РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Инна Иохвидович

СУДНЫЙ ДЕНЬ

20-02-2008 : редактор - Рафаэль Левчин

– Ну, бывай, Григорий Агрессорович!.. Израилевич, – поправил он. – Да нe обижайся, старик, это ж я шутя, по привычке. Бывай, и до встречи в твоем Иерусалиме?
Григорий Израилевич хотел было крикнуть вслед массивной фигуре, что он-то сам никуда не едет, да тот уже растворился в плотном людском потоке...
Эта встреча была столь неожиданной, что, как ни пытался растерявшийся Григорий Израилевич склеить мгновенья прошедшего получаса, цельной картины не получалось. Кажется, началось так: ктo-то окликнул его, вернее, нет, не окликнул, просто сказал: "Агрессорович", – и oн оглянулся. Словно знал, что это к нему. И действительно увидел своего пpежнего начальника Владимира Николаевича Бурова.
И сразу ему припомнилась та, июньская, шестьдесят седьмого года, летучка, на которой Буров впервые приветствовал его таким образом, а он не смог, нет – побоялся его поправить. Тогда ему захотелось стать тише, незаметней, чтоб никто-никто не видел его, нe выговаривал такого изобличающего, разоблачающего отчества.
Навязчивое клише: "Израиль – агрессор" – как шелуха подсолнухов, усыпало полосы газет, поминутно звучало по радио и на ТВ. А Буров, проклятье, возьми и введи - применительно к нему, Григорию Израилевичу, – в обиход.
Раньше он не замечал за начальником такого. Но ставшая ежедневной и многократной пытка называния была непереносима. Oн больше нe мог видеть буровской, широкой, как и весь он сам, улыбки: "У, Агрессорович пожаловал?!!" И за белозубым оскалом – смех, начальник сколько раз произносил, столько и смеялся собственной выдумке.
Взяв отпуск, он начал искать себе другое место. Это особенно трудно было в те, арабo-израильского конфликта времена. После хождения по учреждениям, звонков знакомым, после множества отказов, его, профессионала, экономиста экстра-класса, взяли, накoнец, на службу много хуже прежней.
– Ты что, Агрессорович, уходить, что ли, надумал? –изумленно таращась из-под очков то на него, то на лежавшее перед ним заявление, спросил Буров,
– Да, – не глядя на негo, твердо сказал Григорий Израилевич.
– Вот тебе и раз! Специалист ты, правда, отменный. Но ведь и возраст, гляди, у тебя пенсионный, да и графа знаешь ли... Удивительно!!!
– Что ж это вам удивительно?! – взорвался вдруг I'ригорий Израилевич.
До Бурова не дошло возмущение подчиненного, он преспокойно продолжал рассуждать.
– Удивительно, что тебя куда-то берут. Мне вот начальство долбит, что я у себя синагoгу развел, мол, вашего брата тут чересчур многовато, – он опять засмеялся, довольный рифмой, – а я всё отмалчиваюсь, не буду ж я им изо дня в день, что из вас работники хорошие. Удивительно, старик, что тебя всё-таки взяли, – повторил он.
– Почему вы мне тыкаете, ну почему? Ведь вы мне в сыновья годитесь! – отчаянно и скандально закричал Григорий Израилевич, и, чтоб никогда уж и взглядом не встречаться с Буровым, выскочил из кабинета.
Больше они и не виделись, а новый начальник, деликатничая и поеживаясь, попросил разрешения называть eго по отчеству Александровичем. Григорий Израилевич согласился.
И вот теперь, окликнувший его даже нe через годы, а через десятилетия, Буров рассказывал, что нынче он и сам пенсионер, а главное, что уезжает. Навсегда из Союза, и не куда-нибудь, а в Израиль! Зять у него еврей, дочка пару лет как вышла замуж, и они всем семейством отправляются в конце месяца, чартерным, специально для эмигрантов, рейсом из Москвы. Стал Буров-пенсионер разглагольствовать о том, что в стране жить стало невозможно, о пyстых прилавках и "чёрном рынке", о крушении не только институтов власти, но и всяческих институтов.
– Да что я тут рассусоливаю, ты же экономист, сам, небось, кумекаешь, что к чему. И что-то еще здесь будет, – грозил он, – нет-нет, я даже присутствовать при этом не желаю, лучше я малo-помалу съеду. Спокойней, да и старость пo-человечески хочется доживать, не по очередям да свалкам.
– И знаешь, старик, – Буров взял его за лацканы пиджака, – мой ("мой" – это о зяте, догадался Григорий Израилевич) собирается поселить нас в Иерусалиме, –тут он поднял пухлый указательный палец. Дa-да, прямо-таки уткнулся его короткий, не знавший настоящей работы, недостойный палец в небеса. И хотя Буров и догадываться не мог об охвативших при этом его жесте Григория Израилевича чувствах, он заспешил.
– Я, наверное, пойдy, пора, – виновато забормотал oн, – бывай, Агрессорович! Нy, нy, не дуйся, это ж я к тебе всегда пo-хорошему, любя, - расплылся Буров. - Пoкa, до встречи в твоем Иерусалиме!
Григорий Израилевич смотрел на снующих прохожих, среди которых затерялся бывший начальник, и неторопливо и беззлобно думал: "Нет, в моем Иерусалиме вам не бывать!"
Он продолжил свой одинокий, свой прерванный путь через этот ясный, холодный, осенний день.
На проводы к эмигрирующему племяннику Григорий Израилевич ухитрился не опоздать. Племянник был последним, все многочисленные родственники покойной жены уже были там. С его отъездом девяностолетний Григорий Израилевич оставался совсем один. И единственным за этим нарядно убранным столом, кто оставался здесь. Те, кто уехал раньше, звали его к ceбe, как и этот племянник, впрочем. Они докучали ему рассказами о выгодных как
для них, так и для него условиях тамошнего существования. Григорий Израилевич кивал и молчал, меланхолично рассуждая: "Они все молоды, жить хотят по-своему, свободно, легко, пусть едут." Сейчас oн подумал о том же и постучал ножом о горлышко бутылки, поднимая рюмку.
– В будущем году – в Иерусалиме! – провозгласил он. –
– Дядя, сегодня же не Пacxa, а Йом-Kипyр, "судный день", – сказал племянник.
– Да, ты прав, разумеется, – впадая в прививычную задумчивость согласился Григорий Израилевич.
Когда он притащился домой, сумерки уже сгустились и пала ночь, и закончился, наконец, этот самый главный, неумолимо и неотвратимо надвигавшийся День. Сколько он помнил себя, никогда в этот день ничего не случалось. Чего только нe привелось ему на своем, без малого, веку! Жизнь оказалась длинным перечнем убытков и утрат.
Сначaла в войнy, в оккупации, погибли все его кровные родственники. Думалось ему, что обретёт он запоздавишее счастье в собственной семье. Но сын его – эфемерная надежда на бессмертие, психически здоровый и красивый парень, повесился двацати пяти лет. И не оставил после себя пyсть даже и ничеro нe объясняющей записки, ничего не оставил, кроме вечного вопроса: "Почему? Почему поступил так? Почему?". У этого вопроса были миллионы ответов, и ни одногo – верного. Потом годами, так что Григорий Израилевич успел привыкнуть к мыспи о ее смерти, умирала жена. Oн же и проводил её до того порога, куда живым вход был воспрещен. А с конца шестидесятых доживал бобылём.
Одиночество сделало из него, человека практической складки – домашнего мыслителя. Жизнь, влёкшаяся от начала века, такая простая и ясная прежде, ныне nредставлялась ему загадочной, то исполненной какогo-то неясного ему смыспа, то полнейшей бессмыслицей, подземным насекомым копошением...
Так проживал он нa пенсии, отстраненный, впервые задумавшийся, словно первый человек на земле. Пoдходил к концу "неприкосповенный запас" – это были деньги, что копил он раньше на похороны, на чёрный день. И хотя Григорий Израилевич не справлял никаких обновок и почти ничего не покупал, они неуследимо таяли. То в холодильнике нужно было чтo-то менять, то, словно сговорившись, одна за другой перегорали лампочки, то он заболевал и приходилось тратиться на лекарства, а цены росли, всё дорожало, правда, об инфляции писали глухо, подразумевая, что это нe наша забота, но ему, экономисту и долгожителю, всё было ясно. Пo поводу похорон он решил не беспокоиться, написал два заявления, запечатал в конверты с надписанными адресами и положил нa прикроватный столик – в райсобес и в домоуправление. Мысли же все eгo были поглощены Иерусалимом, Градом небесным, ибо на земле
т а к о г о существовать не могло. Это не были конкретые раздумья об определённом городе, скорее – о месте, где наконец-то угомонится, услокоится он, как
бы предчувствие перехода в иное состояние, без вопросов, без изнуряющих болей, без воспоминаний, мучивших глубже и страшнее, чем томительное, но привычное трепыхание сердца... И всё это там, там – в Иерусалиме.
В семидесятых Григорий Израилевич проводил многих друзей и знакомых за океан, в Америку, в новый, открытый Колумбом, свет. Но для него это означало только то, что переселились они куда-то далеко, но и там, пo-видимому, не было ничего нового. С конца восьмидесятых потянулись репатрианты и в Израиль. И снова он провожал. Люди звонили туда и оттуда, ТВ показывал "землю обетованную", но ему казалось, что все эти голоса и картины шли как бы из другого измерения. Еженощно в бессонной старческой душе воздвигался его Иерусалим, в который позвонить было невозможно.
Он лежал в постели, на столике пылились два конверта. "Моё завещание", – хмыкнул он, покосившись на них. Йом-Kипyр, очередной Судный день, отошёл для всех в вечность, но нe для Григория Изралевича. Этого дня он боялся всегда, боялся дня, когда Бог решает судьбу каждого иудея и судит их, живущих на грешной земле.
Чего ж бояться было ему, кому уж и нечего было бояться? Что ещё мог потерять он? Постылую жизнь?
– Да, – говорил он себе, – я виновен, потому что жил. Любой живший виновен. Для моей страны – оттого что родился евреем. Перед сыном – потому что не смог уберечь его от осклизлой верёвки, не выполнил долг. Перед женой – потому что не умер раньше или вместе с ней.
Кругом и перед всеми. И все потому, что нe был свободен. Родичи нe понимают, почему не еду. Жду и жду: "В будущем году в Иерусалиме!" He понимают, а объяснить не могу – я в плену одновременно в Египте, Вавилоне, в Испании, Польше, России... во всем свете, во всей жизни. И освобождение – только в Иерусалиме.
– Господи, – взметнулась в нем молитва, – дай мне прибыть в Твой Иерусалим, и нe в будущем, а в сей же час...
Племянник покойной жены Григория Израилевича ступил на землю Иерусалима в ту же секунду, когда исходящая адским пламенем печь крематория приняла останки Григория Израилевича, чья душа ликовала на пути в Град Божий.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney