РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЮлия Кокошко
Между сном и сном
29-01-2021 : редактор - Владимир Коркунов
* * *
I
Зверь-новичок, рожденный от ветерка,
балующего на склоне буквы К.,
ширится, как умышления рыбака —
кого-нибудь уловить,
и, нарвав в корзину весь алфавит,
пишет: прохожий, остановись!
Ты, твоя гордость, платье и верный глаз,
сворачивайте к нам в зоопарк,
в чьем штате недавно замечен аз!
Ехидством рока задуманный голоштанным,
я проживаю не напоказ — не блистаю,
хотя отнюдь не социопат,
просто места моего обитанья —
ушедшая ночь, спешащая ночь
и полукоричневый чайный пар.
Бомбических зрелищ и скорых ног!
II
На штуке из кривоколенных стволов
с уклоном в сердечную глубину,
в которой мне дозволяют предаться сну,
это ли не великий улов —
представленное в часы прилива,
защелкнутое в себе, как слиток,
сиятельное вступленье ко мне в дупло!
И меж рогатых, копытных, кровососущих
и увлеченных шерстью
можно с жаром воображать мою сущность,
что не вместится ни в чей рассудок!
III
А к ночи, возвеселившись и разгрузив кишечник,
и аз отворяю око сквозь тьму,
мучную, как все в дыму,
на вас, рассеянных, недошедших,
Боже, Боже, что брат, что хват,
что сфероид, что угловат,
есть — слипшиеся величины,
один от прочих неотличимы —
и все из мрачного вещества.
* * *
Кто придет ко мне на пирог? — спрашивает пирог.
У меня четыре лица и не меньше крыльев, а в лугах
моих столько ягод, сколько вы упустили в лето земное.
И прибавьте сады, которым вы лишь назначили встречу…
Красные ягоды — соперницы черных, черные — их поединщицы,
все ревниво следят друг друга, как вражеские разведки…
Неужели прибудет Исидор Красный Бубен? — спрашивает
пирог. Кто обширен, всеяден, и много рук его прибирают все,
что искрится и сопревает рядом, а когда обратятся к отстоящему,
непременно сомнут все постигнутое и подменят монотонный
узор скатерти на осколочный, пересыпчатый, льющийся
в дюжину цветов… А какой галдеж сгрузили ему за щеки:
так клокочет и размалывает косточки пашен трактор,
так воскресный сосед пролагает в стенах ходы для гостей
из другого мира.
Завернет ли к сладкому мне — любезная Гликерия Черный Локон,
черная манера? — спрашивает пирог. Та, что сначала пускает
утку своего носа облететь поверхности, а после — кольцо
со стеклянным красным алмазом — перкутировать отрады,
и попросит завернуть образцы в пергаменты и сложить
к ней в суму, на ходу измышляя, что дом ее — заповедник
голодных детей, что она собралась на благотворительный
аукцион в ночлежное заведение, что каждое утро
ей наносят визиты стаи изможденных птиц и зверей…
А то — жертвам дорожных аварий, а то — во спасение редких
морских животных.
Не закатится ли вслед за Гликерией — падальщица гиена,
еле впихнувшая члены свои в домашнее платье кошки,
донесет шершавый язык к тем и этим чувствительным
точкам моей спины, обернет частью меня — свой клык,
с прочего же смахнет хвостом чужое присутствие
и поставит печать авангардной правой лапы.
После всех припорхнут потерявшие хозяев вставные
челюсти, будут нескончаемо ахать о чем-то или ком-то,
клацать и желать обратиться в бриллиантовое колье.
И притащится король упущений — уронить в то, что
осталось от пирога — последнее, что осталось у их величества:
не то бинокль с заалевшими горизонтами, не то план выхода
из лабиринта, или черную куклу Меланхолию — и тоже обратит
в крошки, и оплачет стократ оплаканное…
Что же дальше? Черные ягоды превратятся в полчища мух,
красные — в сонмища рыжих муравьев, а назавтра войдут
в навозников и могильных червей и проследуют к месту
новых служб.
Зато житие мое, говорит пирог, возвратят в Книгу то ли
поваренную, то ли цвета небесного града, как и списки всех,
кто мной угощался, ибо я обращал пять лиц своих и крыл
на шесть сторон и насытил пять тысяч народа, и еще осталось.
Тот же, кто пришел за упущенным, вовсе не существует,
потому что в моем изводе ничто не кончается, а вместо
короля глупцов к нам вошло окно, и в нем — молодые
и старые кусты и деревья, и все их опоры, колеса, ремни,
сцепления облеплены новыми стаями ягод — и красных,
и черных, и желтых, и в клетку…
* * *
Чернозобые травы с шелестящей губой,
невинные меченосцы, медонос, рокамболь,
выскользнув через ночь,
обгоняют попаленный клинок,
но едва пошерстишь их по слогам,
а не целый рой,
выясняется аспидный прогал,
растушевка брошенных наспех швов,
черная запись, гарь.
Травы и твари их, рвань-покров,
кто раздели здесь темное существо?
Профиль агнца, цербера, кто-то из петушиных,
не то разули какую-то шиксу
или вышедшего из золотых ворот
субчика от ершистых?
Может стать, сбывали в растопку
топот давно прошедших рот,
ящик от макарон,
или нечитанную подшивку
тысячи и одной историй,
меж которых сошлось с золой —
сочинение, как здесь разверзлось зло?
Отгадай теперь по осколкам,
что выкатились за скобки, в копоть —
и по травам, вдетым в траурные нашивки
и ранжированным все шире,
кто, зачем, как смело?
По соцветьям дыма в антаблементах
тисов, эвкалиптов, летучих лисов,
страстотерпцев и прочих остролистов,
отрешенных все выше к безупречным…
И когда за ночной стеной
что-нибудь все время пересыпают —
то ли планы в песок, то ли бремя
утомившихся белых — в ноль,
заплетают в новости — ленту палых,
сыпь — в испанку,
или две пропажи — в четыре пропажи,
и никто ничуть не остынет…
Как не сбить из этого самопала
огнедышащую за переборкой пустыню?
* * *
В ожидании поезда, что протаранит половину
ночи и перебросит всех страждущих в лучшую
жизнь, дремать — в черством вокзальском полубержере,
полувольтере меж таких же срезанных с почвы
мечтателей-пилигримов, возвышенных в сумчатых,
чемоданных и ранцевых, но приписанные к старосидящим,
похоже, набиты — кислыми углями осени или
рвотным орехом… Согревать уши чужим пересудом —
меж явными разговорными и льющимся
сквозь телефонные трубы — в другие времена,
хотя иная горшечная шанера требует зашивания рта…
С нами хрусты и хлюпы полевой кухни,
тужащиеся автоматы быстрояств и шелестящий
голубой куб вчерашних газет…
Распрямляться на жестяной глас вокзала,
прорицающий события ближней минуты,
и разочарованно откусывать шоколад и
бутыльного чебурашку… Ставить ворот, ибо
дух разбросанных тут и там залов ожидания
метет бесплодие на твое путешествие и грозит
налить все ложбины и выбоины меркурием…
И ощущать, как подземные реки выгибают хребет
и раскачивают вокзал…
Кто скорее примчит вожделенные перемены — поезд
или сон? Если последний, не уснуть ли на менее
тесной площадке? К которой тебя не придавит
одеяло, заштукованное блинами для штанги,
а голова не провалится в очко подушки, остаться
легким и чуть что — немедленно подхватиться…
На скамейке в парке — под сенью афишной улыбки
поп-певца, в которой кто-то зачернил половину зубов.
На дереве — и сон разболтает тайны, вписанные
в треугольные листы и врезанные в ствол…
На крыше — на краю несметного наполнения крыльями…
В сугробе автопокрышек, возлюбив вонь резины
за приближение трассы и отдувая нуар, где всякая путь
тщеславна, как круг.
В чужом парадном, подстелив под себя
разъеденное скукой прощание — с дверью,
чьи скважина и цепочки кичливо сверкают.
На ступенях театра, чтоб с телеги бродячих
сюжетов подали руку в заношенной перчатке…
В отрогах мешков с картошкой, и великое
насыщение подломит во сне заборы, решетки,
границы, чтоб бомбардировать оголодавших —
на смертной черте.
В заброшенном каменном карьере — слушая,
как с вершин его скатывается будущее…
Разве спальных поверхностей меньше, чем снов?
В крайнем случае — в зоосаде, на доме львов,
постепенно превращаясь в царя, неважно, какого
царства, и уже наплевать — на все ничтожное,
подступившее к самому горлу.
* * *
Дух прогулки волынит,
вышивает капризы,
вопрошает: не дурно ли — с панталыку? —
и боится попасть не то под ливень,
не то под эриний,
или пробует с ложки вечерний ветер,
замечая: солнце уже в покоях
нижних веток…
А в ослышке: по алой риске,
в руинах…
А потом читает из гороскопа:
держитесь ближе к крепкому кофе,
на дне его вас ожидают сюрпризы! —
если здесь не вступил бариста…
Говорит к распаленным до безответной к цели:
как на горнем мысе!
Почему бы не крепью мысли,
всемогущих снов или дяди Цейса,
эмпатии, вчувствования, вживанья?
В первом или в седьмом приближенье,
с овчинку и без названья —
или крупно, в воображенье?
Кстати, все уже занималось —
не вокруг, так на чьем-то марше,
то ли в прошлом и в настоящем,
то ли на курьезе слиянья,
в обведенных фосфором одеяньях,
за рекой в тумане —
или мало-помалу…
Не в ките, бегемоте и скорпионе,
так в другой записной персоне,
par exemple —
в Гулливере, Робинзоне, Сансоне,
наконец, в канцоне…
не пристроиться на усах —
так хотя бы в чужих глазах.
* * *
В пустыне, лежащей от старости на боку,
как пустоглазый постник,
наслышанной, что ее погреб
колюч, трескуч,
что ночь надсматривает за всем, и куст —
ее стенографий несдержан и чернокудр…
Вернее, в пустыне ночи
между сном и сном —
нора из каменных шкур
почти безраздельная одиночка,
газовая горелка здесь раздувает ноздри,
обведено: позывной —
запах кофе,
его поклонница и ее
нацеженное аспидами питие,
плюс третье, связующее их:
ich liebe dich,
четвертая брошена за окном —
клубящаяся дорога в космос.
Пятые и восьмые,
забытые в чьей-нибудь из комнат —
поперечные, гнутые и прямые,
те же и золотой обрез дверей —
или их скрип и дрейф…
Но, хватившись десятых, отступишь на миг —
в междудействие, в разрядку, на переадресовку —
и тебе насыплет шихан бессонниц
перебирающий трассу гигантский мим
с промотавшимся прозвищем Луна —
циничен, бесстыдно наг,
и при нем, докучнее частокола,
бесконечный, как времена,
черный и долгополый
вселенский холод…
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney