но застарелой. В доме Марии пахло молоком; пахло любовью. Белёсому нравились оба этих запаха. Иногда, когда сердце Марии было свободно, она приходила к жильцу, но постоянный запах чужой любви нравился Белёсому больше. С полчаса он провалялся на кровати, безо всяких мыслей глядя в свежий, недавно побеленный потолок.
Сиеста кончалась. Капитан Део пересчитал задаток, ссыпав часть серебра в узкий кожаный кисет. Кисет сунул под подушку. Мог бы оставить на столе, но так скромнее. Хотя... Щелчок пальцев, какое-то шипение, которого сам Белёсый не понимал, и Капитан Део был бы уверен, что никто не тронет его деньги. Проверено – если так сделать, нормальный человек не заметит вещь, даже нащупав её рукой на столе… Ну и что? Ему не хотелось лишний раз вспоминать о своем странном умении. В этом доме всё равно не воруют.
2
Нужный Белёсому человек был на месте, в кабаке, который хозяин назвал «Прекрасной Хелен». Остальные звали его «Титьки Красотки», сокращая и это непринужденное название то так, то эдак, а то и вовсе неприлично. Те из брадеков, которые не совсем одичали в Чащах, любили это заведение. Хозяин, кривой Тутос, был не лишен романтизма: пиво держал только свежее и грязь на столах не разводил. Но сейчас светлый, обшитый корявыми досками зальчик пустовал. Возле Лютра не было никого и ничего, кроме пары ещё полных кружек.
– Привет, Корноухий! – бросил Капитан Део, садясь.
Лютр поморщился. Часть левого уха он потерял в детстве, от которого в памяти вообще осталось мало хорошего. Напоминать об увечье позволялось только близким друзьям, и то не всем. Только тем, которые способны его вздуть. Правда, за глаза все горожане звали этого брадека Корноухим. Имя «Иммануэль» не шло ему совершенно, а фамилию «Лютр» он выдумал самостоятельно, собрал по буквам с помощью пары костей и клочка потёртой карты, изображавшей какие-то никому не известные края. На самом деле Иммануэль Лютр был сыном туземки, тогда ещё девочки, приблудившейся в город и протянувшей в нём лет десять. Если такой мальчишка не сдох в детстве, а вопреки всему вырос в крепкого жилистого мужика, нужна же ему какая-то фамилия. Даже сьер Морено, капитан стражи, признавал это.
Впрочем, судьба Корноухого оказалась не такой уж несправедливой. Человек он был неплохой, и дела у него шли совсем неплохо. Хороший охотник, красавчик, один из опаснейших мужчин по эту сторону Реки и невероятно удачливый игрок, Корноухий владел паем в лучшем городском трактире с комнатами для приезжих; в другом городе, поцивилизованней, такое заведение звали бы гостиницей. Лютр уже подумывал: а не пора ли ему жениться?
Обернувшись, он пододвинул Белёсому одну из своих кружек. Капитан Део не любил светлое пиво, и Лютр знал это. Длинные туземные глаза хитро щурились. Взглянув на его прищур, Белёсый злорадно улыбнулся и выхлебал разом полкружки; оба расхохотались.
– Не грусти! – и Белёсый позвенел над его целым ухом монетами.
– Хм! – хмыкнул Лютр. Он попытался нахмуриться. Но нахмуриться убедительно даже с его физиономией, смазливой и слишком выразительной для честного человека, не получилось.
...Жениться, кроме прочего, означало остепениться и прекратить вылазки в Чащи. Когда-то Корноухий ходил туда по необходимости, ради заработка. Теперь нужды не было. Оставалось либо бросить, либо признать, что деньги ни при чём и Лютр, хоть осыпь его золотом, не высидит в городе больше месяца. Что он – полоумный брадек, не лучше Полпетра, Белёсого, Жжёного Кота и десятка других помешанных, над которыми Корноухий сам от души потешался.
– Не грусти! – повторил Капитан Део.
Корноухий и тут хитрил. Ходил в Чащи только с Белёсым, якобы по большой дружбе и за двойную плату. Дружба у них вправду была, а двойной платы Иммануэль Лютр стоил не меньше любого другого брадека. Но если заказы долго не подворачивались, Корноухий запускал все дела тут, в городе, и лечил тоску жуткими дозами пива, в конце концов срываясь на напитки покрепче... Нет, Лютр мог хитрить хоть с другими, хоть с самим собой, но звон серебра в кошельке Белёсого казался ему нежней и мелодичней, чем звук золота в его собственном кармане.
– Да… – вздохнул Корноухий как бы недовольно, а на деле смакуя каждое мгновение. Он махом допил кружку, которую держал в руке, а вторую, полную, отодвинул на другую сторону стола. – Да… Ты, я, Шкиля сейчас свободен… Красное Пузо найдем… Четверых хватит?
Белёсый кивнул: да, хватит. (Он мог бы пойти и в одиночку, но зачем терять удовольствие от хорошей компании?)
– А кто будет закупать провизию?
Сьер Леоно назвал бы последний вопрос риторическим.
Капитан Део просидел в «Хелене» часа три. Подготовку новой вылазки они с Корноухим обсуждали около часа, перемежая фразы долгими, блаженными глотками пива. Могли бы и вовсе не обсуждать, потому что ходили в Чащи два года. Сборы отработаны до мелочей, спорить не о чем... Впрочем, спешить тем более некуда. В кабаке становилось людно. Оба здоровались с приятелями, смеялись, слушали накопившиеся со вчерашнего дня новости, хлопали кого-то по рукам, ставили выпивку и сами сдували пену с поднесённых им кружек… Любимое занятие мужчин в этом городе; Белёсому оно тоже, пожалуй, нравилось. Наконец, они вывалились за дверь, в яркий горячий закат, будоражащий, обостряющий чувства. Корноухий возбуждённым голосом шептал Капитану Део о своей очередной женщине, сравнивая её с представлениями о будущей жене. (Сьер Леоно назвал бы их идеальными.) Белёсый слушал. Образ придуманной женщины возбуждал его друга сильнее, чем очередная вполне конкретная Мелисса; впрочем, Капитан Део не видел в таком увлечении ничего плохого. Время от времени он ловил Лютра за локоть; тот в запале не глядел под ноги, а внизу, под домами быстро темнело, несмотря на горящее небо. Какое-то время им было по пути.
Трое вышли на дорогу неожиданно. Тёмные силуэты на фоне заката казались такими выразительными, что спрашивать о намерениях не стоило. К тому же они были крупными, каждый раза в два больше, чем худой изящный Капитан, не говоря уже о Корноухом – щуплом и низкорослом, несмотря на широкие плечи.
«Не местные», – думает Белесый, глядя, как эти трое пытаются взять их в коробочку, загораживают плечами и без того узкий переулок… Он поспешно отступил в сторону, под стенку.
В сознании Корноухого крылись странные противоречия. По натуре он был страстным драчуном и забиякой; по убеждениям – ханжой, противником любого насилия. Лютр позволял себе карать зло только тогда, когда оно (зло) становилось совсем очевидным. Эта радость выпадала редко. Пороков в городе хватало, но местное, городское зло знало привычки Корноухого и в глаза не лезло... По крайней мере, оно (зло) попадалось на глаза Лютру гораздо реже, чем ему (Лютру) хотелось бы… Поэтому Белесый не стал портить своему другу праздник.
Хотя выпитое пиво давало себя знать. Капитан Део поморщился, когда мелкий, почти невидимый в темноте силуэт Лютра взорвался движением. Двух он достал капитально, но третьего ударил легко, по касательной. Тот хекнул, согнулся, но ненадолго. Простым тычком столько мяса не прошибешь. Белёсый видел, что здоровяк вот-вот опомнится и зайдет Корноухому за спину. Пришлось стукнуть этого третьего ребром ладони по горлу. Тот молча упал, умудрившись уже под ногами свернуться калачиком.
– Хватит, – мягко сказал Белесый, перехватывая Лютра за плечо. Бултыхание двоих, доставшихся на долю Корноухого, можно было понимать как слепые беспорядочные удары в сторону пляшущего, изменчивого силуэта противника… Если очень захотеть, конечно. На самом деле они пытались всего-навсего устоять на ногах. Шло явное избиение младенцев.
– Хватит!
– А если бы они так на двух нормальных парней? Втроем?! – спросил Корноухий, отсапываясь.
Зло. Явное зло в чистом виде. Белёсый только вздохнул. Лютр, впрочем, отошёл от избиваемых и снова затрусил рядом с Капитаном Део в сторону своего дома.
– ...Я всегда думал, что люблю смирных женщин, но эта тихость Мелиссы меня пугает. Что ни скажу – со всем согласна… Даже и не согласна, а молчит. Моргает своими ресницами, и всё… Никаких звуков. Только глаза – чёрные, большие, как у коровы… Хоть колоти её, никакой реакции!.. Я и думаю: вдруг она после свадьбы на мне за это всё отыграется?!
3
Белёсый проснулся. Он встретил взгляд двух огромных, невероятных глаз. Круглые, сине-радужные, покрытые сетью мелких трещин, они выступали за пределы узкого зелёного... лица; нет, скорей морды, длинной и узкой, почти неотличимой от длинных узких листьев, похожих на острия.
– Привет, – улыбнулся Белесый. – Привет.
Лицо саранчука оставалось суровым и неподкупным, но он слегка отвернулся, протирая крылья и готовясь испустить долгий, низкий, навязчивый скрип; самую воинственную из своих песен.
Конечно, Капитан Део не мог оценить настроение кузнечика на слух; он только смотрел... Длинная выступающая челюсть скупо ходит из стороны в сторону, усики топорщатся. В глазах, несмотря на нечеловеческую фактуру, мелькает что-то презрительное. Поэтому Белесый решил, что и песня полна боевого вызова, суровей не бывает.
– Н-ну… Не сердись, – прошептал он. По какой-то старой памяти Капитан Део уважал кузнечиков, а тут действительно целый саранчук, больше его указательного пальца.
Воин, не спящий в чаще зелёной,
жизнь твоя – вечная стража:
поёшь боевую песню,
чистишь зелёный панцирь,
трясешь золотое копье,
славишь зелёное знамя –
вымпел из спелой травинки.
Он знал эти слова… Почему? Откуда?
Детская песня, загадка… Белесый помнил её на каком-то другом языке. Другом... Таком древнем, что его не знали даже туземцы в чащах. Может быть, дело не в древности; просто язык не отсюда, и на нем до сих пор говорят где-то там, за Большим Морем... Вникать Белесому не хотелось.
Вместо воспоминаний Капитан Део принюхался. Пахло жареным мясом – водосвинкой. Шипел капающий в костёр жир. Сзади, за затылком шелестело чье-то неслышное, затаённое в груди дыхание... Део тихо подул, сгоняя со своей рубашки саранчука и сразу, не садясь, вскочил на ноги. Лютр за спиной пошатнулся, но устоял; руки метнулись к локтям Белесого... Как всегда, безуспешно. Тот кувыркнулся в воздухе и встал позади Лютра, с невинным видом обнимая его за плечи.
– Две монеты! – азартно кричал Красное Пузо, шлепая, в свою очередь, Шкилю по плечу.
Белёсый хохотал; через мгновение расхохотался и Корноухий, щурясь и слегка чихая от падающих прямо в глаза солнечных лучей. Утро давно распогодилось, пятна от солнца дрожали над костром, полностью скрывая в своем блеске прозрачные кончики пламени.
В Чаще свет редко доходит до самой земли, но тут несколько стволов свалились от старости и теперь догнивали, обеспечив прогалину в тёмной, густой мешанине деревьев. Вчера вечером им повезло найти это место: не только сухая земля для ночёвки, но и дрова для горячего завтрака. На запах примчалась банда полосатых хвостов, устроив писк и возню над головами. Впрочем, хвосты гоняли друг друга и только изредка приседали на ветках, опуская морды вниз и принюхиваясь. Когда зверьки застывали, к ним прямо из стволов тянулись листья древесных папоротников, похожие на семипалые руки в жестких седых волосках.
-- Богатырь, – протянул Лютр, глядя на крупного самца. И закинул кусок лепёшки в розетку листьев прямо под носом у зверька. Тот отпрыгнул в сторону, не оценив приношения.
-- Перестань кидать хлеб, – Пузо, тощий мулат, густо покрытый шрамами, взялся за вертел, подул на пальцы и оторвал себе заднюю лапу от тушки.
– Ну, как же мой выигрыш? – сказал он самым противным голосом, который только мог изобразить. Тут расхохотался и Шкиля.
На деньги Пузо не надеялся. Шкиля каждый раз ставил на Лютра. Если бы он отдавал монеты, Пузо за эти годы собрал бы на небольшое поместье. На самом деле Красному Пузу нравился сам факт выигрыша, а Шкиля, большой осанистый мужик, вопреки солидному виду отличался авантюрной жилкой. Он ждал чуда. Белёсый хотел ему это чудо устроить, но не выходило. Корноухий заставал его врасплох, и Белёсый не успевал притормозить собственное тело, особенно лёгкое и свободное после сна... «Как-то нехорошо, хотя вроде бы это всех устраивает, чего стесняться? – в очередной раз думал Капитан Део. – Зачем они вообще ходят сюда, в Чащи?»
Люди думают – ради заработка. Многие считают, что в Большом лесу опасно, и платят деньги за вылазки... Тут и вправду опасно. Брадеки редко умирают дома, в постели. Даже в постели с чужой женой или в хлеву на соломенной подстилке, или на грязном, заплёванном полу пивной... Чаща – она известная жадина.
Но опасности в ней сладкие, праздничные. Даже самое неприятное: заросли колючих кустов со всяким мелким-кусачим – гадость, конечно. Но гадость красивая. В неё вплетены гроздья цветов, яркие жабки, ящерки; тяжёлые, налитые нектаром бабочки, которые еле-еле сторонятся взмахов мачете. А лесные коты и ядовитые твари покрупнее – то ли убегать от них, то ли любоваться. Даже нормальные люди, брадеки, убегая – любуются. (Лютр за слова «нормальный брадек» кого хочешь высмеет. Как будто он сам вчера не глазел полчаса на огромного красно-чёрно-жёлтого аспида, всей своею яркостью вопившего: опасно!) Белесый вспомнил, как третьего дня, чуть не перевернувшись, они въехали в узкий лесной водопад – лодка плясала как бешеная, но потом... Он снова чувствовал, как плывёт, даже летит, прыгая на порогах, прямо сквозь радугу, оседающую на лице мелкими сырыми брызгами... Чудо! Сладкое в самой своей опасности. Не карауль их в воде острые камни, стаи зубастых рыб или, может быть, дремлющий в чёрной тени от нависающих кустов кайман – спуск по водопаду был бы скучнее, более дешёвым, что ли? Мутная ярмарочная стекляшка вместо изумруда, хотя ярмарки и дешёвые стеклянные бусы по-своему тоже прекрасны...
На самом деле, казалось Белёсому, они ходят в Чащи, чтобы всласть, без свидетелей, подурачиться. Чтобы радоваться жизни. В городе тоже славно, но такого чудного утра, – без детского плача и ругани, без пенья слепых, без звона колоколов, без грюка от всех этих торговцев с тележками (они, кстати, тоже кричат), без объяснений какого-нибудь обывателя с басовитыми городскими стражниками, без вони, пыли, лохматых попрошаек и так далее... Нет, такого сладкого утра, когда кругом только друзья, жуки, птички, запах зелени и жареного мяса, тонкий белёсый пар меж стволов и блестящие на солнце листья – в городе не бывает.
«...Не такие уж деньги, – думал Капитан Део, догрызая припекшуюся лопатку. – Лютру они не нужны. Шкиля, мясник, тоже зарабатывает. Слава богу, его Хусита может сама справиться и с лавкой, и с балбесом-племянником, который рубит мясо во время отлучек хозяина, а в остальное время перебивается таким же случайным доходом. Даже Бенедикт, то есть Пузо, всегда может перекантоваться вышибалой... Господи, да он перед этим выходом жил в “Красном бархате”!»
Белёсый знал, что там хорошо. По крайней мере, сам он когда-то жил в «Бархате» как сыр в масле. Нет, тот, кто не пропадёт в Чащах, он и в городе выживет. В Чащах трудней... Но так здорово!
– ...Ну и дрянь сырая... – сказал Лютр, суя недогрызенную ляжку в горячие угли.
– Дурак, пересушишь! – это, конечно, Шкиля.
– Я не кот и не мясник, чтобы грызть сырых кроликов!
На самом деле Корноухий похож на кота, но... Кстати о котах, думал Белёсый, досасывая кость.
За его спиной, в Чаще лежит пард, гладкий томный красавец в тёмно-коричневых пятнышках... Сытый. Что ему понадобилось? Кости от водосвинки? Приличные парды охотятся ночью и с голоду, они ленивые, парды...
Нужно спросить. Белесый смылся от костра в лес под самым частым предлогом. Тихо ступая, скользнул глубже, дошёл до нужного куста, за которым ждал кот, тёплый, мягкий и красноватый, как земля в Чащах. Если бы Белесый не знал, что он там лежит – ни за что бы не увидел.
– Пш-х... – тихо сказал Белёсый, и на морде, почти неразличимой, вспыхнули глаза — ледяные, зелёные, чудовищно чужие всему тёплому и мягкому. Глаза Белёсый узнал — это существо было его другом, но другом страшноватым, при том, что обычного кота Чащи Капитан Део мог прогнать, стукнув кулаком по носу.
– Па-а... – сказал самец, показывая широко раскрытую пасть с клыками. – Пу-уар... Уа-хххх...
– Ва-ар, ва-ар... -- подтвердил Белёсый.
Мало толку. Пусть его ждут, там, в Храме, что проку знать об этом? В Чащах надо всегда и всюду ходить так, как будто тебя ждут. Так надо жить везде – хотя бы для того, чтоб не стать сонным, равнодушным... Тенью города – говорил Белёсый про себя, отлично зная, что слова его несправедливы. Не так много в городе теней... Просто большинство горожан, та же Мария, ждут счастья, а не внезапного нападения. Нет, даже не так: для большинства горожан, в отличие от Белёсого, внезапное нападение — вовсе не счастье.
Предупреждения не нужны, и всё же Капитан Део был искренне благодарен Стерегущему-в-Чаще за то, что тот уцелел, не поддался пустоте, принесенной чужеземным Создателем, к которому, впрочем, Белёсый не питал дурных чувств. Дом, где ты некогда жил, отошел другим хозяевам – честно, по закону. Глупо сердиться. Но, помимо гнева и претензий, как приятно увидеть в окне прежний цветок, прежнего кота! Хитрый Братец ускользнул от Неизбежности не так, как Белёсый – спрятался в Чаще, растекся в её тварях, лианах, в тонком сизом паре меж деревьев... И остался другом – лукавым, капризным, но по-своему преданным; а по-другому преданным он никогда не был, – думал Белесый, гладя шею парда, – кот, а не собака. Не польза, а красота... Скорее даже любовь, жестокая и капризная, плюющая на любую пользу. Не зря Хозяин Чащи был ещё и Вечным Юношей, одним из Трех Ликов Любви, вместе с Медоустой Девой и Доброй Матерью, жнущей людей, как колосья... Вспомнив это, Белёсый рассердился сам на себя, на свою память, злую и неуместную в такой добрый день, которая вот-вот приведёт его к чему-то вовсе неприятному.
– В-х-х-ха... – пард извернулся на бок, махнул лапой перед носом у Белёсого и, игриво перекатившись по земле, исчез в Чаще. Его собеседнику только и оставалось вернуться к костру, старательно забывая непрошеные воспоминания.
– А мы уж думали... – хмыкнул Лютр, добавив пару неаппетитных предположений... Белесый ответил. Пузо хрюкнул от смеха и тоже предположил... Нет, всё-таки день начинался здорово... В Чащи стоило ходить хотя бы для того, чтоб вот так, без помех, поупражняться в чисто мужском остроумии – грубом, глупом, но таком притягательном!
4
Белёсый выглянул из-за кустов и сделал знак Шкиле.
Три года он ходил в Чащи, не теряя попутчиков. Конечно, Белёсый знал и умел много, слишком много для нормального человека. Но в первую очередь Капитан Део был осторожен. Нет, не так: он осторожничал там, где обычному брадеку это бы в голову не пришло. К брошенному, заросшему лесом храму другие вышли бы, не таясь, с радостным криком... И могли погибнуть из-за пустяка вроде клубка разбуженных змей, которые не ползут в кусты, а, вопреки собственной природе, остервенело кидаются на пришельцев. Но Белёсый знал, что заросший лесом вход вовсе не гарантирует отсутствие внутри живого не спящего стража. И сумел убедить в этом своих постоянных спутников, того же Лютра и Шкилю... Строго говоря, вещь почти невозможная; Белёсый удивлялся, как это у него получилось.
Лютр и Пузо остались в лагере, выговорив себе право пройтись по храму потом, когда (если) это станет совсем безопасным. На таком расстоянии, – думал Белесый, – страж не учует; по крайней мере, обычный храмовый страж, обессилевший от безделья и долгого голода. Шкиля рисковал больше. Он должен был ждать Белёсого у входа. Скрепя сердце, предводитель выбрал на эту роль самого флегматичного из своих спутников. Двое других внушали сомнения: станут ли они сидеть снаружи, как велено? Лютр точно полезет внутрь под любым предлогом, и Белёсому придется защищать его вместо войны с храмовой нечистью... Нет уж, извините! Шкилю, конечно, тоже жалко, но снаружи опасность невелика. Кем бы ни были насельники Храма, он сумеет удержать их внутри хорошей дракой... По крайней мере, Капитан Део на это искренне надеялся.
Он прошёл через зал, засыпанный помётом, листьями, сухими костями, перьями, чешуёй и, больше всего, – едким летучим прахом, в который со временем превратилась большая часть мусора. В остальном зал был пуст, тёмен и абсолютно безопасен. На алтарь падала узкая мрачная полоса света, зеленоватая из-за наружной листвы... Когда храм стоял на расчищенной, вымощенной известняковыми плитами площади, свет был ярким, ликующим. Он сверкал на металле и жирно, глянцево блестел на красных потёках... Белёсый не хотел вспоминать. Теперь он шел в тёмном коридоре, отсчитывая шаги и повороты. Ра Леоно зря обижался: брадек помнил текст от буквы до буквы – и оригинал, и перевод со всеми вставками и реконструкциями. Другое дело, что машинально переводя слова в действия, Белесый ждал, когда что-то пойдёт не так. В правой руке он держал нож – длинный, узкий, напоминающий маленький меч без эфеса. В левой – смолистую ветку, готовую стать факелом. Свет в коридоре был бы нелишним, но Капитан Део шёл в темноте, как будто опасался разбудить стража. (На самом деле Белёсого смущали стенные росписи. Реального вреда они не причинят, но глазеть на них... Ему ли не знать, о чём говорят храмовые росписи!)
Впрочем, свет не нужен. В коридоре темно и уютно, шаги и повороты совпадают до мелочей, стражами даже не пахнет... Самое время заподозрить подвох. Белёсый, впрочем, заподозрил другое – то, что не получит желанной драки с какими-нибудь старыми знакомцами. И, главное, если в храме пусто, то маски Ворона в нём точно нет.
Он вошёл в погребальную камеру, слишком просторную, чтобы бродить по ней в темноте. Белёсый сплюнул на ветку, тихо прошипел, подражая шипу огня... Ещё один осколок памяти, бог весть откуда взявшийся. Факел вспыхнул, освещая короткий ряд гробниц – три, как и сказал сьер Леоно. Страж не чувствовался ни в виде угрозы, ни даже в виде смутной сосущей тоски, которая охватывает живого от присутствия изголодавшегося мертвеца. Нагнувшись над гробницами, Белёсый, наконец, нашел первую ловушку. Неизвестно, что в боковых, но вождь похоронен в средней. Справа и слева на крышках выбиты нереальные, выдуманные резчиком лица, а посредине... Если отвлечься от канона Путей, лицо знакомое. Какое знакомое! На вошедшего смотрел сьер Лука Даноро, сержант королевской стражи и добрый приятель Белёсого. Впрочем, если верить надписи, тому, в каменном гробу, семнадцать, а сьеру Луке за тридцать, он муж доньи Льяны и отец целого выводка брачных и внебрачных детей... Конечно! И Белёсый провел пальцем по толстой черте, обвившей Дерево Жизни возле самого мужского достоинства погребённого. Молодой вождь, лежащий в гробнице, умер бездетным.
...Какой-то неизвестный тебе вождь, верно?
Он не хотел, как же он этого не хотел, нынешний Капитан Део! Как он ненавидел этот холодный издевательский голос, свой же собственный! Не всё в мире зависит от нашего желания.
Свет... Много света...
Да, Белёсый ненавидел эти возвращения памяти – быстрые, бесцеремонные вспышки. Но спорить поздно... Он пойман и теперь может только корчиться, как большой полосатый жук, пришпиленный на булавку сьером энтомологом.
Руки ярко, лаково блестят на солнце: кровь. Свет заливает площадь; брошенному наземь человеку лучи бьют прямо в глаза. Умирающий щурится, бледно-серое лицо блестит от пота... И всё же... Обтато-как-его-там (Белёсому не вспомнить длинное родовое имя; он его и тогда сразу забыл), Лающий Пес, Брошенный Богами, даже сейчас, в смерти, смеётся над общими законами. Человек со вспоротым животом должен выглядеть омерзительно, а этот красив, даже слишком; и выпавшие на землю кишки отливают речным перламутром.
Сам Белёсый, стоя над умирающим врагом, не знал, смеяться ему или плакать. Бунт против богов надо карать, иначе здешняя земля со всеми своими жителями полетит в тартарары. Но этот юнец... Мало того, что красив, как бог, щедро наделен всеми талантами и неотразимо обаятелен. Он взялся за дело, достойное самого бескорыстного идиота... Этот дурачок решил победить и изгнать самое Смерть! ...То есть нескольких богов из самых старых и его, Белёсого, который ещё не был теперешним Белесым, хотя и тогда жрецы рисовали Ждущего-нас-всех-за-реками с этим блеклым, бледным, как сероватый известняк лицом.
Теперь победитель склонял белёсое ошарашенное лицо над сражённым бунтовщиком. Губы кривились, глаза щипало. Бунт оказался скорее комичным, а сам умирающий мальчишка... Нет, он не хотел этого.
– Прости меня.
– Я... не пра-а...
– Что?!
Белёсый, пренебрегая осторожностью, прижимает ухо к шелестящему рту.
– Ты прекрасен. Смерть, она...
– Нужна? – глупо и нетактично подсказывать умирающему, но ведь он, если не дошепчет эту философию, – общеизвестную, надо сказать, – умрёт недовольным.
Но у того слов нет. Горло клокочет. Лицо невредимое, но вместо звуков на губах вспухают и лопаются крупные кровяные шарики. Дыхание ускользает, щеки так бледны, что бесцветные руки Белёсого кажутся рядом с ними грубыми и шершавыми, как глиняные горшки. Потом, когда даже Белёсый уверился, что всё кончено, мертвец поднимает голову и говорит медленно и отчетливо:
– Я люблю тебя. Мы будем друзьями, и... у меня будет много детей.
Вот и всё.
Больше об этом приключении возле храма Белесый ничего не помнит. Он ушёл. Не куда-нибудь вверх или вниз по реке, а в никуда, сквозь время или пространство... Нет, всё-таки сквозь время, тогда у Вестника Мёртвых не было возможности проживать день за днем, мирно бездельничая. С остальными бунтовщиками и последствиями выпало, как всегда, разбираться жрецам. И Ждущий-за-реками даже теперь, в качестве Капитана Део, искренне рад, что он сам в этих разборках не участвовал.
Только миг, память, бой, который теперь вспоминать не хочется, этот краткий, беспомощный наговор и... И сержант Лука, славный толстощёкий Лука с уймой детей. Он даже пьяных брадеков, устроивших погром в кабаке, уговаривает по-отечески.
...На самом деле такие наговоры редко действуют; но Пёс и тут оказался лучше остальных. Белёсый действительно дружит с Лукой... И детей у сержанта много; даже многовато для нормального мужчины, а он их всех любит. Обычная земная жизнь, вполне удачная. Правда, пронзительной, захватывающей красоты в нём теперь нет, но, с другой стороны, Белёсый не видел сьера Даноро юношей.
– Как-то ведь он наделал этот выводок, – думает Белёсый. – И никто его за них не убил, ни любовницы, ни соперники, ни даже разгневанные маменьки. Для этого надо иметь вправду неземное обаяние... Да...
Белёсый снова провел пальцем по высеченному в камне лицу. Возвращения памяти... Не всё в них плохо. Теперь он понял. И про маску Ворона, и почему в гробнице не пахнет стражем-покойником, и ещё кое-что... И, главное, задаст он сейчас кое-кому за свое знание!
Потому что героя без подлеца не бывает. Такова уж человеческая суть – за спиной героя всегда кто-то прячется и ловит свою выгоду. Иногда, правда, выгода обманчива, а судьба героического дурачка оказывается в итоге куда завидней, но это к делу не относится.
В злости капитан Део не церемонится. Вместо возни с рычагами он стучит по краю плиты, плюёт, шепчет... Крышка левого саркофага плывёт влево и ложится под стенкой. Внутри пусто, то есть нет ничего, кроме золота. Потом... На досуге... Белёсому ни к чему, даже противно брать золото у этого покойника, но Лютр, Пузо, Шкиля, учёные сьеры, которые будут по-детски спорить и капать восторженными слюнями на каждый завиток чеканных узоров... Их-то можно порадовать... Даже Луке это золото не помешает, по сути дела его же собственное, припасённое для загробной жизни, хотя загробная жизнь, видите, оказалась вовсе не такой, как говорили жрецы. Знали бы люди... Нет, думает Белёсый, Луке не стоит напоминать именно эту прошлую жизнь — грустную, неправильную. Но всё потом, потом...
Кто-то другой, не Белёсый, а другой, сильный и разгневанный, бьёт по камню правого саркофага. Крышка летит. Летит, грохочет об стену, выбив большой кусок росписей, ложится на пол, переломленная длинной трещиной... Капитан Део не ожидал от себя такой силы, но сейчас не до неё. Под крышкой лежит нечто... Форменное нечто, хотя по виду – обычное человеческое тело, сухое и сморщенное. Сьер Леоно начал бы лепетать о других, нетипичных обрядах погребения – без маски, без пропитанных маслом пелён, без загробных приношений и так далее. Может быть, списал бы всё на странное, неполное ограбление гробницы. Если бы успел додуматься, конечно.
На самом деле в каменный ящик брошено тело кое-как, наспех убитого раба. Такому жрецы не воздают почести. Тратить на раба приношения – всё равно, что молиться за упокой души червяка, наживленного на крючок сноровистым рыболовом.
Потому что, думает Белесый, быстро оборачиваясь назад, в храме всё-таки есть маска Ворона... Вот она. Прикрывает лицо, а дальше – длинное сухое тело, кстати, весьма шустрое. Для трёх столетий вообще бодрячок. Похож... не на воина-кузнечика. На подлого богомола, каннибала, застывшего в засаде. Об этом типе Белёсый не может думать без омерзения, хотя понятия не имеет, кто именно там, под маской... Кто именно?! Лжец, вор, подстрекатель, подлая собака, готовая обокрасть и живых, и мертвых, и богов, которым сам же этот неизвестный жрец сто раз присягал на верность, и так далее...
Фигура идет, нет, течёт к стоящему среди погребальной камеры пришельцу. Белёсый, смирив ярость, ждет... Ждет, хмуро глядя в стенку. На эпические росписи, сюжет которых ему слишком хорошо знаком. Разумеется.
Тонкое копьё свистит мимо плеча пришельца и, едва не поцарапав стену, идёт назад. Капитан Део только улыбается, подняв повыше факел. Смотрит в прорези маски. Отводит от своего тела первые, пробные удары противника. Потом, познакомившись с его силой, слегка, не думая, отмахивается от скачущей тени. Любители благородной драки дорого дали бы за такой поединок, а Капитану Део скучно. По человеческим меркам этот богомол неплохой воин, но не так хорош, чтобы достать его, Белёсого.
– Ты? – наконец, шипит поражённый страж гробницы... То есть, наоборот, счастливый обладатель маски, золота и покинутого, засыпанного мусором храма.
– Ну... – тянет Белесый. – А ты ждал кого-то другого? Самого Ворона?
– Ворон – это я!
– Ха! – Белёсый отвечает выпадом, его нож режет клок волос, пыльных, сухих, как у мумии, и идёт назад. Тело холодит краткий порыв ветра, похожий на вздох: оно чуть-чуть разминулось с копьем.
– Не Ворон, как видишь. Ворон бы попал.
Если скормить шакалу кусок пардовой печени, эта рыжая тявкалка не станет пардом.
Рыжая... Рыжая тварь! Именно, что рыжая... Надо же... Он вдруг понял. Белёсый глядит на срезанный клочок и хохочет, хохочет до слёз. Даже в полутьме волосы не чёрные. Не так уж много он знал светловолосых жрецов тогда, до приезда заморских сьеров.
– Хитрая падаль... – стонет от смеха Белёсый, снова и снова уворачиваясь от копья. Фрески за его спиной изрядно поцарапаны, но бывшему повелителю смерти не жаль эту пакость.
– Ты! – богомол, поперхнувшись, останавливается. – В их одежде! С ними... Зачем тебе маска Ворона?
– Низачем... – пожимает плечами Белёсый. – Отдам одному здешнему...
Oн затрудняется, как назвать сьера Леоно на древнем, сто лет не существующем языке. (Нож и копьё свистят. Капитан Део, пусть и разъяренный, не спешит кончить поединок единственно возможным способом.) Наконец, он говорит «нанги», младший жрец – это слово ближе всего к статусу захудалого дворянина, имеющего, впрочем, кое-какие деньги и знания.
– Он её сильно хочет.
Второй поединщик прямо-таки шипит от злости. Белесый с трудом отбивает очередной удар так, чтобы не разрубить ни древко копья, ни машущую им наугад руку.
– Ты! Ты...
В горле жреца клокочет. Если бы не маска Ворона, его противника хватил бы удар... А весь этот разговор чем-то нужен Белёсому... Чем-то нужен.
Он опускает нож и ждет, пока бывший жрец успокоится.
– Ты... – стонет жрец. И без слов показывает на стены гробницы.
Отступать Белесому некуда. Нужно быть слепым, чтоб не видеть светлую фигуру впятеро крупнее остальных. Фигуру с серпом, жнеца, горстями срезающего другие фигурки – мелкие, коричневые.
–Ты был богом войны. – обвиняет его жрец. – Ты убивал сотни… тысячи.
Белёсый пожимает плечами.
– Что они дали тебе вместо величия?
– Тьфу! – искренне плюёт Белёсый. – Тоже мне величие – убивать тысячи! Что я, пард, что ли? Да и какой пард убивает сотнями? Бешеный?
– Мы тебе служили... – бормочет жрец, не слушая. – Чем они лучше, если ты сам на службе у их богов? У их нанги?!
– Что мне их боги?… Этот нанги… служит истине.
Белёсый вдруг понимает, чем ему нравится слабый, чопорный сьер Леоне. Он служит истине. Скучно, ограниченно, ну и что? Он служит истине по-человечески, с той же степенью совершенства, с которой обычный, без капельки бога человек способен воевать. Впрочем, что жрецу-вору до истины?
– Истина? – если бы не удары Белёсого, его противник мог бы захохотать.
Зря, думает Белёсый, зря. Ради этого с ним и стоило говорить, драться... Слово «истина»… Вовсе оно не слово. Большие корабли, паруса, железо, диковинное оружие, доспехи, которые не пробьёшь стрелой. Диковинные звери везут грузы на колесных повозках, больше и быстрее, чем все носильщики разгромленных королевств… Истина – злые потные парни, младшие сыновья, которые тащат на себе по жаре эти пуды железных доспехов. Которые сотнями плывут через опасный, почти смертельный для них океан, чтобы тут воевать – один против тысячи. Которые тычут в чужую землю крест с голым страшным богом и сами не знают, за что умрут – за крест, бога, золото или за власть на этом куске земли, отданную им дальним слабоумным королём. На куске земли, больше и богаче, чем всё их заморское королевство…
«Что есть Истина?» – спрашивал какой-то мудрый правитель там, за океаном. Если верить падре Микаэлю, этот человек сомневался в истине давно, очень давно. Теперь бы он не спросил; истина этих пришельцев прёт наружу, как перестоявшее в кадке тесто. Польза от неё очевидна. Но есть и ещё… Ещё что-то.
Знатный, конечно, всегда прав против незнатного; богатый – против бедного и так далее. У этих, новых, тоже так. Но за пределами жизни они видят истину, в которой все равны или, может быть, неравны по-другому... Мгновенное, вроде просвета в тучах, когда белый яростный луч режет предгрозовую темноту; впрочем, они-то его считают вечным. Иногда такое мгновение встаёт за спиной обычного сьера – злого, жадного, туповатого, – и ты, глядя на него, веришь рассказам падре о прежних святых. Странное беспредметное бешенство, которое сводит их с ума и делает непобедимыми. Ради этого...
Впрочем, думает Капитан Део, отводя руку, жрецу-вору не понять. Он дал мне всё, что мог, думает Белёсый, стирая кровь с ножа крохкими рыжеватыми волосами... Старую, ветхую кровь, подобную ржавой пыли. Дальше как всегда: камень, тишина, золото, тонкий беспокойный прах, жёлтый язык пламени, вздрагивающий от лёгкого, нечувствительного сквозняка… Раньше, когда они прыгали друг на друга с оружием, тоже было, как всегда, но мысль об истине оставалась новой, непривычной Белёсому. Вспомнит ли он её после очередного возврата?
Не так уж хороша маска. Сделана грубо, но сила… Сила рта – чуть изогнутой щели, обведенной синими губами, сила глаз, которые просто дырки, сила грубых чёрных полос, от которых гладкие деревянные скулы кажутся торчащими… Интересно, что из этой силы от Ворона, а что от мастера, жреца, сделавшего маску?
Странная мысль. Белёсый хмыкает и качает головой. «А ведь раньше, в качестве бога я и хмыкать не умел!» – думает Капитан Део. Вспоминает… Точно! Хмыкать и качать головой он научился потом, у пришельцев.
Хорошо, что они приехали! Что порядок здесь, у Реки, пришлось поддерживать чужому богу, его жрецам и алькальдам; и совсем славно, что жрецы-чужаки извели старожилов вроде этого.
Думать так слегка стыдно, но жрецы... Они сволочи, даже самые честные. Если ты – бог, они все время чего-то от тебя хотят... да что там хотят – требуют! Требуют так, что не откажешься, выскакиваешь на их зов, как чёртик из табакерки, разишь их врагов… (Потому что своих врагов у бога среди людей нет.) Тот, кто извёл жрецов – лучший друг Белесого, даже если Он – пустота.
Капитан Део снова вспоминает Ра Леоно, всю эту пыль, смерть, гипс, белых собачек с глубокими грязными тенями вместо глаз, все эти рамки, чучела, коробочки, оклеенные шёлком, бисером, перьями, сухими розовыми лепестками... Руки, лепившие бисер, делали всё наоборот, противоположно жрецу, резавшему маску: много терпенья и совсем никакой страсти. Долгий, скучный труд притворился ничем; рухлядью, которую нужно выкинуть через неделю после покупки, как только на неё ляжет первый слой пыли… А ведь не всё там безобидно – лики, зелья, чучела… Похоже на их Бога, хмыкает Белесый, который так хорошо притворился хилым и слабым; мёртвым… В этой комнате Ворон научится смирению; смерти. Может быть – истине, которая похожа на смерть, но всё же отличается.
«Эта истина, – думает капитан Део, – вроде как вечная жизнь падре Микаэля, хотя и не вовсе вранье... Может быть, она подойдет Ворону. Каждому нужен какой-то свой способ, чтобы жить вечно».
5
Возвращаются они весело: шумные, грязные, покрытые золотом чучела. Капитан Део мог бы возмутиться назначением, которое Корноухий придал ритуальным серьгам с серпом и шакалами… За это время он вспомнил многое; и серьги тоже… Слишком многое: Медноглавого Коршуна, Держащего в Руке Завесу от Сокрытого (то есть своего же собственного храмового жреца, вора и мошенника—вот у кого была бы рожа!), Обтато, то есть сьера Луку, в чей гроб сложили всё это великолепие… Серпоруких братцев с серьгами, то есть жрецов, по очереди подражавших на ежегодном празднике его единственному Серпорукому братцу. Брата, тоже бога, которого он, будущий Белёсый, не любил... (Пожинающий Ярость был богом смерти у синещёких, а когда племена слились, Жнеца и Ждущего-за-реками, двух богов битвы и смерти, путали даже жрецы...) Вспомнил многое и решил, что применением серег совершенно доволен. Тем более постоянной силы в этих золотых дисках никогда не было. Маску Ворона Белесый не показал даже спутникам, но золото они по лесу тащили на себе совершенно открыто, шумя и дурачась, как дети… Возле деревень, правда, припрятывали.
– Расселись тут, как мерзавцы! Стоять смирна-а! Стоять, есть глазами мою божественность, венками обмахивать, как старого сьера Теньоаре! Где покрывало! Где опахало, мать твою! – кричал Лютр на привале.
– И правда, где?! – возмутился Белёсый, ломая ветку. Опахала звонко шлепнули по плечам самозванца, сок брызнул… (Он по странной случайности выбрал ветку с крупными чёрными ягодами. Сок этих ягод по странной же случайности пахнет лесными клопами и не отстирывается. И щиплет глаза...) Лютр сулит преступнику змеиную яму; Белёсый и Пузо кашляют от смеха, держась за живот; Шкиля, человек серьёзный, подвывает им тоненьким дискантом.
В глубине души Белёсый слега тревожился. Не из-за шума, а… Он вспомнил слишком многое. Вдруг срок его жизни среди этих людей зависит от памяти о божественном прошлом, так его и эдак! Может быть, вспомнив всё, до конца, он опять очнётся в незнакомом месте, забывший даже собственное имя. Среди них ему было хорошо… Но и среди других, пока что незнакомых, может быть не хуже, утешает себя Капитан Део, что же волноваться раньше времени!
– Что человеку нужно для счастья? – орёт Шкиля возле костра. Белёсый в это время как раз возится в темноте с завязками от штанов. Ответов не слышит; только гул, смех … Треск сломанных прутьев и треск погромче, когда длинный Пузо падает на четвереньки в охапку хвороста. Хруст хвороста, возню, сдавленное «ой!», еще какое-то шлепанье... Наконец, как разрешение конфликта, тихое, смачное бульканье из оловянной фляги, заправленной в последней по счёту деревне вовсе не водой.
– Белёсый, что нужно для счастья?
– Плохая память, – отвечает Белёсый, подходя к костру.
– Что-о? – удивляется Пузо.
– А что, очень даже умно… – отвечает Лютр. – Вот ты, предположим, у себя в «Бархате» ешь мокчино тетушки Бебики… Вкусно!
– А то! – кричит Шкиля. – Даже я пробовал! Хусита так не может! И твоей Мелиссе до неё как пешком до неба!
– А потом тебя выгонят из «Бархата» ( – Хм, – кривится Пузо), и ты будешь жить у какой-то грязной чучки, которая даже зёрна толком обжарить не может. А перец берёт мокрый и выдохшийся.
– Хм, – кривится Пузо ещё больше, показывая невероятность такого исхода, но Лютра этим не остановить.
– И ты будешь несчастный, потому что будешь помнить и сравнивать мокчино – то и это, верно?
– Ну…
– А если у тебя дырявая память? И ты то мокчино начисто забыл? Тогда ты ешь это, другое, у глупой неряшливой чучки, и счастлив! Потому что ты ешь его как в первый раз! И пьёшь пиво как в первый раз! И спишь на старой узкой кровати и тоже счастлив, потому что не помнишь про мягкую перину в другом месте! Понял теперь?!
– А...
– Правда! – хохочет Шкиля. – Спишь с чернокосой Люсией и счастлив, потому что для тебя она первая женщина, вроде как великая блудница Тиамат!
Ветки снова трещат, потому что Шкиля, в полном восторге валится на них навзничь.
– Йа-а! – вопит Лютр. – Все новое! Каждый раз заново! Первый плевок, первый выстрел, первый глоток воды, первый проход по Реке! Первое пиво, первая драка и первая женщина! Завидно! Даже мне завидно, правда!
Он в избытке чувств наскакивает с дружеской трепкой на Пузо. Тот пыхтит, прыгает из круга света в темноту, обегает дерево и оттуда, из-за ствола шлепает Корноухого по спине так звонко, что эхо катится от костра в чащу.
«Ну ведь правда!» – думает огорошенный Белёсый. Сидя в сторонке на границе тьмы и скачущего огневого пятна, он потрясенно вспоминает... Точно – Люсия ведь вправду Тиамат. Может быть, не вся Тиамат, может, ещё две-три Тиамат есть в других городах. И за океаном тоже. Может, сестрица разделилась так, что в каждом большом городе по Реке есть своя Тиамат, легконогая и большегрудая, с толстыми курчавыми косами и глазами, от которых мужики шалеют, дети спешат вырасти, а сановные старики хотят вернуть себе ненасытную юность со всеми её бедами... Может быть... Но наша Люсия – Тиамат!
Капитан Део снова вспомнил череду жрецов и жриц, храм, стонущий от пронзительных выкриков, черноту ночи и множество огней на Реке, голоногих запылённых гонцов, молчаливую стражу, тощих разрисованных рабынь, в которых Тиамат приходилось вселяться каждые десять дней по очереди, жёсткие вышитые покрывала, пахнущие потом, смолой и красным перцем… И ещё – красного вплоть до шеи сьера Даноро, несущего через площадь корзинку за обычной, если вдуматься, городской шлюхой. Пастухов-горцев, раз в полгода чинной задумчивой цепочкой выходящих на городскую площадь, звякая кошельками; вспомнил Паулу, хозяйку «Бархата», когда она по субботам, смущённая и разряженная, шмыгает в Люсиину дверь «посекретничать»; вспомнил падре Микаэля; вспомнил Рамо, старого толстозадого сержанта, которого жена подстерегает прямо у дома Люсии и там же лупит; вспомнил плутоватого Альварадо, спустившего с ней половину отцовской плантации; вспомнил Герберта, молодого сьера из-за Океана, застрявшего в городе ради Люсии, пока его тут не зарезали; вспомнил ещё многих: моряков, солдат, ткачей, бандитов, носильщиков, торгашей, брадеков... Бедных мужчин – нищих, когда у них не было Люсии, и счастливых, когда была. Вспомнил Жанито, красавца-мулата. Чем-то он ей не приглянулся или обидел. Теперь красавчик копит по два месяца на каждую ночь с Люсией, хотя другие бабы дают ему просто так, бесплатно.
«Вправду Тиамат, – думает Белёсый. – Без ошибки. Значит, она осталась так... Тоже неплохо... Интересно, как она помнит прошлое, коза блудливая, самая любимая из моих богинь?! А дерут её чаще и лучше, чем тогда, это точно!»