СООБЩЕСТВО

СПИСОК АВТОРОВ

Наталья Антонова

Я ЖЕ ХОЧУ В ТИБЕТ

03-01-2013







1

Постоянно созерцать ум в уме,
сумев преодолеть в этом мире корысть и горе.

Проснувшись рано поутру как обычно представила себя мертвой от обморочности первых трех дней до того момента, когда ветер развеял мой прах на все десять сторон света. Выпила зеленого чаю с жасмином и медом, съела бутерброд с сыром и вареное яйцо, чуть-чуть присолив. Повязала мужу галстук, сыну – шарф и – кому на работу, кому в школу для достижения мирских целей. Я же хочу в Тибет. Покормила рыбок, мирно снующих то влево, то вправо: скалярия Сита с ладонь, попондетты прямо из Папуа-Новой Гвинеи, два золотистых анциструса со дна моего аквариума (ах, огромен мир, ах, велик!). Зажгла свечу (утром темно и страшно, особенно, до перевода времени и зимой, так уютно, если горит живой огонь) на благо всем живым существам, чтобы каждому, кроме тех, конечно, кто сейчас в Горячем аду, было светло и тепло, было на чем приготовить еду, с помощью чего возжечь благовония: ладан, можжевельник, сандал, согреть руки, сердца, осветить умы. Помыла посуду. Приготовила еще один чай с жасмином, лимоном и медом, ровно шесть чашек, для синеокого трехлицего, черепами обвешенного с головы до ног беззаветного защитника Дхармы Ваджракилайя, помогающего избавится как от внешних препятствий, так и от внутренних, будь то осень, строительство атомной станции в соседнем районе, лень (буде и то, и другое, и третье случится одновременно), страх, ненависть, жадность, нежелание сознавать причину всех своих несчастий и бед, радостей и радостей – только я. Морскую свинку сына зовут Моисей. Он, слава всем Буддам, совершенный вегетарианец. Под сладостное повизгивание, покормлю и его. Теперь спать, спать (конечно, прямо с утра можно проспать все интересное, самого важного не сделать, непреложная истина состоит в том, что кровать, пробудившись, надо оставлять, как пару стоптанных ботинок, тем более, что у меня есть фильм про Тибет, крышу мира, который я смотрела не менее ста восьми раз и еще посмотрю). Там тоже осень. Там девчушки с годами немытыми волосам ослепительно улыбаются немецкому оператору, измученному бесконечными переходами по селам и весям тибетских надгорий, кислородным голоданием и всем тем, что приходит вслед необратимому изменению сознания при его переходе с западного на восточное полушарие. Яки, груженые разнообразными, не им принадлежащими тюками, черные и белые, как шахматы, передвигаются в одинаковом, несколько медитативном ритме по священной плоскости в основном вверх и вниз. Потала, словно жемчужина, сияет теснимая со всех сторон тьмой невежества и светлой грусти, сияет пустая внутри. И старушка, устало крутящая молитвенный барабанчик средь шума и пестроты окружающей ее сиюминутности, говорит в камеру: «Никогда не думала, что доживу до такого», и, как ни крути, нет ничего двоякого в ее словах, я знаю, что она говорит правду. Нам буддистам врать нельзя. Можно вязать оранжевые шарфы, то здесь то там сеять дубовые деревца для желудей и тени, создавать самые Чистые земли разноцветными мелками на сером асфальте, петь и мечтать о Тибете, в котором священный Кайлас возвышается над всем миром, и если взобраться однажды, осенним искрящимся днем, на его вершину, то больше ничего в этой жизни делать не придется.

2

Постоянно созерцать качества ума в качествах ума,
сумев преодолеть в этом мире корысть и горе.

Ближе к обеду понимаю – пора готовить. Моему сознанию, с самого утра и вот уже полжизни находящемуся в уютном коконе моего же тела, и тем не менее проникнутому идеей любви и сострадания, легко решиться порадовать сегодня близких. Конечно, печеночный торт для них, два вареных артишока – для меня (мне ближе растения: они молчат, все время сидят тихо-тихо на одном месте и не думают). Самые умные вознамерятся мне возразить, мол, и не думать можно по-разному: с адской ненавистью, с алчным полуголодным желанием проглотить сразу два зернышка, когда пропускная способность горла лишь в одно, с животным невежеством, не позволяющим осознать свою участь, которой удел абсолютное невежество. Растения просто не думают. Приготовлю еще и салат из салата. Потом посмотрю в окно. Можно сказать, что на улице идет дождь, что люди идут кто куда мокрые и грустные, что, кажется, скоро наступит похолодание, и выпадет снег, и придет Новый год, и будет шумно, весело и много мандаринов. Я останавливаю себя в самый разгар иллюзий: все это лишь мои домыслы, кроме того, конечно, что будет много мандаринов, лежащих то там то сям то прямо на полу и пахнущих один в один, как в детстве, на новогоднем утреннике. Рядком стоят мамы, наши любимые, еще молодые мамы, и за сотню жизней не оплатить нам долг перед ними, нарядили нас снежинками, звездочками, принцессами, ах, если бы так и прожить всю жизнь, не вылезая из тех переливающихся, сверкающих, ослепительных девчачьих праздничных нарядов. Какая бы это была жизнь! Я останавливаю себя в самый разгар воспоминаний: здесь и сейчас растительное масло и артишоки и нет ничего важней. Эту истину передавали друг другу повара при буддийских монастырях под грохот разнокалиберных кастрюль и звон разбитых стаканов, то же самое говорила мне моя бабушка, подвязывая тонким пояском морковного цвета платье, когда готовишь пищу, будь предельно сосредоточена, думай о том, чем будешь кормить с любовью и о тех, кого будешь кормить с состраданием. И не думай о чае, как берешь прозрачную банку, отвинчиваешь крышечку, засовываешь в банку нос поглубже и вдыхаешь внутрь себя до изнеможенья запах зеленого чая из далеких глубокогорных предморий, прежде чем заварить его в обыкновенной именной чашке, рисунок стерся, гравюра золотом, кажется, подарок какой-то английской королевы. Я останавливаю себя в самый разгар этой фантазии, так и не решив, а может добавить в чай немного багульника, чтобы его веточки причудливо сложились на поверхности в иероглиф, означающий «освобождение». Свободная от вымыслов и домыслов, воспоминаний и предощущений пью чай у окна, за которым идет своим чередом жизнь, ежесекундно воссоздаваясь снова и снова из вымыслов, домыслов, воспоминаний и предощущений счастья, именно счастья.

3

Постоянно созерцать чувства в чувствах,
сумев преодолеть в этом мире корысть и горе.

Не посвященный в природу вещей не поедет к морю поздней осенью или зимой, а если и поедет, то будет с недовольством потирать промерзшие насквозь конечности одну о другую, ворчать и жаловаться на природу. Ему недосуг взглянуть хотя бы разок на море, как оно врезается с остервенением в береговую линию и, наглотавшись песку, отступает, и так без перерыва, должно быть, целую тысячу лет, а меня разбирает такое нетерпение, что прямо после обеда одеваюсь потеплей и мчусь в ту сторону, откуда дует пронизывающий, сбивающий с ног морской ветер, я истово верю в то, что море ждет меня всегда, будто старый, седой семейный духовник, знающий всю мою подноготную, и моих близких, и моих дальних, и совсем мне чужих людей, и так до седьмого колена или вала, всегда в одном и том же месте, тут, у большого, мокрого, шершавого, если лизнуть, валуна. Я ложусь на песок. И сразу же накатывает ощущение покоя, будто кто-то родной положил теплую ладонь на глаза, или навалился всем телом, и тяжесть этого родного тепла в одно мгновение наполняет меня спокойствием человека, лежащего на правильном пути, думающего правильные мысли, хоть и не всегда безмятежно у меня на душе, мне стыдно вспоминать об этом, но, Ваджракилай возьми, я, как и любой смертный, могу выйти из себя, да так, что не найдется силы, чтобы затолкать меня обратно, могу выдать за ложь совершеннейшую правду, могу, споткнувшись, чертыхнуться так, что и без заката зардеются небеса, и мысль о том, что где-то внутри меня, под спудом, лежит-вызревает что-то премерзко-отвратительное, несмотря на всю сахарность моей внешней оболочки, приводят меня к мысли подорвать самые основы себя и изменить вместе с тем целый мир. Сотни снежинок, летящих, кажется, отовсюду, искрясь и сверкая, застилают мне глаза, и я вспоминаю историю, почти джатаку, про то, как один человек страдал от ненависти ко всему окружающему настолько, что не мог позволить приблизиться к себе на расстояние вытянутой руки ни одного другого человека. Он жил в одиночестве, страдал и ненавидел, даже когда приходил к морю, и оно утешало его, как только может утешить неживая дышащая вещь. Он сам готовил себе еду, пил один на один со своим отражением в оконном стекле: иногда джин, иногда воду. Бывало, он лежал тут, у огромного валуна, и думал про себя и больше ни о чем, и это были неправильные мысли. Так продолжалось семь лет, и длилось бы еще многие годы (тысячи лет), но однажды, как снег на голову, на него обрушилось такое сострадание, что не ощутить злобы, таящейся где-то внутри, под спудом, смог бы только непроходимый глупец. И он прозрел (правда, на это потребовалось еще лет семь). Пусть я немного замерзла, но ведь где-то живут люди, которые никогда не знали тепла, пусть я стану огнем для них, и водой для тех, кто страдает от огня, есть и те среди людей, кто никогда не наедался вдосталь, пусть я стану их единственной едой: кашей, хлебом с маслом, чаем с лотосом, есть и те среди нас, кто никогда не был любим – пусть всем нам найдется ровня, пусть все мы будем счастливы, как никто другой!

4

Постоянно созерцать тело в теле,
сумев преодолеть в этом мире корысть и горе.

Соединение одного человека с другим происходит чаще всего ночью, в полной темноте, лицом к лицу, один в один, как это делали до нас те, кто делал нас. Иногда мне кажется, что воссоздавая меня из небытия, мои родители потрудились на славу, иногда я думаю, что не особо-то они и старались, но чаще я думаю о том, что их усилия так ни к чему и не привели. Тем не менее, я родилась, всплакнула вполголоса, почувствовала, как кто-то растворенный в ослепительном сиянии почтительно склонился надо мной и вложил мне в правую руку небольшой шершаво-гладкий на ощупь шар, пестрый и бесцветный одновременно, если, конечно, долго разглядывать его на просвет. Поначалу я весьма неумело обращалась с миром, то и дело роняла его, пачкала шоколадом и кокосовой крошкой, теряла и находила (куда катится мир?) под кроватью порядком запылившимся. Затем мир стал предметом, который я старательно изучала в школе и чуть менее старательно - в университете. Потом я влюбилась, потом влюбились в меня, и спустя час я с ловкостью жонглировала да не одним, а несколькими мирами сразу. Впрочем, спустя пару лет я поняла, что в поисках чистых ощущений, чистых переживаний и, как следствие, чистого опыта, потеряла невинность и душевное равновесие, потеряла себя, и была вынуждена долго и без заметного успеха распутывать клубок причин и следствий, приведших меня к тому, что первый снег перестал пахнуть подснежниками, позднее яблоко потеряло свою округлость и вкус, море бесшумно билось о берег, даже открытый огонь не грел, даже в запертом на семь замков доме было страшно оставаться один на один с собой. Минуло еще лет десять, и однажды (я уже и забыть позабыла про поиск ответов на вечные вопросы – как быть, с кем ни бывает, куда дальше идти, если лень, тоска и беспросветное серое кругом) я увидела свет, один раз, потом еще, он наполнил меня такой радостью, таким блаженством, умиротворением, любовью, что я еще долго глядела на все вокруг огромными, как синие блюдца, глазами и ощущала запах, цвет и вкус окружающего меня мира, будто только сегодня родилась на свет. Время перестало истекать песком, отбрасывать тени, капать и тикать. Пространство высвободилось настолько, что только моей стала дальняя комната стоящего особняком маленького дома, в которой хоть шаром покати – не найдешь ни одной милой сердцу безделушки, в окружении пустых холодных стен я сижу обнятая теплым, огненным пледом в кресле-качалке, сплетенной из виноградной лозы, качаюсь вперед и назад (качнешься раз после ужина и бессмысленности этих движений хватает до первых лучей солнца). В эти самые темные часы я думаю о том, что даже самое глубокое море не способно вместить в себя всех слез, выплаканных теми, кто страдает от голода, одиночества, лжи, а человеку, любому из нас, стоит лишь захотеть, и он вместит в себя весь балансирующий на грани мир и, может быть, спасет. Почему же люди выбирают кружение эмоций, внутреннее беспокойство, страх смерти и, лишь в лучшем случае, страх новой жизни? Седые волосы метут пол, я в движении, я в покое, старая, сморщенная, худая: в меня едва помещается теперь чашка чая, ложка меда, а когда и для этого не останется места, я умру, от моего иссохшего тела постараются избавиться как можно скорей, слишком уж неприглядное зрелище. В разверстую, словно пасть ненасытного животного, могилу поставят гроб и станут бросать горсть за горстью землю, монеты, теплые слова, носовые платки, шерстяные носки, близкие мне и малознакомые люди, почти счастливые тем, что они-то живы, кто-то случайный уронит напоследок шар ни белый, ни желтый, ни красный, ни зеленый, ни синий, а все это вместе, все это разом закончится до следующего утра.

(7 ноября 2010 года – 12 мая 2011 года)
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney