РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВОлесь Барлиг
ХАЙБОРИЙСКИЙ ЦИТАТНИК
21-01-2010 : редактор - Женя Риц
ПЕСНЯ СНЕГОВ
Дугласу Брайану
Мой отец духовой пирожок
с комочком малого ливера в серединке,
когда-то там были рисунки:
космо-графика
(дядьки в скафандрах,
тени на сферах,
на куполах ракет,
на бластерах
(чаще всего они
сами осколок тени
- не чёрный,
нет,
бархатно-грифельный
сталактит
с обмытым остовом…);
потом батя мой накренился
и так предсказуемо
там ожидаемо опрокинулся
на всякое фентези…
Что там в начале?
- Андре Нортон?
не помню,
не спрашивал,
но пророс деревом Сефирот
несчастный,
о, несчастный какой,
неприкаянный,
бедный,
малыш и боксёр
Роберт Говард.
В сраку Кулла-завоевателя –
всё это проходное,
для разгона пера,
только Брэн Мак Морн ничё так,
да и Конан, по сути, –
воробьиное пёрышко,
теплИться сердцем к нему, это что –
латентное пидарство?
Впрочем, Бобби ушёл,
Бобби не мог больше ходить,
а Сефирот всё равно
приносит плоды.
Вы знаете, что такое:
«Феномен русского Конана»?
О, вы не знаете что такое «Феномен русского Конана»!
Со многих всё начиналось,
но ещё бОльшими всё закончилось,
но вот на горизонте есть имя:
«Дуглас Брайан»,
я говорю его вам полушёпотом,
я говорю его призажмурив глаза.
Там было столько
столько пиздецовой красоты,
столько, что хотелось свой член
ещё находящийся в стадии роста
и утолщения
дрочить и дрочить,
вот, поглядите сами:
«У меня была дочь. Я зачал ее обманом, подобно тому, как много лет назад зачал меня ты. Моя девочка, Соль с золотыми волосами. Она мертва. Они убили ее. Они вонзили деревянный – кол прямо ей в живот. У нее был гладкий красивый живот, как чаша цветка, только что расцветшего посреди реки... Я нашел ее на рассвете мертвую, и она уже не ответила мне, кто сделал это»;
или вот ещё:
«Единственный, чей образ был навсегда выжжен в его памяти, был Синфьотли. Конан знал, что никогда не забудет первого насилия над собой: Синфьотли был первым, кто схватил его за волосы и связал ему руки, Синфьотли первый попытался поставить его на колени. Этого человека он будет помнить. Если бы киммерийцу сказали, что первая ненависть сродни первой любви, он бы рассмеялся этому идиоту в лицо»,
но вот всё просрали,
всё на хуй просрали,
и что остаётся?
Я заглядываю в старую
розовую
клетчатую тетрадку
и там строчки намёток,
фразок,
названий,
гендерных изысканий
между качками и ведьмами,
метафизическими
андрогинами,
и кучей другой мудозвони.
Я заглядываю в зеркало,
и что там?
Там пирожок доходит в духовке.
Я отправляюсь на кухню
чаю попить и покушать печенья
и Бога прошу по дороге:
«Боже,
только б не ливер,
только б не ливер…»
СКРИЖАЛЬ ИЗГОЕВ
с любовью Кристоферу Гранту и Натали О’Найн
Как и положено
всё начинается с Цернунноса
он появляется неспешно,
вот так, к примеру:
«…Живая лавина струилась по земле – медведи и рыси, волки и лисы, барсуки и белки…
…Трава тщилась вырваться с корнем из почвы, расползтись в стороны, попрятаться в норы, подобно змеям, лишь бы не попасться под чудовищные копыта.
Воздух свертывался подобно скисшему молоку, и дождь тек вверх…».
Короче!:
возносится над
пирамидами сосен
с коричневой кожей атлант,
огромный и сильный зверь с лоснящейся шерстью
гордо несущий на голове
рогов – острую пятилетку гледичии.
Под кожей его пролога полнятся
пот источают
сонмы душ обездоленных.
Вот об одной из них
небольшое
лирическое отступление:
«Вздохнув и поправив на груди черный кхитайский халат, Амальрик выглянул в окно…
…И в его опытных руках эти отчаянные храбрецы и задиры, мнящие себя искушенными и пресыщенными, но совсем не знающие подлинной жизни и подлинной жестокости придворные, оказывались беззащитны ….
…Ему нравилось соблазнять их, таких жаждущих быть соблазненными, одного за другим, и наблюдать затем, как прячут они глаза, случайно сталкиваясь с посланником во дворце…»…
Только с Валерием всё по-другому –
вам жалко Валерия?
Я скажу про него вот такое:
он дырявый кувшин
с росписью невьебезной
подносящийся к празднику
(вижу:
румянятся гости, куражатся,
будто бы перламутр
белки глаз (всё блестят и блестят)
и повар спешит
наливает в красавца вино,
а тут – такая оказия!);
он панно ручейка и фонтана
на отвесной стене
погибшего замка
в сердце пустыни
пред взором случайного путника;
он сломанный меч
в разгаре звенящей битвы
(глядите!:
умирает красной слюною давясь
какой-нибудь бородатый
Изгнир
или может Вармодер,
и ты переводишь дух
ещё не впитав в полной мере
взглядом клинок
рукоятку покинувший
гроб из клетки грудной
себе уготовив);
он любовник в первую свою ночь,
что не знает
как совладать с этим телом
и всеми его отростками,
а девица тоже ещё –
вся дрожит,
дыхание затаила,
ждёт новой боли
и крови;
весь он такая,
как Амальрик сказал?:
«Сумрачная сдержанность»…
Вот ведь выдумщик!
Вот ведь,
поэтическая натура!
Валерий (всего-то!) –
карасик серебренный в водах стоячих
душу отдавший хауранской принцессе…
«…С первых дней, как принц появился в Тарантии, немедиец ощутил к тому безотчетную симпатию…
…Однако горький опыт с давних пор приучил барона подыскивать себе спутников лишь среди тех, кто в душе ему глубоко безразличен, и сторониться немногих, к кому он мог бы искренне привязаться, поскольку это было небезопасно…
…С Валерием же он держался особенно настороже, ибо тот обладал тем редким качеством, – трепетным сочетанием ранимости и силы, почти болезненной напряженностью души, – что делало его в глазах Амальрика практически неотразимым. Вот почему так редки были их разговоры…
…и каждый раз барон затевал их со сладостным ощущением запретного наслаждения…»,
но, как и положено,
всё обрывается Цернунносом
и Конан – профиль точёный,
совсем не рязанская рожа,
пусичка, бусинка, лапушка,
где, поглядев, скажешь,
что уже далеко за сорок?
Нет,
это вам не Борис Валеджо
(а Андрей Арискин какой-то).
Трах-тибидох
Бога-Оленя
золотом чистым
и нету его…
Всё,
истекает сказ,
сказу приходит конец.
- Как же! Как же! -
слышатся голоса,
- Ведь будет ещё
чёрное сердца у Аримана,
будет ещё колдун –
Ксальтотун
(гнусная мумия),
будет лимфа,
пожарища,
тени служителей запрещенного бога
и красавицы,
гроздья красавиц –
для каждой главы по ягодке…
Не хочу, отстаньте!:
пусть расскажет об этом
Бобби –
он в романах своих не любил людей,
он любил чудовищ:
запредельные монстры стоят,
красуются
полюбуйся, тут у каво что:
хоботы-щупальца,
шерсть на загривке зелёная,
зубы длинною в локоть…
Я спущусь на ступеньку ниже,
постою в стороне от тронного зала,
пусть колона укроет тело,
пусть колона не пустит крик
в мои уши…
Время жалящих стрел
пронзает Валерия,
час дракона
Амальрику острит копьё…
С лиц родных как с цветов
лепестки на ветру выгиная
облетает печаль
делая их на минуту
персонажами жанра
яой-хентай.
ДРЕВО МИРОВ-1 (НОЧЬ ПЕРЕД РАССВЕТОМ ТЕМНЕЕ)
Андре Олдмену
«- Хо! - прогудела одна из теней, надвигаясь» -
это мог быть идеальный,
нет! –
гениальный моностих
про нашу сухую,
будто вагина старухи;
жёсткую как
кожа вомера
(того и гляди –
не порежь зрачки);
холодную –
в духе прозы
какого-нибудь
Ивлин Во –
Кали-Югу!
Он применим ко всему,
вырежьте из него трафарет,
поднесите к любой детали,
видите?! –
Как ложатся все эти выемки
и зазоры
на гаечки и болты?!
Для такого моностиха
втулка любая –
будто родная.
Только Андре Олдмену этого мало,
он молодчина – хочет большего:
БЫСТРЕЕ! ВЫШЕ! СИЛЬНЕЕ!
вот,
смотрите,
сейчас вылетит птичка:
«Повар отворил дверцу парадной залы, откуда выпорхнула белая птичка, неся в клюве хрустальное сверкающее яйцо на зелёной ленте. Поднявшись над городом-пирогом, она выпустила свою ношу – яйцо упало на миндальный купол в центре пирога, купол рухнул и выпустил стайку канареек с маленькими пирожными на голубых и розовых ленточках. Птицы устремились к столам – на каждый упало по лакомству в виде причудливого цветка»,
вспышка,
яркая жёлтая вспышка
выхватывает у запредельности
скулы, упрямые подбородки,
монеты блестящих
от сальных желёз
висков.
Кто за кинжал схватился,
кто сжимает магических посох,
кто с пирожком во рту
неполнозубом
застыл… –
дочерняя забегаловка
от мадам Тюссо
покорно страницы своей ожидает,
абзац предвкушает
для отмеренной мизансцены.
«Пух!»:
опускается на макушки
чудодейственный порошок
Урфина Джуса.
Живите скорее,
мои драгоценные пупсики,:
речь пробуждает нервные импульсы в буквенных мышцах,
нет, это не день седьмой,
это глава новая книжки,
отступы от полей
- белее жёлтого
ангелы
в трубы дудят
и поют:
«И бредём дорогой белой –
Слева лёд, и справа лёд –
На губах заиндевелых
Слов несбывшихся полёт…».
Твари небесные
как и земные – ликуют.
Речь достигает верхушки тела,
пробивается сквозь
непролазные чащи горла,
брюхо своё скребёт
об сугробы зубов.
Вот вам,
получи фашист гранату:
«- И не называй меня просто Яйцом, дерзкий юноша, - продолжал Тавискарон, не слыша предостережения духа-хранителя. – Просто "яйцо" звучит как-то глупо. Звёздное Яйцо – куда не шло, а ещё благозвучней мой полный титул: Познаниями Обременённый, Пути Ведающий, К Власти Стремящийся Тавискарон Звёздное Яйцо Беспредельности».
Понты-понты,
галимые понты,
на них ведутся тёлки, лохи и менты,
(мишура-паеточки…).
Отходит уже ладья,
ногти покойников с обшивки сыплются…
Духи-хранители:
маленькие, не удаленькие
в кафтане одного из коржей французского средневековья
(небось, ещё с вышивкой)
ящерки.
Что они могут?:
Пишать-пищать!.,
Но зато хоть красивые…
Ладно,
к чему лишнее словоблудие?
Вот подноготная всех несчастий:
глупой отчизны,
государственных переворотов,
кризиса церкви,
высоких налогов:
неожиданная предыстория
единожды потерянной любимой:
«- Я проделал опасный путь, чтобы разыскать и вернуть к жизни свою возлюбленную, и вот, застаю её возле холста, толкующую с каким-то гнусным колдунишкой о живописи!
- Я понимаю, что гордость ваша уязвлена, - сказала девушка и щёки её вспыхнули, - но сердцу не прикажешь! И недостойно вас, человека благородного, так отзываться о более удачливом сопернике. Эвраст вовсе не чудовище: он очень милый и заботливый, он подарил мне чудесные краски»…
Больно, так больно…
И что может помочь в этом случае?
Ведь сердце его
(как и моё, впрочем),
не бойца,
а возлюбленного.
Оно, глупое,
глубоко и свободно
биться не может –
оплетено, опутано цепями страсти…
И как в такую минуту мир спасать, скажите?
Как на бой выходить перед войском тёмным?
И снова по-прежнему всё:
жрецы запрещают науки,
жёны травят мужей ядовитыми грибами,
прохожие калечат ноги о вывернутые булыжники мостовых.
И никто не может навести порядок! –
Одним словом –
Кали-Юга,
(йоб-вашу-мать)…
И только ближе к концу романа,
когда все мы знаем
что всё закончится хорошо,
любовник, царь, колдун, фехтовальщик
Да Дерг
с острова Инис-Фаль
огорошит ещё одним,
но уже неумелым
моностишьем примерно такого плана:
«Опасность нависшая над миром, куда серьёзней, чем твои жалкие потуги его покорить».
ДРЕВО МИРОВ-2 (НАВАЖДЕНИЕ)
Ну, опять-таки Андре Олдмену
Откручивай краны!
Там – в трубке стальной копошится
раненой птицей скребётся
разве не время?
Разве не время на ветке
Дерева мирового вызрело
и теперь зависает,
лучится,
сочное,
с кожурою не плотной
и треснуть готовой?
Прыгай!
Прыгай!
Почти что кончиком
настежь ладоней распахнутых
прикасаешься –
лишних каких-нибудь сантиметров
нехватка,
и всё тут –
жди, пока вырастишь
или само вниз на голову шмякнется?
Нет, не говорите, что:
«Надежды юношей питают!»,
рот порву –,
моргала выколю –,
тут с середины горестей
можно с десяток назвать
признаков времени:
вот Дамбаэль дионисийский
дудку свою
за просто так,
(за здорово живёшь,
так сказать)
вдруг
руки молочные сладкие протянув
дарит
царевичу не позволив
стать частью леса;
через поры вылазят
потом прикинувшись
Воды Забвения
и вот уже локапалы красавцы
каких поискать:
«Шерсти не осталось ни одного клочка. Могучий торс, толстая шея, крупная голова в серебристой короне – пожалуй, лишь по выдающимся скулам, тяжёлым челюстям да красным искрам, мелькавшим в хитроватых глазах, можно было признать прежнего Кубер-Нора. Серебряные подвески в виде звёзд и полумесяцев украшали его грудь и бёдра, серебром сверкали поножи и браслеты на широченных запястьях».
- Смотрите и восхищайтесь нашим блеском и могуществом! -
за себя и за братьев лепечет уверенно
Кубер-Нор
на обложку «Men's Health» громоздясь…
(подарите ему Надю Мейхер в торте, в рюшичках!);...
Но это всё для экзотики,
а есть и привычные уху:
- мертвые из могил
(правда не вдоль дорог, а…
не знаю как, там не указано),
- брат против брата
(нет, это уже брехня!
Ннок не предатель,
Небесному Вепрю он
присягнул понарошку
смотрите, как это было:
Когда «Колесницы королей Лейнстера и Улада плыли над головами ратников,
словно чудесные птицы посреди тихого озера…»
(представляете эту
неспокойную гладь? –
волны – точённые (или отлитые –
не разбираюсь совсем в кольчуге)
шарики,
иглы торчащие в пене
багряных, зёлёных и синих плащей…).
Так вот, когда плыли они,
а люди и монстры смешались на бранном поле,
и Лишённые Сердца покорно несли своё мужество
в чудищ кромешных
без зазрения совести
обернувшись,
тогда
Красный Вепрь Неба
продолжая реветь,
сотрясая копытами землю,
начал медленно опускаться с холма
чтобы погибнуть,
и вызвать в Юдоль Всего Сущего
Небытиё само,
всё закрутилось,
всё отчаянно завертелось,
все разуверились в принце,
но вот он явился
и Зло поразил Копьем,
и свадьбу потом сыграли,
и все до упаду плясали,
и всем по усам потекло,
а в рот не попало.
Казалось бы:
Время, ах, время!
Время звёздное, звонче пой.
Время, ах, время!
Время звездное, будь со мной!
Но Скрипченко Таня
на холм Мрака и Слёз забравшись
пишет в стихе про «Конь»
среди остального, такое:
«И это – признак времени, которое вернёшь
Со временем, которое не-время», -
и всё опять,
и снова всё,
надежды юношей питают…)
ПОЛУНОЧНАЯ ГРОЗА
Олафу Локниту
И кто бы подумать мог,
что от союза вампира и гнома
дети родиться могут?!
За таким только к гадалке и ходят…
Но разве это ещё чудеса?
Нет!
Но начнём всё по порядку:
«Бух!»,
«Бах!»,
оборотни-селяне
шерсть навострили,
лапы свои
когти выпустив
скрючили,
пена из рта(?)
хлещет…
Дрожит земля под ногами,
уходят под землю избы,
снова «Бах!»,
снова «Бух!».
Эйвинд, сын Джоха,
живущий в деревне Райта
зенки свои протирает.
Что, нету мамы?
Пропал папа?
Не плачь, неотесанный мальчик,
они в череде трансмутаций,
они – сгустки желе
с требухой зелёной внутри,
да,
Хозяин Небесной горы малахитом тебя не одарит,
вон, погляди –
трудятся
в нечеловеческом поте
молчаливые крепостные,
усердно копают в земле
тело его ракеты.
Ну, посмотрел – и хватит!
А теперь – в столицу,
в Тарантию,
тут королю подарили грифона,
нет, не брешу!
Самый настоящий грифон! Блестящий светлый клюв длиной с три моих ладони. Перья на крыльях и голове коричневые с белыми пятнышками. Если бы грифон поднялся на лапы, он оказался бы размером с небольшую лошадку...
И говорит по-людски. На аквилонском наречии. Мда-а...
Звук речи грифона смахивал на тихие удары гонга из храма Эрлика. Металлический голос. Не один человек так не говорит.
Кстати, у него есть имя. Его зовут Энунд.
Откуда тварь-то вестимо? –
Из Ямурлака – ясное дело!
Ведь Ямурлак –
эпический римейк на бестиарий Борхеса,
там кого хочешь встретишь!
Но кентавры и василиск – ещё детский лепет
в сравнении с главным перцем
кашу сию заварившим,
хотя, вот уже Борхес и сам вторит:
«В лесной чаще герой натыкается на каменную статую, которую он принимает за идола из древнего германского храма. Он прикасается к статуе, и она рассказывает ему, что она бальдандерс, а посему принимает облик то человека, то дуба, то свиньи, то жирной колбасы, то поля с клевером, то навоза, то цветка, то цветущей ветки, то шелковицы, то шёлкового ковра и многих других вещей и существ».
В общем,
Бальдандерс – это ряд чудовищ во временной последовательности,
и сейчас тоже
меж двумя стеклянными треугольниками, которые заполняли все пространство внутри раскрывшегося синего купола, лежало, свернувшись калачиком, маленькое существо размером, самое большее, с кошку. Пушистая белая шкурка, острая мордочка, отдаленно напоминавшая медвежью или росомашью, и короткий хвостик...
Хальк, сын Зенса, барон Юсдаль из Гандерланда
ручки к нему свои тянет,
как прыщавый юнец повёвшись
на красивые глазки; –
Какая прелесть –
умереть не встать!
Вот и Эйвинд, сын Джоха,
Живущий в деревне Райта
(ну, я гоню, –
нет ведь уже никакой деревни!)
лежит в саркофаге
(нет, он не знает таких умных слов –
это покойники местные
так изъяснятся его надоумили)
лежит, значит,
члены его неподвижны
только думы одни в голове
как пули у виска пролетают («Фить!», «Фить!», «Фить!»…):
«Неужели смерть и в самом деле выглядит именно так – бесконечной цепочкой страшных снов?..
Даже мёртвые имеют право как-то себя называть…
Я был так уверен, что стоит мне вспомнить своё прошлое и открыть глаза, как все беды сами собой кончатся. Вышло же совсем наоборот – стало ёще гаже…»
Ну, хватит уже чудес?
Маму с папой домой не воротишь,
Но хоть самого короля
(живого!)
увидел!
Вот как Борхеса потеснив
Эйвинд, сын Джоха,
живущий в деревне Райта
(тьфу, ты! – опять…)
сам повествует об этом:
«А в Аквилонии король – варвар. Самый настоящий, похожий на грабителя с большой дороги. И всё время распоряжается. А я от нечего делать бродил по дворцу и случайно на трон сел, но, кажется, на меня за это не обиделись…».
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney