РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Михаил Богатов

Стихи

23-01-2014 : редактор - Василий Бородин





СОВРЕМЕННАЯ ЯПОНСКАЯ ПОЭЗИЯ

Когда господин Хироши садится за интернет,
он расстёгивает галстук, опасаясь пришествия
спешащих нахлынуть на него из монитора чувств
умиления, отвращения, жалости, страсти:
сайт загрузился, робот – девушка говорит: здрасьте,
уважаемый господин Хироши!

Первыми стелят
на экране цветы
топовых девок

В первых природа сказалась женских начал вполне.
Господин Хироши работает в комитете по защите
прав женщин; его начальница Иши – львица с прекрасной шерстью
белые локоны, нетрадиционная ориентация, феминистка,
утверждает, что все мысли господина Хироши о женщинах –
вымысел, что женщины не такие как кажется.

На Вашем счету
достаточно средств ещё –
заходите же!

Когда Хироши увидел свою соседку Юри в начале топ-листа,
он подумал, что Иши права – все мои мысли ложь, потому что
Юри – скромная девочка, а господин Хироши знает её с детства:
острые коленки, сквозной ветер возле арки продуктового магазина,
огромные карие глаза: господин Хироши, как поживает Ваша мама?
Я хотел бы, чтоб она дожила до того времени, пока ты не станешь женщиной.

Предпочтения есть?
Блондинки, бэдээсэм,
золотые дожди?

Господину Хироши удивительно было всё: разделы с соотечественницами
самые малочисленные, зато там, через пластик монитора, они предлагали
в приватном чате пить свою мочу и есть свои фекалии – почему-то за его деньги,
самые большие по количеству разделы – Южная Америка и Россия,
там многие девушки сразу были раздеты и, глядя усталыми глазами в глаза
господина Хироши, по нескольку часов подряд вяло удовлетворяли себя пальцами.

Приснилась мне смерть
в субботнее утро:
сползло одеяло.

Некоторые изумляли господина Хироши тем, что никогда не раздевались
и с презрением писали в своих статусах, что они – не шлюхи, а приличные девушки,
и только одна из них была среди самых популярных, и не она была Юри,
а худощавая мулатка Джесси Сучка, сидящая на полу в своей съёмной комнате,
среди разбросанных носков и вещей, и весело болтающая в камеру, в то время как
поедает йогурт, банан или что-то ещё, и, да, она очень красиво курит.

Закапает дождь:
Небо устало смотрит:
снова без солнца.

Но как же их много! После этого господину Хироши стало казаться, что
все женщины мира проводят так время: ласкают себя, едят, раздеваются,
танцуют, и всё это под песни про любовь, в которых слова стали привычными,
ничего не говорящими, а они подпевают: я жду любви, я жду любви, – и глядят в камеру,
и на все предложения повернуться ведутся некоторые, другие оскорбляются,
а третьих множество хладнокровно, одной рукой продолжая своё дело, пишут другой: плати.

Почему-то иначе
не лучше обычного:
грустные мысли.

Господин Хироши тратит на чат по три часа времени в сутки, не зная того,
что скоро его ждут повышение и кароси, в один и тот же сырой январь,
но ему начинает казаться, что всё может быть по-другому, вообще всё в этом мире,
и когда он скажет об этом начальнице Иши, той покажется, что Хироши уже готов
к повышению и они даже вместе пообедают. А когда он умрёт, через две недели,
то у Юри останутся детские огромные карие глаза – и острые коленки под одеждой.

Птицы прилетят:
весной на одну больше –
душа бессмертна.

СОВРЕМЕННАЯ ЯПОНСКАЯ ПОЭЗИЯ: ПИСЬМО ЮРИ ГОСПОДИНУ ХИРОШИ

Глаза мои наполнились слезами, господин Хироши, когда увидели Вас мёртвым.
Более всего стало мне грустно – оттого, что я не успела сказать Вам важные вещи,
но я сама не знала, что такие вещи могут существовать, и я, глупая Юри, могу
их говорить. Прежде, чем душа Ваша станет птицей – а кем ещё ей быть, как не птицей? –
у Вас всегда был птичий нос, и такой блестящий, яркий взгляд, как у синиц –
я скажу Вам важное-важное, и первое важное здесь – Вы меня точно слышите.

Синица в окне:
пока ещё ранняя,
глупая птица.

Бабушка Чо, пока душа её не обратилась к предкам, всегда говорила мне:
главное для хорошей девочки найти любовь, а любовь – это когда никому ничего
не надо друг от друга. Я удивлялась этим её словам, а она в ответ только улыбалась.
Чуть позже, когда бабушки Чо уже не было рядом, я поняла её слова. И не было
слишком поздно: до этого вполне ощутила я все-все человеческие надобности, которые
люди справляют друг другом. Теперь я точно знаю, что я всегда любила только Хироши.

Синие тени
ветер холодит арку:
магазин закрыт.

Вряд ли Вы помните этот вечер, когда я справилась у Вас о здоровье мамы, а я помню.
Мне стыдно признаться в этом, но моя подруга Ёри как-то уговорила меня заниматься
этими делами перед камерой, сказав такие слова: сейчас, Юри, нельзя уж как прежде
уповать на доверчивость при выборе жизненного пути, по которому шли наши матери;
кроме того, ничего всерьёз делать и не потребуется: всего-то при других гладить себя,
так же, как ты делаешь это одна, мечтая. И не говори, что ты не гладишь себя. Я не сказала.

Закрыв ей глаза,
больше не летать ввысь:
чужая себе.

Но Ёри меня обманула, и теперь я понимаю, почему её глаза всегда были грустными,
даже когда она веселилась и шумела в пригородном кафетерии: я больше не дружу с ней,
она умерла от наркотиков. Однажды ко мне пришёл её бывший друг, и остался на ночь.
Мы много пили с ним, вспоминая её, а затем он сделал эти дела со мной по-настоящему:
но мне не было хорошо, хотя моя мама Киши обозвала меня “шлюхой” и выгнала на улицу.
Мамору уверял меня, что такова жизнь. Но когда я была с ним, я представляла Вас.

Под веками скрыт
поток верной надежды:
не целуй меня.

Мне всегда становилось невыносимо, когда я заставала свою новую жизнь:
и мыслями уносилась в прошлое, где маленькая девочка ещё не знала о мире
ничего плохого. И если бы бабушка Чо была жива, она бы помогла мне, добавив:
дети видят мир настоящим, взросление – сон. Я уснула, господин Хироши,
и только в самые мрачные моменты я вспоминала Вас – такого спокойного, грустного,
помнящего меня ещё маленькой. Мне казалось, что мы с Вами разделяем тайну детства.

Позади тоски
проясняется небо:
идут холода.

У моих новых подруг здесь, в этом сонном царстве, одна на всех грусть. Иногда
они забываются, их забавляют желания мужчин, которых они даже не видели,
своего рода азарт, закрученный юлой вокруг одинокого тела в своей комнате:
но, даже когда они хотят этому отдаться, ощущают условность происходящего все –
это делает из них – и из меня – шлюх. Моя мама Киши была не права: когда я спала
с Мамору, я не была шлюхой, я просто была несчастной. Если бы не думала о Вас.

С берега в море
летит камень мечтаний:
рыбий рай полон.

Люди говорят, что Вы умерли большим начальником, но прямо на работе. Знаете,
мне кажется, что я тоже умру на работе, но только никем. И больше нет никакой
разницы в нас, остаётся только надежда, что там, где Вы с бабушкой Чо ждёте меня,
мир вернётся к детским глазам – не зря же они остаются у нас ясными до смерти,
помнящими о том, что видел ребёнок. Я донесу это к Вам, и Вы меня простите и ещё
полюбите, господин Хироши. Тело моё пока молодое, но ведь там нет времени и ожидания.

Снизу, под крылом,
люди швыряют камни:
летим над морем.

Из цикла “Циклопы”:

7
Головы людям размяли и оформили боги руками
округлые черепа, сделав выемки под глаза,
чтобы видели люди – что происходит с богами,
чтобы могли хоть как-то поглядывать на небеса.

И когда с небес шли дожди, разливаясь из чёрных туч,
то вода с головы людей вмиг стекала, едва коснувшись –
разливалась по всей земле, и земля становилась лучше,
порождая людскую снедь, ту, которую можно кушать.

Не нашёлся такой человек, кто бы смог задержать дожди
на своей голове другой, не округлой, но чашеобразной –
чтоб вода не смогла бы стечь, ни под землю, ни в небо уйти,
превратилась бы в океан, головной, мировой, прекрасный,

чтобы в нём завелись три кита, три огромных, три чёрных зверя,
они плавали б в том океане, и от края до края бы жили,
таких сильных, чтоб черепах на себе сдержать бы сумели,
и на них взросла б плоская твердь безотчётная – лишь бы осилить.

И тогда бы в той голове странно вырос свой собственный мир,
и тогда бы тот человек всем другим смог что-то сказать,
и тогда бы услышали б все: у богов не осталось сил,
потому что бы тот человек глаза к небу не смог бы поднять.


9
Все знаками смерти невиданно, свежо полно:
Утро, Саратов, Рабочая-Горького, лето.
Обликом всех потонувших в былом городов
нежность наступит ногою робкой на это,

так ласково, тихо сметёт, разбросает вокруг –
и голуби с дерева на перекресток слетели б.
От скорости с места не двинуться – этот испуг
в покой поместит, и суетное лихо отсеет.

И даже не память, а что-то гораздо слабей,
но хуже надёжней от слабости этой и крепче
Индрой крушит изнутри, городских пожирая детей –
мягким наветом обеденной, съеденной речи.

Ты вспомнишь нас: в этой видимой всем стороне
мы схоронимся от глаз, так ослепших под утро.
Обретающий ясность прозренья на солнечном дне
пальцы порежет о кромку былого маршрута

и возвестит: вот привет тебе в твой Петербург!
и замолчит. С добрым утром, московское время!
Былое по миру грядёт, в землю вперивши плуг,
вновь бросая случайно надежд небывалое семя.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney