РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Владимир Гандельсман

Стихотворения -- 2

28-02-2006 : редактор - Владислав Поляковский





Стихи для Елены

1.
стремянка за кухонной дверью
веревки сушеных грибов
недолго спать елочному зверью
приближение слышится скрипов

есть тяжелая на антресолях
коробка до поперечно-продольных
ран перевязанная да пыль в углах
где рулоны обоев зеленых

есть игрушек насесты-гнёзда
в той коробке избушка кругла
а на крышу как синий воздух
снега белая шапка припухло легла

и в окне ее несгораемый золотой
свет орешек грызет на верхней
ветке белка бочоночное лото
ты найдешь в подарок заветный

но потом потом а пока буди
рыб и птиц картонного серебра
в серпантиновой пестрой сети
и бегущего лыжника шара

шар в котором вырезан внутрь
конус переливающийся достань
с усыхающей елки в одно из утр
упадет тонкостенной игрушки склянь

перед этим легкая осыпь игл
чуть коснется слуха потом потом
я тебе подарю то что мне дарил
в мандариновом свете дом

а пока стремянку расставь раскрой
антресолей дверцы и бельевую
на коробке развязывай мой
драгоценный веревку простую

16 ноября 2004

2.
Прийти туда платановой тенистой улочкой,
песок слепяще бел, а если ступишь,
то обжигающ, ракушек кулёчки
крошащиеся собирать на бусы,

в ларьке их крашеные продают приморском,
хочу мороженого, море оловянно
синеет, белая медуза мозгом
плывет или на берегу мерцает вяло,

кружок картежников: мурлычет первый,
второй, как веер, распускает карты,
у третьего на среднем пальце перстень
массивный, со «Спидолой» пятый,

и кромкой моря с осликом фотограф
идет, как если бы ходила радость,
ребенок с топчана бежит и, ослика потрогав,
смеется, ласковая безвозвратность,

потом он обернется на родителя,
во взгляде храбрости огонь победный,
но и смущение, в безделье длительный
день тянется, как водоросли в бредне,

потом вернуться в пахнущую солнцем
и краской пола комнату, и перед этим
увидеть новых дачников, морскою солью
у девочки плечо чуть серебристо светится.

январь 2005


Из Катулла

Я как вспомню ревность, мальчик: она с другим,
и увижу, что они делают, мальчик, – страшней, чем смерть.
Но теперь сравнится с этим только «хуй с ним».
Или «с ней». Но еще равнодушней. Посмеиваешься? Не сметь!

Ни как он ведет меж ее ветвей сладостную ладонь,
ни как пальчики ее прикасаются к явственному суку,
я не помню. Ни как их объемлет, ёб твою мать, огонь.
Хоть убей, их стенанья, мальчик, – поверишь? – не на слуху.

Да горит тот проклятый год в необратимом огне,
о, во веки вечные, с ненавистью моей. – С такой,
что когда бы не сделал небывшим бывшее Всемогущий, мне
бы пришлось, бы-бы, бы-бы-бы, это сделать своей рукой.

И когда бы нынче мы пахотой с ней занимались, и соль
разъедала бы спины наши, плечи, мальчик, лобки и лбы,
и она меня спрашивала бы, пахотно ль, хорошо ль,
как тогда, сослагательно выл в плечо бы ей: бы-бы-бы.

Но теперь не то. Клетки мозга, в которых стояла вонь
и по зверю жило, и мясом питалось кровавым их,
опустели и отмерли, мальчик. Меж тех ли ветвей ладонь
я веду? Не помню, – сильней, чем мертвый не помнит живых.

декабрь 2004


На фоне города

Человек вращает яблока полуогрызок
средним пальцем и большим,
указательный к ним тоже близок,
белозубый человек непостижим.

У автобуса прощаются ступенек
молодые, обострившимся лицом
плачет девушка, и глаз её, как пленник,
скорбно смотрит над его плечом.

Там сирена, там время идет в лицо
умирающему, оседая на нём, чуть тёплом,
и проступает смесью росы и пепла
перед самым концом.

И поет нежданно женщина проездом,
серебрится поезд в темноте,
никому своим весельем бесполезным
зла не делает, и нет его нигде.

декабрь 2004


Музыкальная пьеса

Сначала дверь со скрипом, пауза,
со скрипом отворяет он,
и видит воздух цвета паруса,
и медлит звуковой наклон,
еще чуть-чуть – и разыграется,
сарай дощатый в световых –
сквозь щели – струнах разгорается,
и следом вспыхивает стих.

Он струнные пласты складирует,
и вдруг в раскрытое глядит,
где вся во фраке, вся солирует,
вся эта ласточка летит,
вся эта ласточка, в извилистом
изливном звуке исхитрясь,
вверх падает всем тельцем жилистым,
на солнце искренне искрясь,

и, удалившись в точку таянья,
уже невидима почти,
почти что противостояние
кусту весомых чувств пяти,
на милостивое снижение
идет и нотой в синевах,
ей данных в чистое служение,
звучит, занежась на крылах.

Тогда от индивидуального
её паренья оторвав
свой взгляд, забывший в пользу дальнего
оркестр подручных переправ
на берег прочного, древесного
распила, – он ведет, как строй,
смычковый гул соседства тесного
на тёс дымящийся, сухой.

Оркестр в подмышечных подпалинах,
и первый слышится раскат
ударных, – с улиц ли, расплавленных
жарой, доносится обряд,
и похорон в провинциальности
какого-нибудь городка
свидетель, жертва их тональности,
ребенок плачет на века, –

гремит ли по соседству кузница
и раздуваются ль меха, –
он знает: свод громами грузится
в согласье с музыкой стиха.
Крестись, дурак, крещендо мощное,
сирени в крестиках озноб.
Он наклоняет лоб наморщенный.
Рабочий день, тесовый гроб.

Сосновый лес за лесопилкою.
Он радуется не спеша, –
там разогретая и пылкая
остужена его душа.
О чем ты, пьеса бесполезная?
Сон за стежком ведет стежок,
покуда ласточка, как лезвие,
не разошьет ночной мешок.

29 декабря 2004


Сон памяти друга

Как дерево корнями,
вглубь прорастает сон,
и зыблется огнями,
перевиваясь, он.

Перебиваясь с хлеба
на воду тех краёв,
где очевидней небо
и безусловней кров,

он миг спустя петляет,
и, невесом и тих,
бродяжит и плутает
в краях, где нет живых.

Ни рая нет, ни ада,
ни логики земной,
но умершему надо
там встретиться со мной.

Там, как в часах песочных,
как перешепот двух
времен, сторон височных,
есть абсолютный слух

у жизни и у смерти,
на перешейке сна.
Прильнув к тебе, на третью
ночь, донырнув до дна,

я спал, и было сладко
мне этой ночью спать,
так в книге спит закладка,
уставшая читать,

в созвездье слишком близких
букв, чтобы видеть. Но
душа, казалось, в бликах
ночных, с твоей – одно,

душа, казалось, сдастся,
и ей в земной придел
вернуться не удастся.
Да я и не хотел.

январь 2005


Сквозь ночь в себя смотри,
подсчитывай убытки.
Что значит – изнутри
тебя вернуть – попытки?

Мнешь темноту, как воск.
как бы бессрочным ссыльным,
перемещен в мой мозг,
ты стал его усильем.

Я должен всем тобой
его обжить, чтоб взялся
и вспыхнул куст слепой,
и жизнью в смерть ввязался.

Чтоб он тобой прозрел,
золотоносной жилой
продернут, и горел,
занявшись с новой силой.

Теперь, когда меня
опередив, ты знаешь
всё, – дай ему огня
оттуда, где зияешь.

Улитка, жук, мураш,
Трава, песок, известка.
Сорокодневный марш-
бросок слепого войска.

Вот крепость смерти. Стой.
Пока осада длится,
двужильный разум твой
в едином не двоится.

февраль 2005


Из книги «Птички»

1.
Любезный брат и друг духовных выгод,
когда я вижу мост, я мыслью выгнут,
а сердцем серебрюсь, как под мостом
течение малейшим лепестком.

Великотрепетный мой друг светлейший
(немедля назовем ветлу ветлейшей,
а то еще бесследно расхотим),
приветствую тебя, ты мне родим!

Возьми хоть что, хоть жизнь автомобиля,
смотри, как он проносится, двужиля
и шинами шипя то «ш-ши», то «ш-шу»,
и я ему с обочины машу.

Собачиной, я слышу, брат вольготный
(поскольку для Господней воли годный),
меня подразниваешь, вот и зря:
собачина к обочине, сестря,

по сути льнёт. Я весь живу и весь я
добычей стану птичьей поднебесья.
Как изумруд травы я изумлён:
все изомрут – едва лишь из пелён.

Задумайся, на рассмотренье падок
вопросов с разноцветьем праздных радуг,
духовных пагод друг и нежный брат,
над тем, чему так горестно я рад.

Чему ряд писем, брезжущих в словарном
внезапном срезе кварцем лучезарным,
я посвящу и, птичками сложив,
пущу в неукоснительный прорыв.

2.
Топочется, земля к подошве почвится,
выстукиваешь ритм ходьбой,
а червь прислушивается худой
с той стороны, куда не хочется.

Бродяжится вещам природы, кажется,
что исчезают на глазах,
прозрачное дитя вбирает страх, –
едва занежится в лучах, завяжется.

(Испарина. Незваный гость татарина,
за партой с Маминым навек, –
как огневеющий впечатан в снег
след, – так и ты: заря подарена.

Неприбыльна заря, скорее угольна,
за деревом, вся в тишине,
и щупло тельца в форменном сукне
шершавом рыпаются кукольно.

Но выбраться за скобки эти, рыпнуться –
и выбраться) – и я вовне,
и пусть вчерашняя заря во мне
с сегодняшнею перехрипнется.

По вере нам, тебе и мне, затерянным,
воздастся, брат, освободись,
чтобы червя подземнейшую слизь
зреть розовой зарей за деревом.

8-9 сентября 2005


Безумец

Средь навзничь облетевших зодчеств,
в дождях косых,
я был свидетель крупных одиночеств,
причем, своих,
и горько плакал, но потом, упрочась
в себе, затих.

В руках есть мячик, он резинов,
его подбрось –
и он летит, пока я, рот разинув,
стою, небось,
вздымая руки, и затем, раскинув,
их вижу врозь.

Ты спросишь, много ли в том проку?
Но света сноп
идет сквозь это лыко в строку.
А мячик шлёп –
и катится себе неподалёку.
И день усоп.

Я приближенью ночи рад уж
совсем: строчит
швец травчатый, и хор древесных ратуш
во мне звучит,
и слышу проходящий шепот: «Брат наш
опять мычит».

Они прогуливают перед
тем, как прилечь,
себя, а то замедлятся и вперят
свой взгляд, как с плеч
его долой. – По-видимому, верят,
что я их речь.

«Ий-ий», летя, мне вторят птицы,
«ий-ий» вдали,
пока к заутрене я им гостинцы
крошу земли,
а там идут и гасят свет гасинцы.
«Ий-ий!» Ушли.

15 сентября 2005


Роза в комнате

Сестра переставляет с места
на место вещь,
в её составе нервам тесно,
скумбрия в томате, лещ,

цветут в кувшине ильдефонсы,
в буфете парные фаянсы,
идут, разительная Роза,
вразнос константы,

сестра, безумица, в огне
шипы и лепестки чуть свет,
зачем тебя наедине
с собою нет?

Эвакуация в ушах гремит ли,
когда в вагоне пеленали,
и мётлы
деревьев за окном линяли,

и так насильно
перемещали, что поныне
ты держишь оборону? Или
творишь порядок новых линий?

И мнится, что кругом обида?
Поставь же вещь,
чтобы впивалась, не забыта,
в меня как клещ,

вдвинь мне в глаза её
и водрузи на темя,
омой финальными слезами
пространство-время,

и, сердцем истощая ссору,
на склоне дня,
как занавес, задерни штору,
задёрнь ея.

24 сентября 2005


А.
Пока листвою тянет прелой,
покоится передо мной
кораблик видимости белой
и берег зелени пушной.

И радуясь небесным высям,
как бы с предшествующей им
ночною выемкою писем,
летит какой-то нелюдим.

Пока он длится без усилья
и видит проблеском клавир
сырой реки, – реки, и крылья
себя влепечивают в мир.

7 октября 2005


***

Отвесной ясности паденье,
квадраты света и теней,
октябрь – прямое попаданье –
когтябрь для ястреба затей –
в прозрачное произведенье.

Вот до-ре-ми, вот фа, вот гольфа
сползла, и в преломленье слёз
стоит не-воин в поле гольфа
с замахом стали вверх и вкось, -
и гамма вспять: до, си, ля, соль, фа.

Так точно инструмент настроен,
как с ягодами про запас
в бутыли летний свет настоян,
и более того: сейчас
он будет вдребезги утроен.

От крыши красного амбара
стена займётся и фасад.
Октябрь отвесного удара.
В трёх измерениях искрят
осколки авторского дара.

19 октября 2005


Ода Одуванчику

На задворках, проложенных сланцевым
светом, – вот он, на глянцевом
стебле. Воткнут.
Воткнут. Сорван, – змеиное молоко –
тонкий обод, –
бел и лёгок, как облако,
распыления опыт, –
вот он, добыт.

Точно лампу, несу его медленно,
мне так долго не велено, –
вечереет, –
вечереет вчерне, – мне не велено.
В небе реет
то, что прахом развеяно
на земле, быстрый лепет.
Но не греет.

Долго так не гуляй, мальчик с лампою.
Эту оду я нам пою.
Эта ода
Одуванчику, слепку и копии
небосвода,
и себе в том раскопе, и –
мне там трижды три года –
жизни ода.

Шевельнись – и слетит с одуванчика
пух, с цветка-неудачника.
Помню шёпот
мамы: «...роды...» – (о тетушке) – «...умерла».
Села штопать.
Или, скажем, пол подмела.
Распыления опыт.
Вот он, добыт.

Точно лампу, моргнувшую на весу,
на пустырь его вынесу,
и вот-вот свет
Одуванчика сгинет безропотно.
Там, где нас нет.
Дуй! – он дёрнется крохотно, –
в мире что-нибудь лязгнет, –
и погаснет.

31 октября 2005
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney