РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВВладимир Гандельсман
Стихотворения -- 1
28-02-2006 : редактор - Владислав Поляковский
Астролябия жизни
На свете счастья...
А. С. Пушкин
В серенький день
оказаться в Царском Селе,
в серенький, ты не спорь, моя тень, –
я в полухолоде, ты в полутепле,
выпив, конечно, иначе-то
как бы увидел себя
счастьем, которое только что начато,
черная в блестках скамья,
выпив, бесцветный буфет
(дерева под ноги сеть),
где под наклонным стеклом винегрет
розов, и ломтиком сельдь
горкою ластится ледяной,
под серебристый уклон,
тонкие кости чуть выпустив в золотой
свет, – о, подсолнечен он!
В серенький день
пробрести меж дворцовых камней.
Это работа на местности, тень,
и астролябия жизни моей,
астр в этой хляби букет
от привокзальной нести
площади, каплющей на просвет
и освещенной капельницами к шести.
В колбе, которую царственный Сам
держит, дышать и на ней
видеть по выгнутым небесам
будущий промельк огней,
высветивших чуть заметного
в центре как остановленный кадр.
Разве на свете нет его?
Нет, Александр?
7 августа 2003
Болезнь
1.
Все это жар.
И абажура шар.
Ажурный, ал.
Ребенок хнычет, мал.
Рефлектор, блеск.
Спирали легкий треск.
Раскалена,
глаза слепит она.
В тот миг, когда
в него метнет орда
стрел золотых
тоску, чтоб он затих,
дай руку, дай.
Купи мне раскидай.
Китай цветов
бумажных и цветов.
Еще волчок.
Еще «идет бычок...»
Волчок кружит.
Дитя в ночи лежит.
Там довелось
ему спастись, но ось
тоски, ввинтясь,
со смертью держит связь.
Наперсток, нить.
Её заговорить
избыток слов
я знаю. Радость, кров.
И потому,
когда шагну к Тому,
жизнь сбросив с плеч,
забуду речь.
7 сентября 2003
2.
В той лампа есть ночи,
В той лампа
Ночи горящая.
Машинка «Зингер», стрекочи
В столовой слабо.
Тряпье пропащее.
Там и соткется вдруг
Из света,
Из света желтого,
Как бы замедлив скорость, звук
Тоски, и это
Тоска животного.
Урчанье, шорох, страх,
По трубам
Водопроводная
Тоска с захлебом, впопыхах,
Как мышь по крупам,
Мне соприродная.
Там в горле я комком,
Там в горле,
В слезливой жалости
К себе, свернусь. Пылает дом,
И жар растерли.
Из этой малости:
Любви, и жизни, и
Болезни, –
Когда закончатся
Все три, свой свет себе верни
И в нем воскресни.
Строчи, пророчица.
Под лампой руки, блеск
Челночный,
Ушко игольное,
Тряпье пропащее, и треск
Тот полуночный,
Тоска продольная.
апрель 2004
Разворачивание завтрака
Я завтрак разверну
между вторым и третьим
в метафору, задев струну,
от парты тянущуюся к соцветьям
на подоконнике, пахнёт
паштетом шпротным,
иль докторской (я вспомню гнёт
учебы с ужасом животным:
куриный почерк и нажим,
перо раздваивается и капля
сбегает в пропись, – недвижим,
сидишь – не так ли
и ты корпел, и ручку грыз,
и в горле комкалась обида,
товарищ капсюлей и гильз
и друг карбида?),
я разверну, пока второй урок
не слился с третьим,
свой завтрак, рябь газетных строк
гагаринским дохнет столетьем,
кубинским кризисом своим
пугнет, и в раме,
дымком из бойлерной кроим,
зажжется Моцарт в птичьем гаме.
(Куда все это делось? – вот
развертыванья всех метафор
моих и памяти испод,
и погреб амфор.
Я вижу маму, как мне жаль
её (хоть болен я), и вдруг, в размерах
уменьшившись, уходит вдаль
и, крошечная, в шевеленьях серых,
сидит в углу, тиха.
Тогда-то, прихватив впервые,
как рвущейся страницы шороха,
шепнуло время мне слова кривые).
Теперь давай доразверни
свой завтрак. Парта.
Дневного света трубчатые дни
в апреле марта.
27 октября 2003
Дважды в зале
В свете ярком –
Арка над сценой –
Пенный student шекспировед
Читает стихи.
В зале его отец, и мать
Мятно дышит и горделиво.
Ливень света.
Student берет верхи.
А между тем,
Темнел уже в отце
Цепной недуг землистый.
Вечер шел,
Пока не вышел весь.
Весной тянуло с улиц.
Лицо его бледнело что ни день.
Там гроб, где стол.
Минул месяц.
Местное время земли.
Млечный горит путь
Над театром вновь.
Мягкую мать его
Уводит из зала широкобедрый
Бодрый в белых штанах.
Тайна-любовь.
Гаснет свет.
Ветви улиц ночных
Очнулись в каплях холодных.
В памяти лишь
Остаются вот эти белые,
Беглые, уходящие, мятые.
Матовы окна их.
Призрак, кыш!
11 апреля 2004
Мелодия
Слышишь, слуху повинуясь,
Тихий рост травы?
Волны к берегу, волнуясь,
Припадут, волхвы.
Припадут, в песок зароясь,
Поднесут дары,
Радость хрупкая, как робость,
Утренней поры.
Звук идет переливаясь:
Валтасар, Каспар,
Мельхиор, – перевиваясь,
Превращаясь в пар.
В пар, в дыхание дитяти,
Бог, и Царь, и Смерть
В Нём раскинут, как распятье,
Тройственную сеть.
Но покуда – сеть рыбачья,
Пристальный покой,
Пристань, редкая удача
Лодочки вон той.
17 апреля 2004
Ночь
Дежурный чай. Сиди, немей. Длинна
ночь. Безусловный воздух свеж.
Кому ты говоришь: немедленно
меня утешь?
О смерти не пытай. А то ещё
сойдет с невидимой оси, –
и не услышишь голос, тонущий
в ночи: спаси.
Я знаю, ангел мой: тоска. Давай
без темных таинств. Продержись
в своем уме и не разгадывай
свою не-жизнь,
где не вдохнешь ни ночь, ни таянье
снегов, ни даже эту тишь
с чаинкой чистого отчаянья
не ощутишь.
Неоспоримых звезд раздрызг, и на
ветвях сверканье, и не смей
пускаться в пряный бред изысканный.
Сиди, немей.
март 2004
День первый
Птица чирикнет, как чиркнет о воздух,
белую спичку зажжет
утра, и крыльев серебряный отдых
в нем оживет.
Лето, прозревшее легкостью лёта,
время ребенка внутри
стекол веранды, прозрачная нота,
зоркость зари.
Дня дуновение, кружево ила,
озеро глянет светло,
точно задумано Господом было
ночью число.
Книгой, открытой на птичьей закладке, –
зелени взвесь, –
мир, как чеканная точность отгадки,
высвечен весь.
12 мая 2004
Еду на работу
Серый платформенный
форменный ливень,
веником пахнет вагон.
Муха влетает по траектории,
скорая воет с открытого
крытого воздуха под мостом.
Где-нибудь на четвертой
верткая муха во тьму
тюкнется, вылетит прочь.
Значит – бездомная, и по имени
именно эту никто не окликнет.
Бликами блекнет ночь.
Или же встречного поезда,
боязно под козырьком
зыркая, чуть подождет
(сокр.: пока дождь идет).
Деготь тяжелых шпал.
Паловый небосвод.
Что за бесцельный, муха,
ухнувший туда-сюда
дальний-недальний путь?
Скорая едет обратно.
Радуется в вагоне дитя,
тянется, хочет прильнуть.
июль 2004
Душа
Будет ли душе
ушедшее не тяжело?
Жалобно ли заскулит,
улетев от тела
теплого, вмерзая в синий
иней неба вдалеке?
Легкая, что нам сулит
смерть? Разряды зренья?
Реянье зарниц в углу
глубины ночной?
Точно высвеченной почвы
чавкающее жилье,
жилистые руки жизни,
изнуренный зной
страсти с высоты,
отнятая, вновь увидишь?
Дышащая. Никогда.
Отдано другим. Не сетуй,
сети сохнут или соты
сонный мед баючат, ты
тише света занята.
июль 2004
На юге
Стих вьётся – виноград, терраса,
над морем акробатка-радуга, –
пробежками аллитераций –
длиною в два-три слова – радуя.
На «эл», на «эф», на «и», на «цэ», на «ю»,
насквозь светящуюся гостью,
всю алфавитицу бесценную
увижу розоватой гроздью.
И косточки из гласной мякоти
зреть будут мир, и в дробном взоре
согласных – с вольностью грамматики –
вскипит и уморится море.
август 2004
Памяти В. Д.
На Северной Двине, за Нижней Тоймой,
белеет вечер, навсегда спокойный,
и так воде и небесам легко,
что видишь дальше смерти, – далеко.
Вдоль Северной Двины, за Нижней Тоймой,
идем с тобой мы,
вдыхая воздух, на его блесну
попавшись. Слово странное: взгрустну.
На Северной Двине, где есть районный
центр, поднимай стакан граненый.
Продмаг с крупой и плавленным сырком.
Что в горле? Ком.
На Северной Двине, за Нижней Тоймой
позвякивает вечер рукомойный.
Куда ты смотришь? Что там вдалеке?
Дитя несет подушечки в кульке.
И стелят небеса, и верхней тайной
летит, летит печальный отблеск стайный.
29 августа 2004
Классическое
Когда умрешь и станешь морем
с безликим разумом его,
еще рифмующимся с горем,
но забывающим родство, –
тогда ты в раковины эти,
в их розовую белизну,
вшуршишь с песком тысячелетий
свой шепот и предашься сну.
И будет этот сон огромен,
как затонувший мир, как свет
затопленных каменоломен,
которого повсюду нет.
Повсюду – нет. Но зренья редкость,
но, как испарина во сне,
накрапа краткая конкретность
проступит вдруг на валуне,
но птичий шаг, но тихий ужас,
но время хищное в зрачке,
но шатким троном краб, напружась,
еще топорщится в песке.
сентябрь 2004
Осень полковника
Жидкий (что делать с детьми?!) наконец-то в спальне.
Пальба в ушах.
«Шах!» ему слышится, следом шахидский мат.
Мать, самолеты падают, как плоды
дымные в сентябре.
Бренность, мать. Как когда-то я рисовал,
валятся человечки с небес.
Бес попутал отчизну жалких. Я одинок.
Окна зашторить, лечь.
Легче не видеть, спать.
Патина зеркала. Жидкий наводит взгляд.
Лед, – как учил актер,
тертый калач придворный. –
Твердость. В голосе жесть.
Жест – минимальный. Министра!
Быстро все прочесать и обезвредить – раз.
(Глаз двустволка). Поднять
(мать твою) уровень бедности – два.
Вал удвоить к среде четверга.
Изверга взять живьем.
Вьём веревки, мать, не из тех. Из тихих.
Ихний нрав позволяет – чего не вить?
Выть на Волгу.
Волки на берегу им перегрызают глотки.
Лодки их на море тонут. Не видеть, спать.
Патина зеркала. Капель кремлевских кап.
Клапан сердечный, мать, дребезжит.
Жидкий берет флакон.
Кончить Босого, поднять на копье башку.
Шкуру c живого содрать.
Рать сюда, грозную рать!
Мать моя женщина, что с детьми –
тьмы их! – что делать с захваченными детьми
Минного Поля? Взорвут – и нет.
Свет моя дочь, слава Богу, в дали
Италии. Молись за нее. Поп – бывший свой.
Воин госбезопасности, японский городовой,
воин с гимнастом на шее, –
шельма, лоснится весь, –
весело, чем не цирк.
Фыркнет интеллигент-дурак.
Как и положено чайнику, он кипит.
Прыток, пока не дошло до пыток.
Токовую, мать, терапию забыл.
Пыли этой не счесть.
Есть у них, вшивых, и свой пиит,
питан бедами нашими, дрянь.
Ранена, мямлит, моя душа.
Ужасы перечисляет отчизны, но
безжизнен и пуст.
Пусть они выговорятся. Они мертвы.
Рты не заваривают кашу, только жрут.
Трудно, мать, исключительно мне.
Небо знает. Но я их спасу,
сук беспомощных, я
Явь предъявлю им и прикажу: принять!
Мать, и примут.
Муторно Жидкому на душе.
Уши почесывает кошечке Эсэсэсэр.
Серо-буро-малиновый спит в углу попугаюшка Кагэбэ.
сентябрь 2004
Прогулка
1.
В. Х.
В осеннем воздухе знобящем,
да в сером городе болящем,
да в переулочке глухом
аттракцион маячит шатко –
«Качающаяся лошадка».
Дитя верхом.
А дальше чуть, на тротуаре,
в пантомимическом угаре,
сидит дурак и мечет взор.
Сиди себе, жестикулируй,
ведя с невидимою лирой
свой разговор.
Змею погибели на впалой
груди пригрев, с листвой линялой
в своих лохмотьях заодно,
вопит: другого-то не сыщешь
нигде, ты слышишь?
Мне все равно.
Другого? Сам себе не ровня,
спокойнее и хладнокровней
смотрю извне,
как жизни маленькие смерти –
секундный шаг в осеннем свете –
идут во мне.
сентябрь 2004
2.
Как дойти до угла?
Надобности никакой.
Разве там меньше зла?
Тише покой?
Где средоточье воль,
Двигающее меня?
Разве слабеет боль
День ото дня?
Потусторонний свет.
Тела тленное жильё.
Беккетовский аскет
Вдрыхнут в тряпьё.
октябрь 2004
Певец Империи, прославленный во всех
углах отечества, обрюзг.
Одутловат, отёчен.
Он знал успех.
Теперь шевелится как бы моллюск.
Слог притупился, не отточен.
Он, верноподданых не сочинявший строк,
исследовал имперский дух,
менталитет гниенья.
Впитав порок
Империи вчерашней, сам протух.
Где вы, нестрашные гоненья?
Цензура где? Когда зеленые юнцы
и девицы из-под полы
его читали, – сладок,
во все концы,
дымок отечества, во все углы,
летел, охоч до тайных складок.
Где мягкий девичий и восхищенный стыд?
Легчайшая хмельная «love»
где? Там, всемирен,
он и стоит,
не дожевав шашлык, что был кровав,
и окружён лучком, и жирен.
Там, у Пяти Углов, вгрызаясь в шашлыки,
он и обламывал, навзрыд
кляня Советы,
свои клыки.
«Короны нет. Коронки». Он острит.
И смотрят в рот ему поэты.
Рот полон дикции. Он в точности Ильич
Второй, с параличовым ртом.
Он плоть от плоти.
Пред ним кирпич
его имперских сочинений. Том
в златопурпурном переплёте.
19 октября 2004
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney