РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЮлия Кокошко
Между сном и сном
29-01-2021 : редактор - Владимир Коркунов
* * *
I
Зверь-новичок, рожденный от ветерка,
балующего на склоне буквы К.,
ширится, как умышления рыбака —
кого-нибудь уловить,
и, нарвав в корзину весь алфавит,
пишет: прохожий, остановись!
Ты, твоя гордость, платье и верный глаз,
сворачивайте к нам в зоопарк,
в чьем штате недавно замечен аз!
Ехидством рока задуманный голоштанным,
я проживаю не напоказ — не блистаю,
хотя отнюдь не социопат,
просто места моего обитанья —
ушедшая ночь, спешащая ночь
и полукоричневый чайный пар.
Бомбических зрелищ и скорых ног!
II
На штуке из кривоколенных стволов
с уклоном в сердечную глубину,
в которой мне дозволяют предаться сну,
это ли не великий улов —
представленное в часы прилива,
защелкнутое в себе, как слиток,
сиятельное вступленье ко мне в дупло!
И меж рогатых, копытных, кровососущих
и увлеченных шерстью
можно с жаром воображать мою сущность,
что не вместится ни в чей рассудок!
III
А к ночи, возвеселившись и разгрузив кишечник,
и аз отворяю око сквозь тьму,
мучную, как все в дыму,
на вас, рассеянных, недошедших,
Боже, Боже, что брат, что хват,
что сфероид, что угловат,
есть — слипшиеся величины,
один от прочих неотличимы —
и все из мрачного вещества.
* * *
Кто придет ко мне на пирог? — спрашивает пирог.
У меня четыре лица и не меньше крыльев, а в лугах
моих столько ягод, сколько вы упустили в лето земное.
И прибавьте сады, которым вы лишь назначили встречу…
Красные ягоды — соперницы черных, черные — их поединщицы,
все ревниво следят друг друга, как вражеские разведки…
Неужели прибудет Исидор Красный Бубен? — спрашивает
пирог. Кто обширен, всеяден, и много рук его прибирают все,
что искрится и сопревает рядом, а когда обратятся к отстоящему,
непременно сомнут все постигнутое и подменят монотонный
узор скатерти на осколочный, пересыпчатый, льющийся
в дюжину цветов… А какой галдеж сгрузили ему за щеки:
так клокочет и размалывает косточки пашен трактор,
так воскресный сосед пролагает в стенах ходы для гостей
из другого мира.
Завернет ли к сладкому мне — любезная Гликерия Черный Локон,
черная манера? — спрашивает пирог. Та, что сначала пускает
утку своего носа облететь поверхности, а после — кольцо
со стеклянным красным алмазом — перкутировать отрады,
и попросит завернуть образцы в пергаменты и сложить
к ней в суму, на ходу измышляя, что дом ее — заповедник
голодных детей, что она собралась на благотворительный
аукцион в ночлежное заведение, что каждое утро
ей наносят визиты стаи изможденных птиц и зверей…
А то — жертвам дорожных аварий, а то — во спасение редких
морских животных.
Не закатится ли вслед за Гликерией — падальщица гиена,
еле впихнувшая члены свои в домашнее платье кошки,
донесет шершавый язык к тем и этим чувствительным
точкам моей спины, обернет частью меня — свой клык,
с прочего же смахнет хвостом чужое присутствие
и поставит печать авангардной правой лапы.
После всех припорхнут потерявшие хозяев вставные
челюсти, будут нескончаемо ахать о чем-то или ком-то,
клацать и желать обратиться в бриллиантовое колье.
И притащится король упущений — уронить в то, что
осталось от пирога — последнее, что осталось у их величества:
не то бинокль с заалевшими горизонтами, не то план выхода
из лабиринта, или черную куклу Меланхолию — и тоже обратит
в крошки, и оплачет стократ оплаканное…
Что же дальше? Черные ягоды превратятся в полчища мух,
красные — в сонмища рыжих муравьев, а назавтра войдут
в навозников и могильных червей и проследуют к месту
новых служб.
Зато житие мое, говорит пирог, возвратят в Книгу то ли
поваренную, то ли цвета небесного града, как и списки всех,
кто мной угощался, ибо я обращал пять лиц своих и крыл
на шесть сторон и насытил пять тысяч народа, и еще осталось.
Тот же, кто пришел за упущенным, вовсе не существует,
потому что в моем изводе ничто не кончается, а вместо
короля глупцов к нам вошло окно, и в нем — молодые
и старые кусты и деревья, и все их опоры, колеса, ремни,
сцепления облеплены новыми стаями ягод — и красных,
и черных, и желтых, и в клетку…
* * *
Чернозобые травы с шелестящей губой,
невинные меченосцы, медонос, рокамболь,
выскользнув через ночь,
обгоняют попаленный клинок,
но едва пошерстишь их по слогам,
а не целый рой,
выясняется аспидный прогал,
растушевка брошенных наспех швов,
черная запись, гарь.
Травы и твари их, рвань-покров,
кто раздели здесь темное существо?
Профиль агнца, цербера, кто-то из петушиных,
не то разули какую-то шиксу
или вышедшего из золотых ворот
субчика от ершистых?
Может стать, сбывали в растопку
топот давно прошедших рот,
ящик от макарон,
или нечитанную подшивку
тысячи и одной историй,
меж которых сошлось с золой —
сочинение, как здесь разверзлось зло?
Отгадай теперь по осколкам,
что выкатились за скобки, в копоть —
и по травам, вдетым в траурные нашивки
и ранжированным все шире,
кто, зачем, как смело?
По соцветьям дыма в антаблементах
тисов, эвкалиптов, летучих лисов,
страстотерпцев и прочих остролистов,
отрешенных все выше к безупречным…
И когда за ночной стеной
что-нибудь все время пересыпают —
то ли планы в песок, то ли бремя
утомившихся белых — в ноль,
заплетают в новости — ленту палых,
сыпь — в испанку,
или две пропажи — в четыре пропажи,
и никто ничуть не остынет…
Как не сбить из этого самопала
огнедышащую за переборкой пустыню?
* * *
В ожидании поезда, что протаранит половину
ночи и перебросит всех страждущих в лучшую
жизнь, дремать — в черством вокзальском полубержере,
полувольтере меж таких же срезанных с почвы
мечтателей-пилигримов, возвышенных в сумчатых,
чемоданных и ранцевых, но приписанные к старосидящим,
похоже, набиты — кислыми углями осени или
рвотным орехом… Согревать уши чужим пересудом —
меж явными разговорными и льющимся
сквозь телефонные трубы — в другие времена,
хотя иная горшечная шанера требует зашивания рта…
С нами хрусты и хлюпы полевой кухни,
тужащиеся автоматы быстрояств и шелестящий
голубой куб вчерашних газет…
Распрямляться на жестяной глас вокзала,
прорицающий события ближней минуты,
и разочарованно откусывать шоколад и
бутыльного чебурашку… Ставить ворот, ибо
дух разбросанных тут и там залов ожидания
метет бесплодие на твое путешествие и грозит
налить все ложбины и выбоины меркурием…
И ощущать, как подземные реки выгибают хребет
и раскачивают вокзал…
Кто скорее примчит вожделенные перемены — поезд
или сон? Если последний, не уснуть ли на менее
тесной площадке? К которой тебя не придавит
одеяло, заштукованное блинами для штанги,
а голова не провалится в очко подушки, остаться
легким и чуть что — немедленно подхватиться…
На скамейке в парке — под сенью афишной улыбки
поп-певца, в которой кто-то зачернил половину зубов.
На дереве — и сон разболтает тайны, вписанные
в треугольные листы и врезанные в ствол…
На крыше — на краю несметного наполнения крыльями…
В сугробе автопокрышек, возлюбив вонь резины
за приближение трассы и отдувая нуар, где всякая путь
тщеславна, как круг.
В чужом парадном, подстелив под себя
разъеденное скукой прощание — с дверью,
чьи скважина и цепочки кичливо сверкают.
На ступенях театра, чтоб с телеги бродячих
сюжетов подали руку в заношенной перчатке…
В отрогах мешков с картошкой, и великое
насыщение подломит во сне заборы, решетки,
границы, чтоб бомбардировать оголодавших —
на смертной черте.
В заброшенном каменном карьере — слушая,
как с вершин его скатывается будущее…
Разве спальных поверхностей меньше, чем снов?
В крайнем случае — в зоосаде, на доме львов,
постепенно превращаясь в царя, неважно, какого
царства, и уже наплевать — на все ничтожное,
подступившее к самому горлу.
* * *
Дух прогулки волынит,
вышивает капризы,
вопрошает: не дурно ли — с панталыку? —
и боится попасть не то под ливень,
не то под эриний,
или пробует с ложки вечерний ветер,
замечая: солнце уже в покоях
нижних веток…
А в ослышке: по алой риске,
в руинах…
А потом читает из гороскопа:
держитесь ближе к крепкому кофе,
на дне его вас ожидают сюрпризы! —
если здесь не вступил бариста…
Говорит к распаленным до безответной к цели:
как на горнем мысе!
Почему бы не крепью мысли,
всемогущих снов или дяди Цейса,
эмпатии, вчувствования, вживанья?
В первом или в седьмом приближенье,
с овчинку и без названья —
или крупно, в воображенье?
Кстати, все уже занималось —
не вокруг, так на чьем-то марше,
то ли в прошлом и в настоящем,
то ли на курьезе слиянья,
в обведенных фосфором одеяньях,
за рекой в тумане —
или мало-помалу…
Не в ките, бегемоте и скорпионе,
так в другой записной персоне,
par exemple —
в Гулливере, Робинзоне, Сансоне,
наконец, в канцоне…
не пристроиться на усах —
так хотя бы в чужих глазах.
* * *
В пустыне, лежащей от старости на боку,
как пустоглазый постник,
наслышанной, что ее погреб
колюч, трескуч,
что ночь надсматривает за всем, и куст —
ее стенографий несдержан и чернокудр…
Вернее, в пустыне ночи
между сном и сном —
нора из каменных шкур
почти безраздельная одиночка,
газовая горелка здесь раздувает ноздри,
обведено: позывной —
запах кофе,
его поклонница и ее
нацеженное аспидами питие,
плюс третье, связующее их:
ich liebe dich,
четвертая брошена за окном —
клубящаяся дорога в космос.
Пятые и восьмые,
забытые в чьей-нибудь из комнат —
поперечные, гнутые и прямые,
те же и золотой обрез дверей —
или их скрип и дрейф…
Но, хватившись десятых, отступишь на миг —
в междудействие, в разрядку, на переадресовку —
и тебе насыплет шихан бессонниц
перебирающий трассу гигантский мим
с промотавшимся прозвищем Луна —
циничен, бесстыдно наг,
и при нем, докучнее частокола,
бесконечный, как времена,
черный и долгополый
вселенский холод…
b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект:
ЮMoney | Т-Банк
Сообщить об ошибке:
editors@polutona.ru