РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВСергей Чернышев
Мертвый Ньютон
13-01-2005 : редактор - Павел Настин
*
Назови хоть Альцгеймером, мне уже как-то так,
шевельну разве ухом, поскольку все-таки звук.
Устаешь быть геологом, наблюдая, как темнота,
простилая события, сверху растит траву.
Да, наверное, дживу в итоге пробил маразм,
предыдущая жизнь - даже эта по грудь во тьме.
Лезешь заступом в юность - но это почти триас,
а пытаешся глубже - уже проступает мел.
Не буди меня дальше. Не знаешь, кто взглянет из-
под чешуйчатых век, на каком вздохнет языке.
Спи со мной в одном сне, любою из тех цариц
что лежат в твоей плоти, как города в песке.
Сад
*
Забывшись, сад раздавит в кулаке
какой-то дом. Дитё пойдет напьется
и вновь вернется в сад. Еще побыть никем,
ничем, нигде... Потом оно найдется,
и обнаружит вдруг, что дома вовсе нет,
и что зовут по имени. Откликнись,
или окажешься не на свету, а вне.
Или умрешь неназванным, великий.
Вернешься в сад. Прости. Вернешься в сад.
Любовь
*
вот отвалятся руки и что ты потом возьмешь
вот отнимутся ноги и что и куда идти
на затылке будет вовсю куражиться вошь
отгони ее милая я ж не усну прости
укушу тебя ровно в восемь пора вставать
просыпайся и выдумаем что-нибудь от тоски
да мы все еще здесь да под нами стоит кровать
дети молятся в кухне мышь глядит из муки
разломи ка мне голову скажешь потом что там
оторви мне ребро погони из сердца котов
как сбылось то все поцелуй меня натощак
раствори мне мечту в этом воздухе как и до
опоссум
*
поднимается ветер так прыгай с балкона лети
австралийским опоссумом диким мохнатым квадратом
прошлогодним конвертом который не может найти
ни дорогу туда ни о радость дорогу обратно
о как вид мы летаем но лишь неизвестно куда
и однажды лети пока не примерещилось поздно
пока все еще можно и можно взойти в сапогах
на гудящий последнею черною лестницей воздух
пиво
*
Мужчины летят гогоча в метро,
а бабы катятся по желобам.
У бога есть ангел считать ворон,
и ангел читать по губам,
ангел, склонный следить лавэ
и щелкающее в черепах,
и ангел для выживших в голове,
и ангел, глядящий в пах.
Скатилась последняя баба, стих
подземный ветер и вынес нас,
и ангел, которому все по пути,
сходит за пивом и скажет час.
ключ
*
Когда он умер, изменилось
семь - восемь записей. Потом,
когда нетрезвые хоронили,
то трудно поручиться, что
все удалось. Когда он умер,
серебряная саранча
сожрала город. Он подумал:
- Зима не кончится. В ключах
не стало подходящих к дому.
Он снова ищет дверь, но ключ
все не подходит. Ничей номер
не отвечает. Слово "сплю"
как ключ, что так же непригоден.
Нет, не проснуться. Среди тьмы
свет из-под двери. Не уходит,
он ждет. Там кто-то есть. Там мы.
Проказа
*
Здравствуй. Проказа зрения передается взглядом.
Шерстокрылый сераф выходит брать языка.
Результат заведом: лоза прозябает, гады -
разумеется ходят, и ангелов из мешка
высыпает господь - туда и обратно, птахи!
ничего не исправить, но можно сказать: прощён,
прощена, прощены... и, послав по-отцовски нахер,
наградить как проказой зрением, и еще
пресловутым глаголом. Пойду и выброшу в воду.
Твое сердце и так уже как черные кружева.
О моем промолчи. Вот такая вот, блядь, свобода
как моря и земли обходить на хвосте слова.
Жопа мира
*
режь гайку лей страхи в лиру
баб катай по росе
и бойся - ведь жопа мира
думает за нас всех
так половозрелый ящер
ведомый на площадь петь
зашкален ненастоящим
вменяем не улететь
туда где как мяч упруги
девы где светел страх
туда где едят друг друга
на золотых блюдах
где время все большим змеем
выблевывает свой хвост
где выжившие умеют
и слышат свой третий мозг
Челюсть
*
Гори и пой подобно мёртвой меди,
нет, старику, кричащему в кустах
на человека, запертого в ветер
на сорок лет, пока в его глазах
слепым пятном засвеченной сетчатки
живёт огонь, качаются слова...
Гори и пой. Бей челюстью несчастной
людей по узким твёрдым головам.
пусть бабочки
*
Останься - изнутри поющей птицей.
Потухло небо, цокает капут,
шевелится и дышит вереница
людских огней. Дома еще цветут
прошедшим днем, но облететь знакомей.
Нет, пусть огонь, пусть бабочки горят.
Пусть ночь считает мертвых насекомых
и падает последним, где заря.
С днем рождения меня
*
Все правда. Я один такой на свете.
Ты слышишь - серединой октября
летит, охуевая, хищный ветер,
и мертвые деревья говорят.
Все утрясется. Если будет мало,
вдруг выйдет Бог с луною в голове,
и спросит: "Нет меня?!" - и даст в ебало.
А я ему. Он вроде человек.
И разойдемся с тихим уваженьем.
Все хорошо. Трамваи, дождь, Нева.
Я. Наложенье кадров. Наложенье,
не более. Лети, охуевай!
звук
*
Мерцает плоть. То дым, то человек,
то муравейник. Звук, почти напрасен,
переломляется в промерзшей голове
и бьет хвостом. Он зелен, жёлт и красен,
он пуст. С полуразумным языком,
свисающим из нарочитой морды,
ведущим в некий киев - далеко.
Там яблоки. Там думают на мертвых,
которым есть и имя и лицо,
под ним остановившаяся память,
а глубже - звук, большое колесо,
запястья с зарастающими ртами.
зашей глаза цыганскою иглой...
Зашей глаза цыганскою иглой,
кричащими за улицу стежками.
Иди как камень, думая шагами
по мнимой мостовой. Пускай пришло
иное время - ты растишь своё,
еще все живы или неподсудны
(глазное дно, куда, почти безлюдным,
пейзаж ложился тихим кораблём -
чтобы остаться вечным). И тебе
мы ужаснемся, увидав вживую
и ощутив, что ты не существуешь.
Что мы не существуем, лишь убей.
метеорологи выплясывают дождь
Любовь причудливей, чем секс двух акробатов
на ветке дерева в пернатой вышине
на фоне облаков при включенном закате
в безветрии и музыке извне.
Так свет, споткнувшись, падает на тайну,
метеорологи выплясывают дождь,
мы дышим в такт, а дети скоро станут
завязывать шнурки без помощи точь-в-точь.
фокусировка
*
Литперсонаж, намокнув под дождем,
испытывает целый ряд эмоций.
Он чувствует, что выдуман - от поца
до шнобеля, от нюха и до паха.
Случайна родина. Случаен отчий дом.
Случайна женщина, которую не трахнул,
и та, что трахнул, тоже. И, набычась,
он понимает, что случайный автор
в депрессии, очнувшись космонавтом
в случайном мире, где-то под кустом,
с легендою, в которой, как обычно,
случайность родина, и женщина, и дом.
единое пространство снов
*
Ты скажешь:
- Сны стареют вместе с телом.
Ты вспоминаешь вымерших волков
и голых дев. Они почти оделись,
но умерли в тебе, у сундуков
с деньгами и оружием, а дочка
с утра просила денег на ружье,
чтобы стрелять по сверстникам.
Все точно,
волк возвращается.
- И все твоё (моё):
пустые царства, бег по облакам,
все неживые, разговоры с Богом,
все подземелья, мертвая рука,
конфеты.
Море, ставшее глубоким.
Великий Тапок
*
Энтомологу не различить без луп
нас - многочисленных, однотонных,
с корешками квитанций, следами губ,
с фиолетовым номером на ладони.
Кручу голову в лапках - не оторвать.
стало быть, пока что Великий Тапок
занесен, невыдуман и кровав,
но далек, и спокойно ложишься набок,
в темноте, лишь желтый щербатый буй.
Где-то там, в дворцах из горящей ваты,
белобрысый мальчик достал трубу -
неизвестный вызов: "Гаврила, хватит."
на непонятном фоне
*
Отселебрейтились осенние. Зима
почти уже. Отяжелевшие подолы
труднее задирать и тяжелее мять.
Всё замедляется. Без галопередола
труднее попадать в притормозивший такт.
Частишь и прыгаешь на фоне - тихом, сером,
почти невидимом, поскольку темнота
взяла своё - всех нас - и дремлет сытым зверем.
поближе к пустоте
1.
Не речь, но голос, вышитое эхо
в пустом нутри поет о том о сём,
свирепой белкой вертит колесо
за эту дрожь, за бисер, за орехи.
Свирепой белкой, слабой и бесстрашной,
живи в кармашке, слева на груди,
поближе к пустоте, где так гудит
парчовый, осыпающийся бражник,
сфинкс, бабочка, украшенная раз
стеклярусом, раз черепом и тьмою,
поющая о том о сем с тобою -
в кармашке ляляля цокцок с утра.
2.
Дитё засыпает. Прощаясь
с ним на ночь зубастым цокцок,
бесстрашная белка вращает
молитвы пустым колесом.
Зима. В рамах мертвые мухи.
В контактах наука искрит.
Какое бессмертное ухо
разинуто в шелест и скрип,
чей радужный глаз украшает
хрустальным горбом потолок...
Колёсико белка вращает
под скользкий сквозной шепоток.
3.
Глаза у ангела - два белых паука .
Не очень верь, пасясь под липкой сетью,
что камень тверд, пока не влип, пока
не превратился в нить. Пока на этом свете,
и белка умная с пружинистым хвостом,
взобравшись на плечо, старается и вспомнит
первоначальный мир, затянутый потом
сплошь ловчей сетью меж тобой и домом.
еще немного
*
Бог покатает мир на языке
еще немного - может быть проглотит,
а может выплюнет, а дева в дневнике
напишет: Ничего не происходит.
Никто не умер, это хорошо,
но замуж не зовут, и это плохо.
Алоха стала дикой и большой,
и съест меня. Нет, выплюнет. Алоха.
ремиссия
*
Скорей не плачь, поверь - ремиссия настанет.
Как зайчик сказочный с убогим узелком
спеши за тридевять, и , думая пупком,
не трогай головой ни лиц, ни расстояний.
Чух-чух наш поезд, механизмы бьют ногами
в неотдохнувший рельс и теребят свисток,
внезапно мертвецы приносят кипяток
и одичавший чай стучится в подстаканник.
Но ты не очень верь в дорогу - так случилось,
что чай совсем не чай, и город не тамбов
и не караганда, раз там, в тебе, любовь
закрылась изнутри и ключик проглотила.
халва
*
На гурию, бери её за зад
и думай в такт одышливых движений:
"Я умер. Я уже не виноват.
Так маловероятно возвращенье
в залепленные снегом города,
под звучный, дымный, проволочный кокон,
под ртуть и натрий, вновь попропадать,
помыкаться, живым и недалёким."
Халва, щербет. Потусторонний зад
качается в руках. Ненастоящий,
двоясь, пейзаж качается в глазах.
Так солнечно, и скучен куст горящий.
думаем кота
*
Любая работа грозит превратиться в тепло,
любое тепло излучиться в дурное далЁко -
калить сковородки, конечно, раз так повелось,
что джоуль за джоуль, товарищ, что око за око.
Летите, родимые, нафиг, в ментальное ню,
попейте чайку там, пожарьте на ужин людишек.
Пуста моя речь. Я не cделаю, не сохраню,
и ужин мой жалок - сырые визжащие мыши.
глухинем
*
Он глух и нем. По-видимому, ест.
А может курит. Серый и хрипящий,
мешает нас с травой, покуда интерес,
и черным пальцем уминает в чашке.
Мы тлеем, дым летит: касания до дев,
холодные моря и пролитое масло,
коты и хомяки, и бесы в бороде,
и борода. Тьфу, темнота. Погасли.
корыстным журавлям…
*
Корыстным журавлям, построившись свиньёю,
высматривать с высот засахаренный юг
с лягушками в меду, сновидящим каюк,
идущий с песнями над ласковой землёю.
Пускай летят. Пускай в окошке спальни
синички мельтешат, как жёлтые нули
при абстиненции. Ни неба, ни земли,
и очень холодно. В казённой готовальне
спит пьяный землемер. Перелинявшим солнцем
его разбудит март и выпустит в поля -
пусть меряет жнивьё и стукнет журавлям
с растаявших болот: хоть что-то, да найдется.
2-е пришествие (богобоязнь)
*
Сцепи ладони - слышишь, как внутри,
в багровой тьме, где умирает воздух,
летают птицы, дышат паровозы,
и возникает некто или три,
и выворачивает это дело нафиг:
нет воздуха, и ты вдыхаешь кровь,
а также плоть, и эту, блин, любовь -
и Бог, как ленин, смотрит с фотографий.
в простыне
*
Накрывайся простынью с головой
и смотри сквозь дырочку в простыне:
свет потухнет залитой головнёй,
ночь сожрёт тебя как чемодан, на дне
у которого в наслоениях фото и
старых писем ищешь неявный пункт
превращенья в кого-то, кто вряд ли ты,
через дырочку глядящего в темноту.
семиглавая ртуть
*
Твои сяжки, твои плавники,
твои зоны Захарьина-Геда,
твои перья, твой тонкой руки
розоватый просвет, твоя гедо-,
моя -ния, и ужас врача
при осмотре, обычный для хомо,
а застрявшие в лифте кричат,
но совсем не за тем, чтобы помощь.
Ох, тела твои будут мелькать,
перепонки, хвосты и вибриссы.
Семиглавая ртуть, облака,
древнегреческий хор в эпикризе.
непрощённые
*
Мышление есть внутренняя мышь,
животное, нетрезво и бесстыже
бродящее за лбом. Она желает кыш,
да некуда, и можно только ниже,
где мышь другая, белая - душа -
рыдает, заплутав в кишкастом теле,
как моисей в степи - не подышать,
не что другое. Тихо посветлело
снаружи небо, ветер пьет из рек,
и победить уже почти не больно.
Как два веретена, еще быстрей
они летят, раз где-то путь на волю.
наше все наше (клизма Пушкиным)
*
В завершение метаморфозы
все как было - лишь суше и злей
в узких улицах движется воздух
прижимая случайных к земле.
Смутно водонапорная башня
кружкой эйсмарха в небе торчит,
девы странно подобны вчерашним,
уже зная, что скажут врачи,
а в разрезе больничной рубахи
всё почти одинаково, и
равнозначно, от нюха до паха,
и дописан анАмнез. Ля ви
описуема, словно конечна,
ощущаясь как пепел и кал
узких улиц за черною речкой,
где и я бы за тридцать попал.
поделочный материал
*
Ветер бережно выдует голову как яйцо,
и аккуратными пальцами, выпив ненужный мозг,
(будет чем, поглядишь) нарисует тебе лицо,
и снесет тебя девушка в одном из далеких гнёзд.
Вот такая любовь. Порасти пока молодцом.
Покупайся в пыли, полетай над рисунком улиц.
Речь становится шелестом, свистом - и существом,
что, хватаясь за морду, радуется, что проснулось.
ниневия
*
Опустишь веки, а потом,
когда Ниневия утонет
в волнах спеленутым котом,
пойдешь искать того, кто помнит
порядки, улицы, грехи,
людишек мерзких - и не сыщешь.
Заплакать что ли - так тихи
там были вечера, и тыщи
больших огней цвели в домах
пускай с людишками, но ярких.
И твой там был - да вот волна,
и всё - и города ли жалко.
глиф
*
Посетитель папируса, встав на крошащийся текст
зазвеневшими цырлами, чувствует вдруг, что движенье
переходит в скольженье по осыпи. Виды окрест
откровенно враждебны, заточены на пораженье.
Населенье пейзажа глядит, оживляясь, как он
все успешней коверкает речь и сливается с марким,
липким, дышащим фоном, присохнув бескровным значком
где-то в самом низу, где топорщится жвалами автор.
жители зеркала
*
Где-то бреются люди, юницы колдуют глаза,
но уходят за раму и там подыхают от смеха.
Ну, гляди, оттянув воспаленное веко, как за
старым зеркалом в ванной гуляет калёное эхо,
непонятная, быстрая, полузаёмная жизнь
диких ртутных существ, освещенная скачущим светом,
череда уподобищ, глодающих лица и лишь
тем живущих, ловящих, и скверно приятных при этом.
вертиго май
*
Нотабень менторья в перигее, а фигли - весна.
У архонтов вертиго - то варвары, блин, то метеки,
а эфебов инсомния тащит за шиворот на
звук горячечных улиц, как в тайные библиотеки,
где раскроются книги из двух задрожавших страниц,
и любой, содрогнувшись, поймет, что он тоже прочитан
и заложен закладкой, и сложен, как гимнософист
в три и больше погибели, и, безусловно, засчитан.
Вот и кончились схолии, в мертвых гимнасиях тишь,
всё пока что по фаллосу. Приподнимая туники,
стайка нимф переходит вброд агору, где ты летишь
не безрукой Венерою, так безголовою Никой.
как трупы рыбарей
*
Читаю что-то и твержу "наоборот".
На улице весна , но холодно ужасно,
смотри - несчастный оборот деепричастный
синеет и дрожит, и переходит вброд
скулящий воздух. Даже нервные сигналы
плывут неспешные, как трупы по Неве
замезших рыбарей...
Трясясь, домашний зверь
пытается залезть в квадратик солнца малый.
Ра
*
Роняет птиц, как тёплые ножи
в безветрие, в оторопевший воздух,
и слышишь телом, как вокруг дрожит
железный нимб из крыл и клювов острых,
и вынуждает изменяться фон -
была стена, а сделалися хляби,
потом светила - и выходишь вон,
ложась как нож в раскрывшуюся лапу
Амона Ра, чтобы потом лететь
из синевы под сомкнутые веки,
где пляшут сны, где в красной пустоте
всплывает мир и бродят человеки.
бурятская кухня
*
Любая дева призрачна, хотя
по самый взор в волнующемся мясе,
а выше взора волосы летят,
шипя и извиваясь. Даже масса
и положение в пространстве, боль внутри
не делают иною, чем другие
кровавые, пустые пузыри,
что выдувает легкими тугими
такое некто, что, сказав "увы",
ты только начинаешь, прикасаясь
к горячей жути, и уходишь ввысь,
и лопаешся, сильно удивляясь.
стаз
*
Проснешься утром - вновь небритый.
Приятно всё же, что гештальт
устойчив, что глаза открыты -
пойдем, посмотрим кто сказал,
что происходят перемены.
Остолбеневшая вода
стоит в деревьях по колено
над садом/парком. Навсегда
холодное как окунь лето,
луны серебряный живот
плывет, как малая планета
и кажется, и свет не жжёт.
подземный егерь
*
Есть существо, которое меня
неслышно заменяет - там шматочек,
шматочек здесь - так значит в полымя
из саламандр, в подводный ртутный прочерк,
из поползней - в число подземных птиц
в огромном, странно вывернутом небе
с железным солнцем, с пустотой границ,
где егеря, кусая длинный меби-
ус, говорят на вечном языке
что все не так, и что похолодало,
что в пустоте есть звук, есть ангелы в песке,
а жизнь куца, но склонна все сначала.
короста
*
По кожистой, по складчатой земле.
То жёсткий пух, то плеши и короста
людей и света. Сны поют в игле
на всех, полукилометроворостой.
В кривых природных впадинах вода,
в ней рыбы и утопленницы, сети,
там отраженья, что туда-сюда
из-под предметов, в движущемся свете,
пришедшем греть тяжелые бока
свернувшейся в большой клубок, незнАмой
но близкой твари. Горы, облака,
короста нас, и в каждой пОре - знамя.
дефект восприятия
*
Имена свои поёшь,
но не знаешь песни,
горстью воздуха живёшь,
ничего не весишь.
Дымовая карусель,
цокот, свист и шелест -
вещь, приделанная всем
в верхней части тела,
позволяет видеть смерть
и различья в лицах,
позволяет посмотреть
и не убедиться.
мертвый Ньютон
*
Для космонавтов риск сойти с ума
не просто вероятен. Мертвый Ньютон
их за ноги хватает, тащит в мать
сыру-землю, а в важную минуту
им прыгает на грудь, чтоб раздавить
и легкие, и сердце, и характер.
Пожалуй сбрендишь. Вспомни визави
с ним в детстве невесомом - и о пакте:
ты не летаешь - он тебя не ест.
Забыл? Так почему же не летится? -
ни в космос, ни подалее от мест,
где мертвый Ньютон то и дело сниться.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney