СООБЩЕСТВО
СПИСОК АВТОРОВРафаэль Левчин
ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ и другие идиллии (V)
02-01-2005
Идиллия десятая. Сумерки предателей.
(в соавторстве с АТУРОМ ТАМРАЗОВЫМ)
Вариант прочтения Фестского диска.
Горе вам в огне, который горит в вас, ибо он ненасытен.
Горе вам из-за колеса, которое вращается в мыслях ваших.
Горе вам из-за горения, которое в вас, ибо оно пожрёт плоть вашу в явленном и расколет души ваши в сокрытом, и вынудит вас друг друга прикончить.
Горе вам, пленникам, ибо прикованы вы в пещере...
Вы не сознаёте вашей гибели и не сознаёте, откуда вы, и не познали, что пребываете вы во тьме и смерти, но опьянены огнём и полны горечью...
И тьма светит вам, как свет, ибо свободу вашу вы отдали рабству.
Книга Фомы Атлета, которую он пишет для совершенных.
То, что называют богом, не бог; то, что не называют богом, более бог, чем то, что им называют.
Майстер Экхарт.
...Как известно, «...ангел обещал живущим, что времени больше не будет». Крайне любопытно, что в таком случае произойдёт с пространством. Кроме того, хотя это может показаться неуместным, меня лично занимает ещё один вопрос: что будет с так называемой «средиземноморской расой», благополучно впитавшей в себя атлантов, минойцев, неситов, финикийцев, мадианитян, хананеев, филистимлян, иудеев, лелегов, карийцев, пеласгов, ликийцев, троянцев, мидян, фракийцев, македонян, эллинов, тирренов, иллирийцев, лигуров, сардов, сикулов, осков, умбров, самнитов, римлян, балеаров, карфагенян, кельтиберов, нумидийцев, египтян, готов, вандалов, аквитанов, гуанчей... когда окончательно забудутся имена богов и морской песок поглотит колонны последнего храма, всё ли ещё будут дуть сирокко и трамонтан, бывшие Нот и Кекий, когда некому будет назвать их имена?..
Из статьи Д.Векшина «Налево пойдёшь...»
(журнал «Вопросы эсхатологии», N 13, 1999 год)
С КЕМ ОСТАНЕШЬСЯ ДРУЖИТЬ?
Ещё не открыв дверь, я знаю,что за нею стоит мой друг. Ясновидение тут ни при чём – просто мой друг, направляясь к моей комнате, на весь Дом насвистывает нашу с ним с детства любимую песенку. Слова в ней, признаться, не вполне понятны; вернее, не слова даже, а сочетания их. Как будто слегка сдвинуты причинно-следственные связи. Речь идёт о каком-то безымянном древневековом герое, который ведёт себя весьма угрожающе:
...вывел глайдер из ангара,
вынул бластер из футляра...
И тому подобное. Совершенно всерьёз сей молодец намеревается «тех и этих истребить», на что ему задаётся вопрос, для автора текста, может, и резонный, а на мой взгляд совершенно бессмысленный:
С кем останешься дружить?
Простите, какая уж тут дружба? И с каких это пор тема дружбы может таким вот образом интерпретироваться в мифе?! То, что текст – обрывок какого-то мифа, по-моему, несомненно. Даже ритмика подчёкивает ритуальное его происхождение.
И тем не менее мне очень нравится, когда мой друг насвистывает или поёт эту дурацкую песню с её полуразмытым смыслом. Как бы подаёт сигнал: я, дескать, в порядке, а ты как? И слух-то у него, мягко говоря, не ахти, а я слушаю и расплываюсь в улыбке. Это вот и есть дружба. Да.
Я широко распахиваю дверь. Шире, чем надо, пожалуй, но это уже тоже
своего рода ритуал. Обряд. Заведёнка.
– Привет, кентяра! – вваливается мой друг. – Не ухлял ещё? Ты как, не по самую завязку занят, ась?
Это тоже ритуал – встречаясь, мы украшаем речь обрывками старых слэнгов и мёртвых языков. А занят я, положим, основательно, и ему это известно не хуже, чем мне; но все дела – побоку! Я прекрасно знаю, зачем он заявился, и он знает, что я знаю, что он знает...
– А, ерунда, всё путём! Садись, старая развалина... Да говорят тебе, сидай плиз, щас кофейку сварганим!
Мой друг садится, наконец, и ставит на стол кристон. Смущённо, как и положено, улыбается:
– В общем, я... это самое... ну... повестуху накропал... Будешь первым слушателем... и первым же критиком... Хаваешь фишку?
Да, вот именно этого мне и не хватало, да ещё в это время суток!
Выслушать – куда ни шло, но дать толковый анализ, так вот, сходу... И знает ведь, что я терпеть этого не могу, но, видно, велико нетерпение...
Я украдкой бросаю тоскливый взгляд на свою, едва начатую работу:
– Зер гут, старина! В смысле – муй бьен. Поехали. Запускай!..
Друг включает кристон (названные так в честь старинных кристаллофонов, эти штуки не имеют с ними ровно ничего общего). Звучит странный голос...
Странный, а как же – ведь это запись мыслей...
Действие происходит в Дальнем Космосе. Большой комфортабельный корабль летит к далёкой планете, на которой, по непроверенным данным, происходит что-то очень нехорошее. Экипаж – сплошь ветераны, старые космические волки, тёртые калачи, все в рубцах и проплешинах, некоторые чуть не родились на звездолётах. Есть, впрочем, и зелёные юнцы, салаги-курсанты. Эти поедают старших глазами и впитывают их россказни. И вот самый молодой среди молодёжи, юнга, так сказать, – вовсе не юноша, а переодетая девушка.
Я, понятно, раскрываю рот, но приятель меня опережает. Выключает кристон и начинает длинно растолковывать, что это, мол, спецэкспедиция, в которую женщин решено было не брать, именно потому, что на планете, к которой летят, идёт война...
– Так почему же это в тексте никак не оговаривается? – интересуюсь я.
– Оговаривается, в прошлой повести. Они же связаны, общими героями... и вообще...
Хм! Лучше не углублять эту тему, пока не выяснилось, что я не очень-то помню эту самую «прошлую повесть»...
...Всё-таки некоторое отступление от сюжета мой друг вынужден сделать, рассказывая, как девица, собственно, пробилась в состав спецэкспедиции, выдав себя за собственного брата-близнеца... и тому подобная шекспировщина.
Словом, деля со всеми тяготы и радости космических будней, мнимый юноша, ясное дело, не находит ничего лучше, чем влюбиться в астроштурмана: красавца, острослова, эрудита, отчаянного смельчака с романтическим шрамом на левой щеке (ох, ну боже ж ты мой!!). Скрывать своё чувство ей всё труднее, но открыться – ни-ни! Ни капитан, ни сам штурман за такой карнавал по головке не погладят... Положение всё осложняется, но тут на горизонте... то бишь на экранах... появляется искомая планета, на первый и на второй взгляд из космоса выглядящая вполне симпатично. Корабль облетает её – никаких тревожных признаков, ни взрывов, ни пожаров, ни массовых передвижений, ничего такого. Правда, на сигналы не отвечают...
К планете с корабля отправляется разведбот. Проходит положенное время – бот не возвращается. И связи с ним нет. Второй бот – совершенно то же самое. Капитан отметает предложения самых горячих голов приземлиться и пойти на разведку боем... Напряжение нарастает – и тут начинают пропадать люди!
Надо отдать моему другу должное -- это он описал неплохо: ужас и изумление, наваливающиеся, когда человек, с которым вот только что мирно беседовал, вдруг исчезает на глазах! Впрочем, нет, совсем не вдруг – страшнее, чем «вдруг»: сначала становится полупрозрачным, потом совсем прозрачным, потом – ничего... только что сквозь него была переборка видна... а теперь -- одна переборка!..
Астроштурман, натурально, исчезает не просто так, а в самый что ни на есть драматический момент объяснения с девицей-юнгой. Он-то, оказывается, давно догадывался – по каким-то мелочам, случайным оговоркам типа «я пошла» и т.п. Более того, он, кажется, тоже не вполне равнодушен к юной искательнице приключений... И тут-то, в этот миг... Был астроштурман – и нет астроштурмана! Только-только идиллия налаживалась, только что счастье готовилось хлынуть в девичью душу...
Нет, всё же молодец мой друг! чего там – может, если хочет! Отчаяние девушки, почти девочки, состояние, близкое к безумию, передано, что называется, скупыми мазками, почти чёрно-белым – но очень... очень, я бы сказал, сильно...
Впрочем, сойти с ума она не успевает – астроштурман возвращается. Так же внезапно, как и исчез. С массой важнейших сведений. На планете, значит, и впрямь война – гражданская, переросшая в мировую (или наоборот) и идущая на полное истребление. До ядерного оружия эта цивилизация не додумалась, зато биологическое – на должном уровне. Две трети населения уничтожено, биоценоз расшатан, голод и эпидемии косят уцелевших – а они продолжают воевать! Кажется, есть смысл предположить, что их психика уже необратимо сдвинута, и оставить на произвол судьбы... Всё равно помочь невозможно... невозможно... невозможно... (Слово «невозможно» повторилось несколько раз.) Где предыдущие исчезнувшие, где экипажи разведботов – штурман не знает. Почему его вернули, может только предполагать. Как это делается, даже не предполагает...
Кто-то вдруг соображает, что вообще-то штурмана надо бы на всякий случай в карантин но прежде чем до этого доходит, героиня его «раскалывает». Он не настоящий! Не человек! Аборигены прислали копию. Биоробота. Дубля... Казалось бы, никакой разницы, и шрам на месте, но... Смешно сказать, какое различие придумал мой друг. Дело в том, что весь экипаж одет в этакую всепогодную униформу – комбинезоны с подогревом. Волокна этой ткани представляют собой прозрачные трубочки, по которым пущена подогревающая жидкость, причём цвет ее можно менять нажатием кнопок на поясе. Таким образом, каждый сам раскрашивает свой костюм по своему вкусу. Двойник, естественно, об этом знает, но вкус его, ведомый какими-то глубинными слоями психики, иной, чем у оригинала. Штурман всегда предпочитал скромный серо-голубой цвет, а этот размалевался во все цвета радуги и стал похож на картину художника-беспредметника. Конечно, это не доказательство, только смутное подозрение, но для юной любящей женской души подозрение – основа для прозрения. Словом, двойник подвергнут допросу с пристрастием и разоблачён.
Зловредные аборигены планировали весь экипаж постепенно заменить дублями и отправить назад, как зерно будущей войны. Дескать, у нас плохо – пусть же и у них будет не лучше... Но интересно, конечно же, не это и не смешные несколько меры
предосторожности, предпринимаемые экипажем... Впрочем, смешные-то они смешные, а в процессе принятия этих мер двое-трое астронавтов заподозрены в том, что они двойники, и дело едва не доходит до трагедии... Самое интересное: переживания юной героини, для неё самой незаметный переход любви к штурману в ненависть к его двойнику. Она даже пытается убить его... точнее, выбросить за борт...
Мрачная, мрачная концовка, хотя и открытая. Но как ему удалось вот так
схватить девичью психику? Каким чудом?
– Каким чудом, старикан? – спрашиваю я. – Есть много чего, к чему можно придраться, есть длинноты, есть ненужные околофилософские рассуждения на пустом месте, но девушка!... Как тебе это удалось? Поделись.
Приятель скромно улыбается:
– Да что ж... обошлось без чудес. Всё с натуры, так сказать. Всё это было со мной, давно очень, ты не знаешь. Я никогда не рассказывал. Я и был переодетой девушкой. Не в Дальнем Космосе, конечно, но в целом ситуация...
Он ещё что-то говорит, расцветший от моей похвалы, но я уже не слышу.
Такие, значит, дела. Теперь это настигло и его.
Время от времени это происходит – то с одним, то с другим. Теперь вот и он...
Мы живём в этом Доме много лет. Мы не знаем, зачем нас поселили здесь и
когда разрешат покинуть Дом. Мы не знаем цели эксперимента, и это правильно – иначе эксперимент не был бы чистым. Женщин среди нас нет, ни одной. Так же как нет ни брюнетов, ни шатенов. Это уж вовсе непонятно, но мы здесь не затем, чтобы задавать вопросы. И время от времени то один, то другой из нас вдруг «вспоминает», что он был некогда женщиной. Такая форма безумия, гинекомания –термин я услышал от этих... которые приходят за ними... что это значит – не знаю, язык мне неизвестен.
Сейчас мне следует нажать кнопку вызова спецгруппы. Они появятся, как из-под пола, высокие, в светлых комбинезонах, и мне не видать больше моего друга. Никогда. Никогда. Никогда.
Я смотрю на его рыжую шевелюру, теперь уже основательно поредевшую.
Когда мы были школьниками, я его только так и звал: «Эй, Рыжий!». Он не обижался,
откликался: «Привет, Белобрысый!». Девушки называли его Огненным, ишь ты...
Девушки...
Я протягиваю руку к кнопке и вижу ужас на лице моего друга. Но что я могу сделать? Что я могу сделать? Что я могу?
Что?!
МАНУСКРИПТ 013
Свет, мучительный рассеянный свет бил мне прямо в глаза.Я поворачивал голову, но свет не исчезал. Казалось, сейчас голова моя оторвётся от света всерастворяющего и всепроникающего. Я с усилием открыл глаза. Солнце, высоко стоявшее, светило мне в лицо, я же вверх лицом на песке лежал, и мелкие волны лизали мои ноги. Голова была тяжкой, словно в праздничном шлеме ярла, больно сдавившем виски.
Я перевёл взгляд на море.
Пустое и тихое. Нигде нет и следа.
Драккар «Дети Бальдра» утонул, сомнений не было.
Я опёрся о песок ладонями, оторвал от берега неслушную голову, но встать враз не смог и сел. Голова казалась чужой. Может статься, насмешник Локи подменил её, покуда я валялся в беспамятстве? Может, и всё тело?
Я поднял руку к глазам. Рука была моей, белокожей и длиннопалой. Многие сотоварищи дивились немало тому, как, невзирая на молодость, легко вращал я над головою тяжкий меч Сиккерснэйпер.
Коли глаза признали руку, стало быть, и глаза мои. Иначе с чего бы им узнавать чужую руку?
Так выходило вроде, но беспокойно было всё ж. Слыхивал я от товарищей моих, наипаче от тех, кои приняли новую, непонятную веру и теперь поминали равно с отвращением и Тора, и Локи, слыхивал не раз, что бывает замена тела на иное. Такой человек обречён вечно искать своё прежнее тело. Страшный упырь, он не принадлежит ни миру живых, ни мёртвых, а только, знай, убивает... Но не как эйнхерии в Валгалле, не в честном бою, а исподтишка, прыжком на спину...
Неужто и я?..
Пошатываясь, я встал.
Передо мною было бескрайнее море, убившее моих товарищей. Ничего более. Что ж, викинг рано или поздно встречает смерть – в морской пучине или в битве. И приходит смерть тогда, когда на роду написано, ни раньше днём ни позже.
Я повернулся к морю спиной.
Теперь предо мною холмы были, поросшие редким лесом, красно-зелёные.
Там жили люди, запах дыма доносился оттуда. Когда б не вчерашняя буря, сегодня наш ярл Торхадд Вилобородый вёл бы нас к жилищам этих людей. За золотом. За рабами. За свежей пищей – всем уже опротивела солонина. За женщинами, добавляли те, кто постарше.
Когда б не буря, мы взяли бы всё это – оружием, как подобает мужчинам.
Некому теперь брать было, и не было со мною оружия.
Я оглядел себя. Бос, почти гол. Пояс, словно в насмешку, остался. Но не
было на поясе ни меча, ни кинжала.
Не брать своё, а униженно, как рабу, выпрашивать – удел мой отныне.
Но делать было нечего.
Я мысленно попросил прощения у светлого Бальдра и зашагал, ещё
пошатываясь и оступаясь, к холмам.
Холмы, надобно сказать, поближе оказались, чем думалось сперва, и скоро
песок под ногами сменился красноватой глиной вперемешку с острыми камешками. Ноги разъезжались, порой я и падал. Лес всё плотнее окружал меня.
Этот лес не был страшен, не приходилось ждать чудовищ, но – не со мною
он был. Море – иное дело, оно было врагом, но врагом, с коим каждый день единоборствуешь. Такой враг уже почти что друг. Потому-то я даже обрадовался, когда вдруг визг послышался и странного вида чёрные твари выбежали из кустов передо мной. В них было что-то рыбье, и уж они сожрали бы меня, кабы только могли. А за ними вслед появился человек.
Был он поменее меня ростом и одет в кожу. Кожаные короткие штаны и
кожаная безрукавка, рваное всё, почти что гол, очень тощ. Такие бывают из рук вон плохими рабами, но хорошо держатся в рукопашном бою. Глаза сверкали скввозь копну чёрных волос, полузакрывших лицо, глядел без страха.
Да и с чего бы теперь страшиться меня?
Знаками я показал, что устал и голоден. Человек не отвечал.
Я подошёл вплотную. Не отступил он, глаза пытливо разглядывали меня. Я повторил знаки. Человек без улыбки за плечо меня тронул и показал себе за спину, в сторону еле заметной тропинки.
«Там, – понял я, – люди... накормят...».
Или убьют?
Что ж, смерть приходит не тогда, когда мы ждём её, а в свой час...
Чёрные звери подобрались к моим босым ногам вплотную. еловек отогнал их суковатой палкою, прикрикнув.
И только голос заставил меня внимательнее поглядеть.
Это была женщина!
Вернее, девочка – ей не было ещё и пятнадцати зим.
И ещё я увидел – на шее у нее болтался на ремешке нож в ножнах. Рука точно сама потянулась к ножу, вожделенному кусочку металла в грубой одежде косматой. Девочка-девушка не испугалась, не отпрыгнула, лишь отвела руку мою мягким движением своей да головой отрицательно качнула. Цену оружию она, видать, знала хорошо. И сызнова на тропу мне указала.
Слабый ещё, я всё же был посильнее её и мог бы отобрать нож, да и с жизнью вместе. Мог бы, но того не сделал. Пошёл покорно, куда указано было, не оглядываясь. Но оклик заставил меня оглянуться.
Девочка-девушка, лёгким прыжком догнав меня, нож мне протягивала. Другой, покороче того, что на шее висел, – да всё нож! Рука сама его схватила, допрежь того, как рот слова благодарности вышептал. Девочка же не слыхала тех слов, погнав своих тварей чёрных далее вниз.
Мог ли я знать в тот миг, что не раз ещё и не два нашим путям пересекаться – к добру и к худу для обоих! И всё ж, точно Бальдром наученный, глянул ей вослед... Сильные ноги, а по спине видать, что не боится тяжкой ноши и страха не ведала в жизни.
Уж после довелось мне вызнать, что плечи её белонежны, принцессе впору, да, может, и была она принцессой -- принцессой странного народа Тефры... а глаза... Ну, да в тот миг не до глаз мне было, голова кругом шла от слабости, ноги еле шли в гору, сухая рыжая трава ранила ступни, а рука – рука рукоять ножа сжимала.
С ножом мужчина – не раб! Так мне тогда думалось...
...Солнце – лик Бальдра – выше поднялось, когда вдруг вышел я на широкое место, где гора как бы останавливалась и лес расступался чуть.
Посреди поляны было каменное строение... да и не строение то было, руины давние и непонятные, мох покрывал их да плющ, но вход-арка уцелел ещё, и над ним, врезанный в камень, крест смотрел на меня, знак потемневший и, видно, забытый, знак чужой веры.
А вокруг, сквозь кустарник, виднелись тёмные отверстия пещер, в скалах пробитых. Без счёту их было, поболе, чем пальцев на руках и на ногах.
Крикнул я, нож сжимая, и ещё раз, и ещё, и в темноте одной из пещер глаза сверкнули.
Человек, за ним другой, третий – и вот уж вся поляна людьми заполнилась. Много их было, все в кожу одетые, драную и засаленную, все нечёсанные, больше молодых, вооружены почти все. Но вооружены плохо, и по оружию понял я, что это не народ воинов либо воины не здесь.
Оружием служили им палки с обожжёнными концами, трезубцы, шипастые железные острия либо просто ножи разного вида, редко кинжалы, гранёные либо плоские, к палкам прикрученные, за поясами торчавшие, а у иных – в волосах. Волосы же у всех были тёмные и сбившиеся. У иных, постарше, перехвачены кожаной полоской. И почти все они были женщины и оружие держали по-женски. У некоторых луки были на плече, плохонькие, не боевые. Человек впереди всех опирался на топор на длинной ручке. И это тоже была женщина, молодая совсем.
И, на её повелительный знак подойдя поближе, увидел я: да ведь все они женщины, просто иных, кто стар и согбен, не сразу распознаешь, – да тех ещё кто, как девочка встречная, ножом меня одарившая, вовсе юн!
Ещё шаг я сделал, и разомкнулись женщины, и пропустили меня, и сомкнулись снова, и стал я среди них, в кольце тесном. Не страшно мне было, но нерадостно, как солёной воды наглотавшись. Все глаза, все острия на меня уставились. И хотя никто покуда движения угрожающего не сделал, чуял я, что и без угроз жизнь моя тут стоит куда меньше жизни самого жалкого раба. И смешон был нож мой в правой руке, смешнее руки левой, пустой, повторявшей жест голода и мольбы. Но не бросил я ножа, хотя предводительница с топором движением недвусмысленным того потребовала, лишь за пояс сунул. Качнулись, ближе придвинулись острия и глаза, но и тут жеста не возникло, слова не прозвучало. Беднооружные и в немоте своей страшные, страшнее вопящих берсерков, чуть расступились женщины, освободив мне путь в несколько шагов. И сделав их, оказался я перед входом-аркой с крестом тёмным и мстительным. Оглянулся – у самого лица пальцы их и зрачки, да острия.
Только оставалось – войти внутрь руин.
Вошёл я. И вслед камень в рост человечий, многими руками придвинутый, заслонил вход. Да темнее почти что не стало – в зеленоватый, вроде как подводный полумрак сверху сквозь дыры в крыше заросшей свет пробивался достаточный.
И в свете том на стене противоположной увидал я прикованный меч почти что в рост мой, с лезвием извилистым и ужасным, фламберг знаменитый, рубящий латы.
Кинулся я, забыв страх и усталость, к оружию, схватил и на себя рванул, как в бою морском случалось.
Повернулась плита с мечом в стене, и полетел я вниз и во тьму, навстречу удару слепящему и беспаматству, да помилует меня Хель!..
………………………………………………………………………………………
– ...Хорошо бы света чуть поменьше, – вырвалось у него. Тут же пожалев о своих словах, потёр лоб и виски.
– Хорошо, – пожала плечами она и неуловимым движением убавила свет, сделав полумрак чуть-чуть гуще, зеленоватей. Смешно, подумалось ему, раньше, наоборот, она всегда просила его убрать свет. Впрочем, раньше... они были совсем юными... не пришло бы ему в голову чтением заниматься, с ней рядом будучи... Тьфу ты, уже и стиль этот перенимается!
– Забавно, – произнёс он вслух, – раньше я бы не стал дискутировать в постели о подлинности того или иного фрагмента...
– Ну, если тебя смущает наличие постели...
Она встала, как всегда, не стесняясь своей наготы. В лёгкой броне загара. (Откуда, интересно, здесь может быть загар?) Ему, не впервые видевшему её тело, опять показалось, что наготой она прикрыта лучше, надёжнее, чем одеждой, и что чего-то в её красоте ему не увидеть всё равно, как ни старайся, ни при каких обстоятельствах.
Ни при каких обстоятельствах...
Ощущение: вот-вот вспомнится что-то очень-очень важное! – снова всплыло в нём при этих ключевых словах. Всплыло, чтобы растаять, оставив после себя обычную лёгкую досаду.
Она пила воду, неторопливо и непринуждённо. Как всегда. Так же точно она пила бы, он уже имел случай убедиться, если бы воды вдруг осталось всего несколько глотков. Протянула ему другой бокал. Сглотнул слюну, отказался.
Пожав плечами, она снова подошла к окну, и рисунок жалюзи обвился вокруг её тела. Это было почти полной иллюзией солнечного дня. Безжалостной, как всякая разоблачённая иллюзия.
– Зачем? – он спросил это, не рассчитывая получить ответ на не впервые задаваемый вопрос. – Зачем нам добиваться точности датировки? что от этого изменится? что может измениться?
– Может быть, изменимся мы...
………………………………………………………………………………………
Тьма была непросветной, могильной. Мудрено ли, коли искры красноватые, в ней вспыхнувшие, сынами Муспелля мне показались.
Но то были факелы в руках людей. И не много так, как решил сперва, нет, всего два... три... ещё два... Ими в красное кольцо заключённый, подобно оборотню изгоняемому, я был, лежащий, в себя не враз пришедший после падения, хорошо виден им. А они, державшие факелы те, колышущимися пятнами почудились. Уж как обвыкли глаза к пламени, узрел я поистине страшное: зверолюдей!
Прямо стоящие на задних лапах, в передних факелы, они были шкурами и мордами схожи то ли с медведями, то ли с псами громадными; иные же в перьях были с головы до ног. Страшно глаза сверкали у всех, сверкали и зубы, но ни возгласа, ни рыка, ничего!
Нащупал я за поясом нож, в падении меня не покинувший, – и тут ближе всех стоявший псочеловек, в пятнах весь, ткнул факелом в лицо мне почти что, так что я свету не взвидел. И тотчас, как один, заговорили они. Хоть и не понял я слов, языка их не зная, уловил угрозу и ненависть одних, других же – непонятное что-то вовсе. И псочеловек наступил ногою мне на правую руку, и не мог поднять я ножа. И заговорил он вдруг на фризском наречии, каковое понимал я, ибо схоже оно немного с родным мне языком данов, и спросил он:
– Ты из тех ли, кто приплывал сюда раньше?
– Не приплывал я сюда раньше, но ежели о викингах речь твоя, то из них я...
Вой был мне ответом, и в круг вытолкнули человека росту невеликого, многих ниже, лицо руками закрывавшего, рванули на нём одежду, руки от глаз оторвали силою – и то была девочка-девушка, ножом меня одарившая! И псочеловек, склонясь быстро, вырвал у меня нож мой, над головой поднял и, всем явив, провещал яро:
– Се нож, коим несчастная врага нашего вооружила!!!
Нож рыбкой сверкнул и ушёл от меня, а псочеловек откинул, будто шлем, голову-маску собачью, а засим и шкуру с плеч скинул. Женщина передо мною была, старая, ведьме страшной подобная, да, может, и впрямь ведьма; и на девочке разорвали последнюю одежду, и вот уже две женщины нагие, различавшиеся во всём и вместе с тем схожие неизъяснимо, стали так близко от меня, старая и юная, как бы два лика Фрейи. И все зверолюди стали головы-маски снимать, являя человечьи, женские, старушечьи всё больше, хотя были и помоложе. И у всех в глазах ненависть горела лютая. Девочку держали крепко несколько рук, но и без того не двигалась она,как бы неживая, поникнув вся. Тело её было белее пены морской, кроме рук и ног, а соски – как глаза новорожденного тюленёнка.
Подтолкнули её ближе ко мне, меня же приподняли, крепко держа – и всё вой торжествующий был вокруг, а старая колдунья, руку протянув назад, взяла у кого-то нож мой и поднесла к тайным частям моим, явными ставшим. Но крикнули ей что-то, и задержала руку свою, страшная, а я-то, всему вопреки, не мог ещё раз не отметить, как всё же схожи обе, юная девушка и старуха древняя, нагие. И продолжала спрашивать:
– Много ли вас, приплывших?
– Погибли все, а было больше вдвое, чем пальцев на пяти руках. Всех пожрало море...
– Аа-ха-ха-ха!! Оо-о!!! – раскатились вой и хохот, отдавшись под сводами, а ведьма ниже склонилась:
– За чем плыли вы? Чего искали?
– Чего ищет викинг? Добычи и славы...
– Крови нашей и огня? Детей наших?! Говори!!
Вой не стихал, и пламя факелов колыхалось.
– Топор викинга – продолжение руки его. Сила – право брать добычу свою...
– А думал ли ты, что, силы лишась, сам добычей станешь?
– Сила многих против одного – сила трусов. Викинги сражаются с равными...
– Аа-а-ааа!!! Убейте его, убейте! – раздалось с разных сторон, но ведьма возвысила голос:
– Нет и нет!! Не убивать, малой то платой будет!.. Ты, викинг, силою хвалящийся, хоть и лежишь, беспомощный, отвечай... и не по правде ответишь, поцелуя огня отведаешь!.. а не было так, чтобы викинги на безоружных, на сонных кидались, как волки на стадо? Пили кровь жертв, от ужаса ополоумевших? Сердца вырывали из тел детей?! Говори! Огня сюда! Ближе!! Говори!..
– Не жги! Скажу... Было – но так было всегда, от века...
– Тогда ответь, как у вас, викингов, с врагом полонённым поступают?
– Всяко бывает... Иной раз доказавший храбрость свою равноправным воином делается... меч дают ему и новое имя... чаще рабом делают его, но и тогда ещё может он вольным стать, если в битве придётся ему к боевому веслу сесть... Бывает...
– Ну? что ж примолк?!
– В жертву Одину приносят пленного...
– Как? Отвечай, ублюдок!!
– Ублюдки те, кто... – не закончил я, лезвие мелькнуло перед глазами, и тёплое потекло по щеке и шее.
– Без правого уха ты, храбрец, куда как краше! – захохотала ведьма и впилась зубами в кусок мяса, только что ухом моим бывший. Вой кругом ещё усилился.
– Отвечай же! промедлишь, отрежу и второе ухо, потом нос! А там...
Рванулся я, но немало рук держало меня, и девочка смотрела недвижно, а на щеке её красная полоска ширилась, и лезвие у глаз моих искрилось красным.
– Пленного ставят перед ликом статуи Одина, оглушают ударом боевого топора и...
Удар обрушился на мою голову, и в третий раз за этот злосчастный день утратил я зренье, слух и речь...
………………………………………………………………………………………
– Разве ты можешь сказать, кто ты? Разве могу это сказать я? Разве есть кто-нибудь, знающий это?
– А разве с этим можно что-нибудь поделать? И если можно – нужно ли?
– Этого я тебе не скажу, да и никто не скажет. Но если не пробовать...
– Вот ты пробуешь – и что? Стала счастливее?
– Вот ты, до меня, не пробовал – и что? Лучше было?
Он не ответил.
– Лучше было? – настаивала она. – Ну, отвечай! Отвечай!
Он отвернулся. Но она взяла его за плечо и повернула к себе:
– Молчишь? Не знаешь, что сказать?
– Не знаю. Ничего не знаю. Никто и раньше ничего не знал и не мог знать. И к лучшему. Те, кто знали... много хорошего из этого вышло?
– Во-первых, они не знали. Они верили.
– Что?
– Ты и этого слова не знаешь?
– Ну, не то чтобы...
– Понятно. Скажем так: иррациональным средствам коммуникации в те эпохи придавалось большее значение. Так понятнее?
– Да... нет! – он вскочил с постели, и постель немедленно исчезла. Растворилась. Он не обратил бы на это внимания, если бы не болезненная гримаска на её лице.
– Ты что? А... это... Слушай, разве в... вашей Сфере не так?
-- В нашей... не... так...
-- Да? -- и это тоже были ключевые слова: «не так». Он не знал, почему, но ощущал достаточно отчётливо. Вот сейчас, сейчас... но нет, ускользнуло. Жаль.
Жаль. Ну ладно.
Вслух он спросил:
– Скажи-ка, а... воды в вашей Сфере... много?
– Не понимаю, – она, казалось, действительно не понимала вопроса.
– Воды, во-ды, – повторил раздельно. – Вот такой, в бокале.
– А-а, – кивнула с облегчением, – ты об этом... этой воде. Ой, я, наверно, опять выпила твою порцию, да?
Ускользнула. Да как лихо ускользнула! Молодчина, конечно. Но неужели совсем невозможно доверять друг другу?
Значит, невозможно. Пока невозможно. Тьфу, чёрт!
И засмеялся. Засмеялся, потому что это не было ключевым словом, но если бы его спросили, что такое (кто такой) чёрт, он затруднился бы ответить точно. Легче персонифицировать бесчисленные имена в манускриптах, чем... да, легче, несмотря на то, что, скажем, он лично не улавливает разницы между понятиями «Хелль» и «Муспелль» – при условии, конечно, что это не существа, а области обитания одноименных существ.
– Не бойся, я не хочу... пить.
– Врёшь! – засмеялась и она. Как она хороша, когда смеётся... хотя она и хмурая хороша... и любая... экая банальность! Но что сильнее банальности, впрочем? Разве что... жажда.
– Слушай... брось ты об этом... иди лучше сюда!
– Так ведь... – улыбаясь глазами, она показала подбородком на отсутствующую постель.
– Ого! А что, у... вас... без постели... не полагается, а?
– У нас... – она повисла у него на шее, волосы защекотали ухо, – у нас не... полагается... у нас много чего не так...
– Ммм?
– Умм... А сейчас ты спросишь, часто ли мне случалось этим заниматься... в нашей Сфере... да?
– Не-а...
– Неправда... даже если промолчишь, всё равно... так вот, в нашей – ни разу...
– Ну да?
– Ага. В нашей мне и пить никогда не приходилось.
– Что-что?!
– Да, ты понял правильно. В нашей Сфере не было воды. Совсем.
………………………………………………………………………………………
...На сей раз в себя привёл меня не свет, а вода. Холодная, лилась она на меня, как во время проклятой той бури. Солоно на языке стало, то ли кровь моя, то ли водой меня окатывали солёной. Да, солёной, защипало раны; схватился я рукой... и ощутил, что уха нету... и в чувство меня, конечно, привели, чтоб далее мучить... проклятые... кончали бы скорее!
Но вокруг была не тьма, разрезаемая факелами, а снова зеленоватый полумрак. Казалось, насмехается надо мною фламберг, к стене прикованный, а плита, на коей я лежал, изрезана была письменами-рунами. И к ним я обратил взгляд, прежде чем поднять его на тех, кто стоял надо мною. Но в предел зрения ноги попали, босые и стройные; и, голову подняв, узрел я ту же девочку-девушку, по-прежнему нагую, с кувшином широкогорлым в руках. И поодаль стояли ещё три девушки, одеждой почти не обременённые, и глядели на меня, словно бы на зверя невиданного. Но нестрашного.
Да и кому теперь мог я быть страшен?
Порешил было я, что старухи надумали отдать меня девушкам, коим по молодости лет жалость и вовсе неведома, и приготовился к страшным пыткам, умереть желая без стонов, достойно викинга. А та, которую из-за ножа в предательстве обвинили, уж наверняка будет свирепее прочих, доказать свою верность общине тщась...
Ещё раз хлынула на меня вода, заслепила на миг глаза; плита, изрезанная и ноздреватая, потемнела от влаги; я же вовсе был гол, ибо и пояс сорвали с меня, покуда в беспамятстве обретался.
И произошло то, чего уж никак я ждать не мог. Девочка, кувшин отставив, улыбнулась мне и промолвила:
– Восстань!
Говорила она на языке ретов, который мне был понятен.
– Восстань и сюда посмотри!
Посмотрел я. И увидел топор, лезвие в крови подсохшей. И рядом голову.
Голову старухи-ведьмы.
– Она была мне бабкой, – мягко текла речь девочки. – Убить нам пришлось её и не только... не только её... чтобы жизнь сохранить... тебе... Понял ли?
Ещё пять голов лежали поодаль. И смеялись девушки, смотревшиее на меня, смеялись виду моему и ужасу, коего скрыть не сумел я.
– Бабка была сильной... Она была... – девочка произнесла слово, коего не уразумел я. – Она была повелительницей... тех... кто в ручьях... и... кто в скалах... и других... Не просто было... это... Но она всегда враждовала с теми, кто поднимает бури, и... они помогли... нам. А ты... не бойся ничего. Старые женщины хотели убить тебя. Такие, как ты, были... здесь... раньше... раньше нашего рождения... Они убивали. Они жгли. Они мучили. Отрубали руки и ноги. Вырывали из живых... сердце. Глаза выкалывали... Старые женщины помнят... рассказывают... хотели они... отрубить тебе руку. Не сразу, по кускам. Потом выколоть глаз. Потом... вторую руку... Потом пальцы на ногах. Потом – ноги по щиколотки. Потом – по колени. Потом разрезать живот... немного. Выколоть второй глаз и кусочками срезать остальное... пока живой будешь. А когда уже не будешь, отдать в пищу свинье, а свинью ту не есть, но в море бросить... А иные хотели тебя кормить твоим же мясом... Были и другие... Вон эта, вот, – девочка качнула ногой одну из голов, – говорила, что надо тебя жарить, только на медленном-медленном огне, всю ночь и ещё день... А эта... – нога коснулась другой головы, – эта говорила: привязать к дереву над обрывом и оставить заживо муравьям да птицам, они на кровь собираются...
Голос девочки становился звонче, губы разгорелись.
– Стой... – простонал я, но она как не слышала:
– Остальные живы, их много... но нас больше, молодых... Мы сказали, ты... будешь жив... пока жив... и цел... Моя мать согласна... наши матери ещё... не старые... Старухи забыли... а мы... никогда не видели... такого не видели... такого...
– Мужчину?! – вдруг понял я.
– Да, так мать сказала: мужчину... Мужчина будет жить, сказала она. Пока будет, сказала... Пока...
– На острове нет мужчин?
– Мужчин нет. Что это: остров?
– Остров... земля, вокруг море...
– Такова наша земля. Вокруг море. Это – остров, по-вашему? Так говорят?
– Так говорят. Для чего... хотите оставить меня жить?
Смех девушек стал громче. Я попробовал приподняться. Смог сесть.
– Ты хочешь есть, – девочка уже протягивала мне блюдо с мясом и маленький кувшин. – Ешь. Досыта ешь. Старые женщины... не тронут тебя, пока... мы не... позволим... Мы и наши матери. Нас больше. Ешь.
Мясо было нежным, но прямо к ногам моим кровавая голова старухи подкатилась и смотрела на меня. Голова старухи, ухо моё отрезавшей. Горло сжалось, и глотать я не мог.
– Пей! – девочка снова смеялась. – Пей, ты жив. Много было вас... плывших?
– Много.
– Жаль, ты один уцелел. Если бы не один... тебе легче было бы...
Я смолчал.
– Ты живой. Молодой, как мы... Ешь, ешь. Силы возвращаются к тебе. Пей.
– Старухи...
– Старухи не войдут сюда. Матери придут. Сначала матери. Потом мы... Хотя... некоторые из матерей тоже... помнят...
– Помнят?
– Помнят приплывших с моря... не... таких, как ты... не...
– Не викингов?
– Да, не викингов. Других помнят, они тоже были злыми. Они убивали мальчиков ещё в колыбелях. Убивали железными дубинками, ломали хребты. Убили всех, остались девочки... Поэтому нет... мужчин... не выросли... Ты пей. Пей.
В маленьком кувшине было вино. Я чувствовал сил возвращение и пуще прежнего страх недостойный.
Девочка вела дальше:
– Такие, как ты... викинги... брали всё... Те, другие... брали не всё... свиней не брали, и... не брали оружие... хотя мать говорит, что оружия тогда почти уж и не было... но мальчиков они убили всех... а свиней нет...
– Свиней?
– Свинью ты сейчас ешь... Свиней мы едим. Людей не едим... – девочка вдруг произнесла несколько слов, показавшихся мне невнятным шипением, и перешла на иной язык, коего не понимал я почти, зато речь её стала свободнее: то был, видать, родной её язык:
– Ты молодой... Мы кормим, ты с нами... Тогда мальчики... могут. Ты... оружие... сейчас уйдём...
Она опустилась на колени рядом со мной и вдруг прижалась ко мне всем телом. И сразу отпрянула.
Убегая к выходу вместе с другими девушками, смехом давясь, она ещё крикнула громко:
– Скоро!.. скоро!!
Я смог, наконец, проглотить ломтик мяса...
………………………………………………………………………………………
– Есть будешь? – спросил он.
Она, всё ещё не открывая глаз, отрицательно мотнула головой.
– Совсем?
– Угу.
– Слушай, ты вообще ешь когда-нибудь? Или только пьёшь?
– Когда-нибудь... отстань, а?
– Ладно.
Он потянулся, взял несколько темноватых страниц – манускрипт стал лучшим средством от сна. А сна он с некоторых пор стал побаиваться. С того раза, как показалось, что из кошмара... обычного, казалось бы... можно не выйти...
– А знаешь... я ещё помню дискуссии о вещах, которые сегодня кажутся сами собой разумеющимися. Вот одежда...
– Что одежда?
– Ну, спорили: каково её происхождение? То ли стыдливость, то ли защита от холода и пыли... а может, украшение... и при каких условиях она могла бы исчезнуть за ненадобностью?
– Ты... помнишь? – она открыла глаза и неотрывно смотрела.
– Что?
– Ты... вправду помнишь... эти споры?!
– Ну... не сами споры... хватил, конечно...
– Да уж! – разочарование помимо воли выплеснулось в её голосе.
– Скорее помню информацию о спорах, которую... да неважно. Вот мы – нам не нужна одежда, и мы её не носим... Здесь ровная температура, нет ни ветра, ни пыли, ни грязи, ни дождей...
Она неожиданно села:
– Дождей?
– Ну да, – он подивился её возрастающему интересу, – дождей... а что?.. впрочем, конечно... раз у вас не было воды, то вы и не знали, что бывает дождь. Так, что ли?
– А ты, – она провела кончиком языка по губам, – ты-то сам видел этот... дождь?
Опять! Сколько ж она его будет так ловить?
Раздражение усилило голод. Он резко встал (закружилась слегка голова), подумал мельком: «Это сколько ж я не ел-то?», взял, не глядя, питалку и отправил в рот. Привычный нежно-зелёный вкус охватил нёбо, и он мельком ругнул себя за то, что позабыл пожелать вкус апельсина, тут же усмехнувшись собственному изыску: какая, действительно, разница? Вот интересно, какой вкус будет заказываться, когда никто уже не будет помнить ни вкуса апельсина, ни слова такого «апельсин», ни слова «вкус»?.. Никто? Кто, собственно, никто? Тьфу, чёрт! («чёрт» – умора!..) Надо, однако, следить за своими мыслями, они ведь тоже... Да-а, вкус... шницель по-венски... котлета по-киевски... торт пражский... финики финикийские... кофе по-турецки... апельсины из марокко... молочные щенята в меду... филе черепашье... колбаса краковская, сыр пармезанский, запеченные в глине фазаны, фаршированные томаты... мясо на рашпере... пиво пльзенское... галеты матросские... тартинки с гвоздями... суп из ласточкиных гнёзд (а это ещё что такое?)... мускат прасковейский... шоколад ванильный... ликёр «Бенедиктинец» (или не так?)... пирожное «Слёзы монашки»... компот ананасный... сигары кубинские... коньяк арарат...
Мотнул с усилием головой:
– Дождь – это очень много воды сверху...
– Тогда знаю, – вдруг помрачнела она, встала, и как-то вроде и рост её изменился, и тембр голоса, и вся стать, – очень сыро... размывает могилы...
– Что-что?!!
Она не ответила. Отошла в угол, посматривая исподлобья, как когда-то. Вот такой же был взгляд... и долго пришлось убеждать её, что не причинит ей вреда... пока не услышал от неё первое слово...
Он взял ещё две питалки, одну протянул ей на раскрытой ладони – жест мира и дружбы (откуда это, ну откуда?!), другую надкусил, пожелав при этом ни больше, ни меньше, как устрицу, за что и был незамедлительно наказан: гортань обожгло резким непривычным вкусом! Упрямо продолжал, однако, жевать, не меняя желания и максимально дружелюбно глядя на неё.
Она сделала отрицательный жест, потом как будто передумала. Взяла. Лизнула. Протянула руку к своему бокалу, отпила глоток. Снова лизнула и улыбнулась:
– Не гляди так, глупый!
– Как «так»?
– Сам знаешь. Зачем ты всё время заставляешь меня есть?
– Не будешь есть, умрёшь.
– Ты уверен?
.................................................................................................
Три дня провёл я в руинах безвылазно. Девочка трижды в день приносила мне мясо, воду с солоноватым привкусом, плоды – длинные, сладко-кислые, и круглые, терпкие и сытные. Вина ж не давали более. Но и без вина силы ко мне возвращались стремительно. Я уже не мог не замечать красоту девочки, её маленькие груди, смешно в разные стороны торчащие, её длинные сильные пальцы, шею, стройную и высокую... и даже маленький шрам на щеке, с той ночи страшной оставшийся, не уродовал её нимало. Напротив, как бы подчёркивал горделивость носа прямого и всегда лёгкое удивление глаз, широко расставленных. Понимая, для чего в живых оставлен, не мог я не испытывать стыда, ибо не викинг я был в глазах её, да и всех прочих, но как бы племенной бык, коего рано ещё приносить в жертву. Со стыдом мешался страх, ибо не знавал я доселе подобной работы, как и прочие молодые воины на драккаре. Впрочем, и старшие-то ворчали, что позабыли, когда женщину в глаза видели, не то что в руках держали – больно уж долгим на сей раз наше плавание оказалось, далековато мы на юг забрались, и Аквитанию, и Сарматию за спиной оставили... кто ж знать мог, что столь далёкое плавание для нас и последним станет?.. Будь на моём месте Эгиль-Шутник... да что о том? Нет Эгиля, нет Олава Чёрного, нет Хродмара Длиннорукого... правду сказала девочка (имени её так и не ведал я покамест): было бы мне легче...
Фламберга не касался я более, ибо и смерть предпочёл бы всё ж не в подземелье, да и в ловушку попадать не хотел более. Хотя, ежели поразмыслить, не в ловушке разве я и так пребывал? Не касался, однако ж разглядывал его со вниманием, надеясь втайне, что пойму, каковы его укрепы, и овладеть им сумею.
А на четвёртый день вывели меня наружу.
Явились по такому случаю те... матери. Было их не менее двух десятков, а то и поболе, возглавляемых предводительницей с топором, каковая оказалась матерью моей девочки (так я уже привык звать её мысленно, каждый раз с горькой усмешкой сам себя поправляя: нет здесь никого и ничего «моего», это я теперь «их», общий раб...).
Предводительница заставила меня встать перед нею, осмотрела с ног до головы, да и руками всего обтрогала (всё ещё гол я был, как то рабу и положено; заметил, впрочем, что и они одежду носят скорее ради тепла, а в дни солнечные да безветреные рады голышом походить).
Обтрогав же, краткий приказ отдала – и меня вытолкнули наружу, на свет. С непривычки глаза прижмурил – а меня уже гнали тычками вниз по тропе... К морю!
Вниз, да сытому, идти легче, чем наверх карабкаться. Быстро на песчаном берегу оказались мы, где предводительница повелительно указала мне: в воду!
Мысль безумная вдруг овладела мною: а что, коли уплыть от них?! Суждено утонуть мне – так умру свободным, присоединюсь к товарищам моим! А, как знать, может, и жив останусь, подберёт меня корабль какой...
И помедлив чуть для виду, кинулся в воду я, брызги рассеивая на мелководье, и, плюхнувшись, поплыл – к свободе!..
Да только не глупей меня оказались женщины. Малость понаблюдав за мной с берега, засмеялись они, разгадав мои помыслы, и девушек в воду послали. А те, плывшие не в пример быстрее меня, поравнявшись со мною, крепко за руки да за ноги меня схватили, так что рванутьсяуже не было возможности. Четверо их было. Пятая ж, девочка, плавая вокруг и в лицо мне смеясь беспечно, вдруг снова прижалась, как тогда, в первый раз... и руки её заскользили по моему телу, и сама она вдруг нырнула, а девушки, ноги мои державшие, отпустили, и одна из них схватила меня за волосы, голову над водой удерживая...
Небывалое творили с телом моим. Голова моя запрокинута оказалась, солнце било мне прямо в глаза, как в первый день на острове, а девочка вся под воду ушла, и не разобрать было, где она, где море, изнутри во мне всплеснулась волна горячая, и ушёл бы я под воду с головой своей ослеплённой, не будь девушек, за руки меня державших...
Но держали они крепко и, крепко держа, на берег выволокли. А там уже толпа матерей стояла, и предводительница впереди, нагая вовсе, но всё ещё с топором в руках... и столпились они вокруг меня, трудно дыша и смеясь, много ног... и вдалеке только ещё мелькнула улыбка девочки...
То, что потом было, запомнилось мне страхом таким, как когда впервой взял я меч двуручный – как наставник учил, левой у самой гарды хватом снизу, правой же – у самого конца рукояти хватом сверху – и ударить справа готовился, а страх сдавил гортань, как злобный тролль...
………………………………………………………………………………………
Он подошёл к окну и поднял жалюзи. Свет ударил в глаза. За окном на этот раз был морской пейзаж, великолепная бирюзовая гладь, ни единого белого гребешка, островок на горизонте... олеография!
– Тебя не тошнит? – спросил он, не отрываясь от окна.
– Не беспокойся.
– Что? О чём ты? Я спрашиваю, тебя не тошнит от этих пейзажиков? От красоты этой неписаной...
И так как она глядела удивлённо, он кинулся ко второму окну, к третьему, обнажил и их.
Во втором показался девственный лес, огромные стволы, шевелящиеся папоротники, узенькая извилистая тропка, на ней – свежий странный след, похожий на птичий, только гораздо крупнее. В третьем – скалы. Очень романтические скалы, увенчанные полуразрушенным замком, мрачные, на фоне рдеющего заката. Одно окошко в левом крыле замка светилось. «Скоттландия», – мелькнуло в голове, и даже не стал напрягаться вспоминать, что означает это слово. Что-то уж наверняка означает, какая разница...
– Открыть четвёртое?
– Мм... интересно, а если бы здесь было сто окон? Или тысяча? Ты бы только и делал, что открывал бы их, а?
– Тебе не очень-то нравится, что я паникую, да?
– Это ещё мягко сказано.
– А то, что всё это ложь... иллюзия... ты понимаешь?!
Она не ответила. Протянула руку, не глядя. Откуда-то возник чёрно-красный клетчатый плед. Она набросила его на плечи.
Он открыл четвёртое окно.
За этим окном была широкая застеклённая веранда. Стёкла местами потемнели, и разобрать, что там, за ними, было не так-то просто.
Он выругался сквозь зубы. Она только плечами пожала.
И это его совсем взорвало:
– Ну что?! Ты же сама... Тебе же так хочется доискаться до всего... Ну вот, пожалуйста!!! Пожалуйста!!! За окнами – пейзажи, за каждым – свой, и каждый раз – другой, и они ни разу не повторились, и все они – ненастоящие...
– Откуда ты знаешь? – она налила в бокал немного воды, посмотрела на свет и добавила ещё чуть.
– Откуда? Да именно потому, что они каждый раз другие!
– А если Сфера движется?
– Во всех направлениях сразу? Интересная мысль! Каждый день все четыре пейзажа -- другие, понимаешь ты или нет?!
– А если движение -- во времени?
– А-а... К нашему рождению или наоборот?
Она отпила глоток – как всегда, медленно, словно наслаждаясь самим процессом питья:
– Думаю, наоборот... А вообще, знаешь, всё-таки доискиваться – это одно, а паниковать – совсем другое...
– Потому мне и не хочется доискиваться, думать обо всём этом. Незачем. А ты...
– Ну-ну, продолжай.
– А, ладно. Унизительно всё это.
– Что «это»? – она как-то заинтересованней взглянула, даже бокал отставила.
– Да вот это... зависимость наша... от Машины... Вроде бы всё в норме... как будто ничего не случилось... пейзажики эти сусальные... это же видеозапись!..
– Очень может быть, что эта видеозапись – в нашем мозгу...
– Хрен редьки не горше...
– Что?
– Не знаю... так... неважно... ну ладно... вода, воздух... питалки каждый день свежие... даже мысленные пожелания наши исполняются...
– Прежде всего мысленные...
– Вот-вот... ну, прямо... как это... добрая фея, заколдованный дворец!
– Ну-у, – протянула она, – а тебе не кажется, что Машина вот-вот начнёт... ну, давать сбои? Воды, ты сам видишь, нам выдаётся в обрез. И какой-то острый запах появился, замечаешь? У нас так тоже было, прежде чем...
– Нет, не заметил... – он ощутил препротивный холодок страха.
– Ну, может, и хорошо,.. зря я...
– Нет, не зря. Не зря.
– А ты не пробовал... – она явно хотела перевести разговор на другое, – не пытался проникнуть в... закрытые помещения?
– В «комнаты Синей Бороды»? В них не войти.
– А ты пробовал?
– Я же тебе говорю: в них не войти.
– А ТЫ ПРОБОВАЛ?
В МАНУСКРИПТЕКУ ЛЕГЧЕ ВОЙТИ, ЧЕМ ВЫЙТИ
Здесь, как обычно, было полутемно и прохладно. Он включил боковые лампы и в их свете в который раз оглядел внутренность громадной металлической ячеистой скорлупы.
Тысячи ячеек. И в каждой – манускрипт. Он отлепился от сверкающей в свете ламп стены и сунул руку в ближайшую ячейку. Каждый раз, проделывая это, он не знал, извлечёт ли на свет тот же самый манускрипт, что и в прошлый раз, или же другой...
Каким образом они перемещаются?
Вообще-то особой загадки в этом не было Машина. Но...
Накануне они опять поспорили. Она задала вопрос, с его точки зрения, нелепый: Машина ли создала Сферы – или же Сферы, каждая в отдельности, создают себе Машины... Он только и мог сунуть ей под нос манускрипт #079, один из самых забавных и загадочных манускриптов, состоящий из одной фразы: «ЧЁРТОВ МИР ДОКАТИЛСЯ ДО ТОЧКИ И ПОКАТИЛСЯ ОБРАТНО». (Правда, есть манускрипты и позабавнее. Например, #33207 состоит из одного слова: «...кровосмесительство...». Что сие означает – загадка!)
Он полагал – возможно, не без оснований, – что именно манускрипт #079 послужил основой для создания более поздней легенды (от кого он её услышал, он, разумеется, не знал; видимо, от других людей в Сфере, и это косвенно доказывало, что другие люди есть или, во всяком случае, раньше были... да, косвенно...). По этой легенде, люди (тогда ещё все жили вне Сфер; да и Сфер ещё было очень мало) долго ожидали глобального катаклизма, вычисляли его основные причины, дату его наступления, причём занимались этим практически на протяжении всей своей истории (как у них вообще руки доходили до чего-то ещё?), и даже его предполагаемые характерные параметры: холод, тьма, сильное разрежение воздуха вплоть до полного исчезновения, огонь (не очень вяжется с тьмой, холодом и обезвоздушиванием, но такова, видимо, логика легенд), высокий уровень радиации, ядовитые насекомые, исчезновение воды, растений и волосяных покровов у людей... и так далее. Когда же долгожданный катаклизм явился, многое, если не почти всё, оказалось не таким. В частности, вместо ожидаемого разрежения атмосферы произошло, похоже, её чудовищное уплотнение. И лишь кое-где сохранились пузыри-пустоты, в которых и живут поныне уцелевшие люди...
Она выслушала, усмехаясь. Действительно, немного смешно – ну, скажем, откуда в этих самых «пузырях» могли взяться Машины? Но она спросила почему-то не об этом. Она спросила, почему исчезли книги. Он не понял её. Этого слова он не знал. И тогда она замолчала надолго.
Машина, Машина...
Бог из Машины...
Что такое «бог»?
Сколько мёртвых языков...
Сколько мёртвых...
Манускриптека – это кладбище...
Рука, наконец, коснулась шершавой поверхности манускрипта – ячейка никогда не срабатывала сразу. Всего несколько потемневших листков. Чернила почти не выцвели.
………………………………………………………………………………………………
– ...держу пари, кубинец! – усатая харя наклонилась над Ксавьером, и в бешеных глазах навыкате он увидел себя, маленького, искажённого, беспомощного.
Хавьер чуть усмехнулся разбитым ртом. Усач выругался и снова занёс ногу для удара.
– Прекратить! – лениво скомандовал второй, видно, чином повыше.
– Да точно говорю, кубинец он! Я по выговору его определил, как он пароль сказал...
– Прекратить, тебе сказано! Или, может, плохо задание понял? Тебя что, допрашивать его поставили? Мы его задержали, всё! Наше дело на этом кончается. Прочее – работа Носатого...
Хавьер внутренне содрогнулся – попасть в лапы к Носатому означало не просто мучительную смерть, этот маньяк... впрочем, что об этом думать! Этому палачу он живым не достанется! Но так попасться! Хуже любого новичка. И ведь видел же, подойдя к дому, что все окна явочной квартиры тёмные; ведь знал же, что если Карлос на месте, свет будет гореть хотя бы в одном окне...
Свет – вот уязвимое место их группы и вообще школы Д.Х.
– ...пока, тёмно-красный! – издевательски обратился к нему Ленивый. – Нам пора двигаться. В своё время за тобой приедут. А пока полежи здесь спокойно, поразмысли. Спросить ничего не хочешь?
Хавьеру многое хотелось бы спросить – но не у этих... что с Карлосом? Как эти подонки узнали пароль? Сколько ещё людей попалось к ним в когти? Удалось ли им взять хоть кого-то ещё из связных, кроме Карлоса? Каждый связной – это ниточка от пятёрок к Центру, а кто может гарантировать, что выдержит пытки?
– ...твой дружок согласился с нами сотрудничать и рассказал всё, что знал...
Старая-старая тактика! Рассчитанная на несмышлёнышей. И тем не менее Хавьер знал, что с этой секунды его уже не оставит мысль: а вдруг Карлос и впрямь не выдержал? Ведь узнали же они пароль... и, надо думать, не только пароль...
«Прекрати! Что толку об этом думать? Вспомни первый постулат Д.Х.: единственная вещь, которая идёт в счёт, это действия. Действия, а не думание...».
Хавьер был уверен, что положение не так уж плохо – для него лично. Но через несколько секунд убедился, что ошибся, что недооценил своих противников.
Щёлкнул выключатель, и наступила тьма. Он лежал в коридоре у входной двери – там, где на него и напали, едва он вошёл.
Ни один лучик света не проникал сюда с улицы. Дверь в комнату и дверь в кухню были плотно закрыты и, видимо, занавешены.
– Можешь помечтать о девушках! – кинул один из шпиков.
– Или о царствии небесном на земле, куда вы все так рвётесь! – добавил второй, и дверь за ними захлопнулась. Ключ повернулся в замке.
«Плохо. Очень плохо, что темно. Ну, Д.Х., что делать в такой ситуации?».
Хавьер словно воочию увидел насмешливую улыбку Д.Х. и услышал его весёлый голос:
– Прежде всего – не раскисать...
«Легко сказать», – подумал Ксавьер, пытаясь пошевелить руками. Нечего было и думать снять верёвки – связывали профессионалы. Невозможно и пытаться ползти, чтобы найти какой-нибнудь угол и попробовать перетереть об него... его привязали к чему-то тяжёлому... к чему – неясно... даже голову не повернуть, зафиксировали, сволочи... Но это ещё не самое худшее. А вот проклятая темнота... Полбеды связанное тело. Но темнотой связана и мысль.
«Д.Х. сказал бы, что мою мысль полностью связать не удалось, победил же я страх вот сейчас. Победил? Не уверен... Но ведь и ясность мысли, побеждающая страх, ещё не полная победа. Это мнимое могущество... Хорошо я помню Ваши уроки, Д.Х.? Ясность мысли – всего лишь точка перед глазами. Оторвавшись от точки, придёшь к могуществу истинному. К мастерству...»
Хавьер вдруг вспомнил, как он перепугался, впервые войдя в контакт с Д.Х. и поняв, очень быстро, что старик формально не член организации. Человек, знающий многих, находящийся в курсе по крайней мере половины планов и операций, лично принявший участие в некоторых, самых отчаянных акциях, – и тем не менее никем не рекомендованный... вообще непонятно как попавший в организацию!!!
– Что толку прятаться, когда любой знает, где ты прячешься? – сказал Д.Х., когда Хавьер завёл с ним разговор об этом. И больше тогда не пожелал прибавить ни слова. А ведь не мог не понимать, что это не просто разговор, что, возможно, Хавьер уже получил задание уничтожить его как вероятного провокатора (такие задания он к тому времени выполнял уже не раз и по крайней мере дважды не был уверен, что человек, которого он убивает, действительно провокатор, что это не ошибка).
Впрочем, Хавьер тогда ещё не знал, что уничтожить Д.Х. не так-то просто и что эта задача, во всяком случае, не ему по плечу. А мог бы и знать...
Кое-что о школе Д.Х. он слышал ещё на родине, но тогда не придал значения услышанному – мало ли бытует суеверий и легенд!.. Кто мог знать, что их пути пересекутся? что он станет своеобразным учеником этого немыслимого старика без возраста?
«Во вторую нашу встречу он сказал – как всегда, вроде бы ни к селу, ни к городу:
– Нужно показывать людям то, что ты считаешь нужным им показывать, но при этом никогда не говорить точно, как это сделано.
И всё. Я отмахнулся – дел было выше крыши, как всегда. Готовился налёт на остров-концлагерь для политических. Реальных сил не было, большинство боевиков было тогда переброшено на юг, для связи с партизанами – а ждать тоже было нельзя, каждый день остров-мясорубка перемалывал ещё десятка два жизней... А Д.Х. сказал, что он всё сделает, если ему дадут в помощь шестерых парней. Не умеющих читать, он особо настаивал на этом условии. И сделал...».
– Никогда не надо потакать себе, – сказал Д.Х., когда Хавьер попытался хоть как-то его порасспросить. – Это самое важное для человека действия. Не отказ от желаний, нет, но умение поставить желания на подобающее им место. Вот тогда любая вещь, которой ты добьёшься, будет истинным даром. Если ты захочешь есть, ты найдёшь способ раздобыть еду; если ты ранен, ты сможешь исцелиться... Потакание себе при отказе в чём-то намного хуже – оно заставляет нас поверить, что мы свершили нечто великое, тогда как в действительности мы просто застыли внутри себя...
– Как Вас на самом деле зовут, Д.Х.? – спросил Хавьер как-то. Вопрос был мало сказать невежливым – это был идиотский вопрос в устах опытного конспиратора (а уж Хавьер-то, во всяком случае, считал себя таковым). Но он уже понимал, что рациональные действия – не для общения с Д.Х., что именно такая нелепость, возможно...
Старик расхохотался:
– Меня зовут, как тебя. Можешь звать меня «дон Хавьер»!
Хавьеру показалось, что он что-то понял:
– А как Вас зовёт Карлос?
– С Карлосом я не говорю.
– Почему?
– Потому что этот человек скоро погибнет. Очень скоро. С ним уже нельзя разговаривать. Это довольно опасно для... для таких, как я.
– Для колдунов? – напрямик спросил Хавьер.
Снова рассмеявшись, Д.Х. проигнорировал вопрос-утверждение и неожиданно заявил:
– Вот для Белого Негра я – Б.Н. Легко запомнить.
Хавьер вздрогнул: Белый Негр был представителем Центра -- единственным, которого он знал.
Значит, у Д.Х. есть связи и в Центре!
– Не беспокойся, – насмешливо проронил старик. – Ваша организация не первая и не единственная, которой я споспешествую по мере сил...
«Чёртов колдун! Особенно убийственно было слышать от него такие обороты, когда он обряжался в национальный костюм...».
– Послушайте, Д.Х., – заявил Хавьер в другой раз, – давайте начистоту! Никакого колдовства нет и быть не может! Я материалист...
– А кто, собственно, тебе мешает им оставаться? – комически пожал плечами Д.Х. – Пожалуйста, считай всё это гипнозом, внушением... да мало ли терминов у вас придумано! Вон Сова, так та считает меня дьяволом во плоти, ни больше ни меньше! И на здоровье!
Сова была из пятёрки Хавьера. Опытный нелегал, меткий стрелок, не первый год разыскиваемая молодчиками Носатого, она была религиозна до мозга костей. Утверждали, что прежде чем выстрелить, она непременно бормочет несколько слов – начало молитвы...
«И всё-таки, Д.Х., что мне делать сейчас? Конечно, можно остановить дыхание. Вы научили нас этому прежде всего, и той же бедняжке Сове очень пригодилась эта наука, когда её схватили эти скоты... Но мне надо жить... то же самое, надо полагать, мог бы сказать каждый... но мне в самом деле надо жить – хотя бы затем, чтобы разобраться, почему провалилась явка. Возможно, это Большой Провал, и тогда придётся восстанавливать всю организацию... ох, не хотелось бы!..».
– Человек, не имеющий возможности отбиться от своей смерти, может поддержать себя только одним – силой своего решения. Он делает выбор и полностью за него отвечает. У него нет больше времени для сожалений...
«Это Д.Х. говорил не мне. Я услышал это, в общем-то, случайно. Но запомнил накрепко. Хорошо. С дыханием подождём. Есть ещё варианты...».
– Варианты есть всегда и везде. Не всегда и не везде человек понимает, что большинство вариантов – одно и то же... Тот, кто поверит, что видимая реальность – не единственно возможная, тот получает новые степени свободы. Есть силы, которые человек чаще всего не умеет использовать. А ведь случайностей чаще всего легко избежать, если не быть идиотом, живущим спустя рукава...
«Д.Х. очень любил повторять «чаще всего». Особенно когда садился на своего любимого конька: заговаривал о «силах» и умении человека их использовать...»
– Будь у тебя достаточно сил, ты запросто бы разорвал верёвки... Впрочем, будь у тебя достаточно сил, ты бы вообще не пошёл в ловушку...
После гибели Совы Хавьер как-то разговорился с Очкариком, которому он больше всех в пятёрке доверял... да чего там, любил. Этот парень, совершенно, казалось бы, не созданный для подпольной работы, был настоящим гением конспирации. И Хавьер впервые ощутил страх, когда задумался, что погибнуть может и Очкарик...
– Ничего особенного, – буркнул Очкарик, особой разговорчивостью вообще не отличавшийся, – просто старик использует иррациональные коммуникации...
– А если попроще?
– Ну, скажем так: он может выходить в иные измерения... и пытается научить этому и нас...
– И только?
– Тебе мало? Впрочем, нет, не только. Просто остального я и сам не понимаю...
«Да-а-а-а... Эх, Д.Х., плохо, что темно!»
– Плохо, малыш. В темноте не на чем сфокусироваться, а это очень мешает собраться... Но безвыходности не существует. Никогда. Ты вот неосознанно боишься колдовства, а того не желаешь понять, что мир от начала своего заколдован, и он поразителен, страшен, волшебен и неизмерим. И в нём ни у кого нет времени. Согласно этому и надлежит действовать. Действовать так, как будто этот поступок – твой последний...
«Похоже, что так, Д.Х.!» (см. продолжение)
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney