РАБОЧИЙ СТОЛ

Исмет Озель, пожалуй, самая противоречивая фигура в современной турецкой литературе. Всю свою жизнь он занимает непримиримую позицию, начиная от шестидесятых, на протяжении которых Исмет был активным сторонником левого движения в Турции, затем, в семидесятых, совершив неожиданный поворот в сторону ислама, чем шокировал всех своих товарищей, заканчивая нынешними временами, в которых Озель на полном серьёзе грезит о Туране (всемирном объединении на основе пантюркизма). За всё своё недолгое пребывание в Турции, я встречал абсолютно полярные мнения об этом авторе. Одни из них желают Исмету скорейшей смерти, считая его предателем человечества, другие же, признают его невероятный талант (к ним можно отнести и меня), третьи же, возводят ему хвалу за его удивительное мастерство манипулировать человеческими сердцами (к ним также можно отнести и меня). Я планировал заняться переводами его поэзии через турецкий фонд по поддержке популяризации турецкой культуры за рубежом, но встретился с тем фактом, что Исмет Озель не даёт никакого разрешения на переводы его литературы, в корне не соглашаясь с идеями Ролана Барта о смерти автора. Тем не менее, я буду выкладывать здесь некоторые из переводов, которые я уже сделал, искренне надеясь, что Исмет-Бей простит меня, ибо я считаю, что настоящая любовь к поэзии может сподвигнуть людей на изучение, к примеру, турецкого языка, чтобы впоследствии прочесть его стихи на языке оригинале. Я верю в это, так как сам являюсь таковым, иначе как я верну свой утраченный меч.

بِسْمِ ٱللَّٰهِ ٱلرَّحْمَٰنِ ٱلرَّحِيمِ

***

ИСМЕТ ОЗЕЛЬ. ПАЛАЧУ СВОЕМУ УЛЫБАЯСЬ

Я, Исмет Озель, поэт, сорок лет от роду.

Каждая вещь случилась в пору моей жизни, пусть люди знают об этом.

В пору моей жизни случился Всемирный потоп,

в пору моей жизни заново сотворилась Вселенная.

Я спокоен из-за того, что видел всё:

как надвое раскрылось небо, как душа была дарована земле.

Скопились все причины, чтобы линчевать меня,

я заработал ненависть проституток,

девственницы также проклинают меня.

Мои слова не проведут никого по мостам,

спасти от огня кого-либо не под силу моим словам.

Я лишён меча, не осталось во мне почтения и к стеблям пшеницы;

Я взлетел, но полёт мой

Замечен был радарами;

Я приложил усилие и клятву принёс —

это также было передано в полицейский журнал.

Во мне душа проходимца, пусть люди знают об этом,

за моей душой охотятся жандармы и налоговики всех мастей,

чёрные души кличут меня тем, кто не платит по своим счетам;

если вы спросите работников лаборатории,

моя душа фальшива,

дом её оставлен в Непале,

она сама, наверняка, слизень в Словакии,

проползающий сквозь аудитории, никого не касаясь,

сквозь глаза молодых, обращённых к правде.

И всё же, кто может действительно знать? Даже я,

всего лишь тот, кто сам похитил свою душу,

что я поистине могу понимать?

Пусть так,

но ведь даже шайтану продать во мне нет ничего,

Посреди тревог себя я воспринимаю чем-то вроде государственной тайны,

ибо так я могу что-либо скрывать, даже если и собственную душу.

Тот, кто живёт, неся в себе государственную тайну,

кинематографическую жизнь также может заполучить себе,

живя посреди цивильного мира или утопая в сокрытых топях,

ведя путешествия, сидя в ресторанах, прогуливаясь по предместьям,

и наконец, обретя, быть может,

столь эстетическую казнь…

Да, да, имение собственной души,

всё же не даст человеку ничего.

Если верно это суждение,

этот вывод,

это заключение,

то почему всё так по-прежнему размыто:

эта конференция, отложенная до лучших времён,

этот автобус, не доехавший вовремя?

Зачем окрашен в белый поезд национального лидера?

Русские зачем маршируют до Берлина?

Что за ерунда! Что за глупости!

Иоанну из четырёх евангелий

предпочтение зачем я отдал?

Я, что в этот самый час,

не отличаясь ни от кого,

стоящий посреди всех и каждого,

здесь, на этой станции,

под чутким присмотром шпика в чёрном пальто,

с самым удобочитаемым ликом ожидаю,

не решаясь выйти из игры,

боясь потерять своё место в очереди,

ибо мой билет уже горит в руках,

а передо мной лежат азалии, скомканные в кучу,

Целая груда страстоцветов,

в своих напряженных двудольных трупах

передо мной лежат тысячи соцветий.

Меня страшит тот факт, что очередь — твоя,

что ты начнёшь и всё закончится на этом.

Нет, я прошу тебя, нет,

я не могу этого сделать, не позволяй миру сделать это со мной

скажи:

в зеркале скелет

увидеть чтобы сколько нужно взгляда,

сколько есть людей, способных на это?

Приходите,

заключим с вами сделку, эй люди!

Вы мне дадите

свои дурные, брошенные мысли,

дни своего поражения, старые ошибки,

когда вы говорили: ах, как же я был глуп.

Дайте их мне, все ваши жалобы,

шутки, которые вы больше не находите смешными,

я превзошёл их, что бы вы не говорили,

что в этом есть печального, как бы вы их не называли,

в этих впустую потраченных усилиях, в ваших мелких намерениях;

всё, что есть внутри вас разбитого, убогого, неведомого,

отдайте мне,

отдайте также злоумышленные ваши преступления.

Мне известна за это цена, вам чек

даже выписать за это я не в состоянии.

Всё, что растрачено, похищено,

неужели измеряется одними лишь деньгами?

Посмотрите, вот он я,

рядом со своим глупым мастерством,

я тот, кто находит интересные способы оплаты,

наверняка нет никого, кто был бы лучше в этом меня,

если возможно выразиться так.

Может речь мне стоит произнести?

Речь о бессмертных идеалах человечности, к примеру.

Или могу устроить лотерею от вашего лица,

победившему — головокружения, ностальгии

и безнадёжные любови.

Давайте заключим честную сделку,

заключим, если возможно её заключить,

вот я кладу преступления, которые намереваюсь совершить,

в обмен на все ваши прежние ошибки.

Что я могу поделать?

Каждый ветер, что несёт семена,

для меня приносит лишь одну чуму.

Позвольте мне вместить в себя весь крик

этих неподвижных вод.

Впрочем, огонь, которому под силам

всё смягчить на своём пути; и земля, дарующая мудрость,

так или иначе вернёт мне обратно

мой утраченный меч.

***

Саван моей любимой

В полутонах звуча летает надо мной

михраб* той женщины, чьи волосы сожжены до хны

эти ставшие зелёными осенние дни сводят с ума

от страданий и книжных страниц избавляя человека

опухоль и сотни мёртвых муравьёв

дрожью покрывают меня

неравнодушие

есть зарождение революционера

и вновь в полутонах звуча воспаряют надо мной

метастазы, бегония и смерть.

Белые марлевые ткани за стеклом

и выколотые глаза человека

весом в сорок пудов истые глаза человека

мать, что не делится ни с кем своей болью

пыль, что поднимается от трупа этой матери

и вы, стражники скорбей, вы, осенние дни.

Под дождём мятежных партизанов

я бью кулаком свою иссохшую красоту

словно судорога входят в меня сумерки субботы

моя надежда

это грубый зверь, что без устали

разбрасывает банкноты на местах протестов.

И запахом корицы вместе с измождённостью

наполняет наши дома неравнодушие

что есть зарождение революционера.

На рынках вымыты одни из тех, кто бил по меди

С лязгом оттащены они женщинами, что взбивали тесто

избитые лежат упрямцы в цементных растворах

избили их с лязгом женщины гнусными надеждами своими.

Я не трачусь на то, чтобы любить женщину сокрыто

эти тёмные запахи ладана тысячью видами неравнодушия

повсюду жалят меня, пока наши матери

изголодавшись землю евшие матери наши

распутывают моё сердце от швартов луны

и в запястьях моих пульсирует небесная боль

пульсируют осколки, осколки из висков

что ниспадают оземь от ударов кувалдой.

1965

***

Впервые столкнувшись с поэзией Исмета Озеля, будучи иностранцем, изучающим турецкую грамматику, я обнаружил преинтереснеший стих, где Исмет-бей изящно деконструирует турецкий синтаксис, придавая каждой отдельной части строчки совершенно новые смыслы. Поэтому я предоставляю вашему вниманию несколько вариантов моего перевода, включая также и версию на чеченском языке, который в свою очередь разительно отличается по синтаксису, несмотря на схожесть многих слов, обусловленной общим восточным влиянием.

***

Если бы я знал как жить, написал бы я хоть одно стихотворение?

Умея знать как жить, написал бы я хоть одно стихотворение?

— Не живи!

— А если бы я умел?

Напишет: Ли был я

Ничто: Стихотворение.

***

Жизни был бы я обучен, написал бы я хоть один стих?

Жизниобучённым написал бы я хоть один стих

— Жи…

— Или был бы обучен?

Писать: стал бы

Хоть один: стих.

***

Если бы я знал как жить, написал бы я хоть одно стихотворение?

Если бы жизнь позналась мной, написал бы я хоть одно стихотворение?

— Не живи!

— А если бы я знал как?

Писатель: ли был я

Хоть одно: не стихотворение.

***

Жизнь познавшим кем-то был бы я, ни одно стихотворение не написал бы?

Былбыжизньпознавшим, ни одно стихотворение я не написал бы?

— Кем-то жизнь!

— Познавшим ли?

Написал: ли буду я

Не: стихотворение.

***

Waxa xiîna dalakharí suna, yazîyina xira yarí mülxxa î bayt?

Waxaxuušdoluššiekh yazalur yarí söga mülxxa î bayt?

— Ma waxa!

— Ya xiîna dalakharí?

Yázuor: darí

Mülxxa yocurg: bayt.

1986