РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Виктор Качалин

ВПАДЕНИЕ В ДЕТСТВО

20-04-2015 : редактор - Василий Бородин





РУБЛЁВО

Когда вернулись с Кубы – август был,
я плавился от боли, жарких крыл
и охлажденья в подмосковном чае,
закатными игрушками бренчал я.
Пожар, и соль, и баня, и свинья,
вот всё, что с года ясно помню я.

Да, мир кругами от солонки шёл,
и пар рождался песней самовара,
и в бане я пристанище обрёл,
куда ушла прижимистая пара –
колоть свинью. И голову её
я видел, словно видел бытиё.

Огонь меня не ел – он вверх летел,
поддатый непостижными азами,
слепой игрой – ведь бабку дед хотел,
размахивая сальными тузами;
она смеялась, грешная, над ним,
и била метко – в пику козырным.

А в это время ширился огонь
на чердаке – он, как отец, несносен,
и выбросил меня под небосклон,
под колкий водопад рублёвских сосен;
там свежий запах озера гулял
и дымом пропитался одеял.

Довольно врать: осенне-летний ход
я полюбил - крупицы соли в рот,
и снова всё вернётся – лягут обе

в просторном, круглом, деревянном гробе
на погребальном, струганом столе,
давно сгоревшем на моём костре.





БОЛШЕВО

Лес, не срубленный пластмассовым топором,
из черёмухи цельнометаллический гром,

семиярусный пруд, таящий в себе язя,
наверху светёлка, куда мне в три года нельзя,

клетки кроличьи, сена колючий жар,
бульденеж, гортензия, топот рассерженного ежа,

кот Маркиз с разодранным ухом – и болшевских лип
благоухание и отдалённый хрип,

ворох журналов «Искусство» и пакля на телеграфном столбе,
крик испуганной мамы и пистолет на моей губе.





БЕХОВО

1
Мста уходит, чистит место –
на язык она востра,
на печи за занавеской
яснозубая сестра.

С половодьем слиться впору,
полюбить добро и зло,
и привязанные бани
прямо в гору унесло.

2
Хороша свеча, только три луча не разгасят мрак,
аввакум пылал – а здесь летом был перебор да пал,
продирались вдвоем, брали ягоду, а юрка-остряк
шел за нами вскрай, глаз топил, мох смеясь поджигал,

так что не горюй – морошкой не нагружу, черникой не закормлю,
расскажи лучше про южный край, про еросалим, ерихон,
как внутри зеркал нынче солнце – погодка не по ноябрю,
дай свяжу носки, то-то будет рад твой сыночек иларион…





НОВЫЙ ГОД

Ни сном, ни духом о Рождестве – тогда был один новый год,
с неделю лежал в простуде, и жар задавал хоровод –

в полночь глаза разлепляя, я видел перед собой
то ли хоккей настольный, то ли морской желто-синий бой.

Однажды под утро свалилась ёлка – она стояла в ведре,
вода разлилась, и игрушки лежали растерянно в серебре,

не спал и не плакал, вдруг стало смешно – никто никогда не умрёт!
Разбился любимый сокол, крыло помял самолёт,

а зайцев с конфетами и вареньем будет всегда полно,
их присылала бабушка Анна. И небо теперь не темно.




ПЯТЫЙ КЛАСС

Снегу скажи сквозь нули апреля, чёчётку марта:
«Дай мне, дружок, растаять и возродиться
то ль на Вернадского в цирке клоуном-акробатом,
то ль Робингудом в театре имени Станиславского,
то ли в мае жар-птицей»

лучше решать уравнение, отодвинув его подальше,
на подоконник, к разымчивой всласть капели,
лучше не думать, лучше отведать каши,
лучше замолвить слово о просветлённом теле

жгучей зимы.




МАГАЗИН «ОЛЕНЬ»

Мой дед, охотник Михаил,
под Балатоном получил
осколок в сердце. В сорок пять
его не стали отпевать.
Я знал, где дедушка лежит,
там крематорий ворожит.
В Донском я не бывал. Тогда
о смерти думал завсегда.
В те сильно снежные года
тридцатник был всего войне.
Теперь остался на стене
лохматый, чёрный силуэт,
давно «Оленя» нет как нет,
не смотрит лань из-за стекла
в глаза медвежьи. Осетра
и кабана я там видал:
доныне помнится оскал,
рассыпки ягод в туесах,
и мёд колодиной пропах;
тогда убит последний волк,
в витринном чучеле умолк,
у Киплинга он вечно жив,
Акелы шкуру одолжив.
Кто в «Белочке» пивал коньяк,
теперь исчез, как белый як,
на Ломоносовском пивняк
давно закрыт. И рынок ждёт,
кто колесо перевернёт.




ПЕРЕУЛОК

Вот так солнце! Завёрнутое в шерстину,
как ребёнок, плюясь творогом и рыбой –
густ и жаден луч, пуст и светел образ –
раскрывает небо прокисшей глыбой,

и Москва как лотос, сыплющий семена сквозь грязи,
выпадает в март – без сокровищ царицы Савской,
под ногами лужи, и с ними тайной не связан,
врезан новый замок в Полуярославском.




ЯСЕНЕВО

Иди живей на свет, мой милый Лазарь,
нет в Ясеневе ясеней и вязов,
их выдуплило время – а пролазы
срубили, обнажив твой солнцепёк.
Так лучше – сесть упрямо на пенёк
и помолиться,
чем видеть лица
нарезанные, словно колеи,
а в сумку заползают муравьи;
их обиталище – замусоренный вал,
и книжный червь им не поставит балл.




АЛТАЙСКИЙ МЁД

Перед тем, как успеть на 39й, целУю лиственницу: она
Ещё не осыпалась в сентябре, похожа на птицу в косматых перьях,
И у Черёмушкинского рынка – набег инжира и винограда,
Затем больницы за поворотом серей стекла и дороже золота,
Вывернут дом за кольцом налево, где я родился,
А возле Донского – давка, которой не видел с времён учёбы,
Спасаю голову от настоящей дощатой кошёлки, и пахнет невычищенной клеткой
И кислой, бодрой старостью. На Новокузнецкой от солнца в просвете
Зрение вытекает и возвращается снова – тут и ломается ось,
Вагоновожатый ссаживает всех подряд, просит не ждать –
Жую перехваченный маком бублик, сажусь на А и приезжаю,
Жду. Ветер треплет банковские флаги,
Полузнакомый выносит мне пластмассовый кузов мёда,
Не боясь дикого ветра с Москва-реки. Я с трудом понимаю,
Что он говорит: «Это алтайский мёд. Он стоит тысячу двести.
Друг живёт только этим». Да, а я живу только трамваем,
Мне до Щипка и дальше, пока вся Москва не встала. Вечер.
Олень спрашивает Иова: «Помнишь ли время? Помнишь ли сроки утра?»
Помню, что на обратном пути лиственницу не узнал я.




ПЕРХУШКОВО

У милой смерти так много пригорков, дорог и извивов,
храм в Перхушкове с полинялым куполом, с мелкими звёздами – мимо;
камни в воскресенье не верят, они строго держат двоякие числа,
ждут, когда их сдвинут или расколют,
никого не неволят,
не помнят крестов отбитых, лучистый глаз из лепнины провидит смыслы.
Дом с колоннами еле держится, от него лежит дорога до Рима.
Мне семь лет,
во дворе ходят белый монах и чёрный,
чётки их шаги и желанья, и молчание – как несклёванные летом зёрна.





«ГЕРМЕС»

В пять лет мне попался «Гермес»,
Проводник нежных душ,
Освежающий, как печать
Невыносимых слов,
И я пытался придумать
Три разных своих языка,
Один для утра, другой –
Для летнего дня без сна,
Третий – для вечеров,
Пока не вынут улов.
В школе лет через семь
Учили печатать меня
Беглыми пальцами чушь,
Враз десятью, как бог:
«Вдова собирала дрова
И продала фарфор»,
«Ада (о да! и нет!)
Жаждала воды».
Это потом я узнал,
Что к ней приходил Илия,
Вдохнул в меня имена,
Болит голова моя.




ЦЕЙ

Безжизненна зима в моих широтах,
Здесь не увидишь лилий желторотых,
Одни огни колышутся в снегах.
Ты приходил. Никто не отозвался
В твоих шагах – и миррой не бросался,
И смирной золотится страх.

Кто проморгал, увидел, победил,
За словом никуда не уходил,
В себе самом прозревший мира связку –
И выпроставший до рассвета нить
С земли до неба – мне ли закурить
С ним вместе? Но я буду ласков:

Что настаёт – то пылью не пройдёт.
Солнцеворот, солёный, сладкий пот
На кончике ножа даёт мне лето.
В Москве внезапно вспоминаю Цей.
Как изменился я тогда в лице,
Даже от света требуя ответа.

Здесь чистый воздух. Чуется как спирт,
Кусочками нарезан, как Апсирт,
Раскидан по ветрам и вставлен в раму.
Наверное, я больше не дышу,
А только вздохи те сродни ножу
И выдохи подобны Аврааму.

Жил человек без кожи. В двадцать жал
Его горючий город обнажал,
Что гонит наугад внутриколёсно
И кровь, и мысли, безразлично зря,
Как в белизне кончаются моря
И хлебной крошкой прилипает к дёснам

Навязчивое нечто: «На…бери, забудь,
Но не мечтай, что уточняет путь
Твоя жена, стрекочущая жажда.
В вертепе тоже тикал циферблат,
И тот, кто нескончаемое богат,
Пеленкой скручен – и промолвил дважды,

Ещё во чреве быв: «Бегите в горы».
Так начались погромы и просторы.


Однажды я… вот не с того опять
Я начал: видеть, слышать, обонять
И осязать – но не писать – нет мочи;
Молчать бесплодно, в зазимь вспоминать
Два горных пика, лунную кровать,
Любовное седло, - но покороче


Скажу: Цей до конца меня забыл, отмыл
От тихих словопрений и могил,
И от молитв, где ложно всё рекомо
На непонятном, древнем языке,
Зажатом меж страничек в дневнике,
Висящем у святилища Рекома.

Под куполом скрывается ледник,
Как синий Бог. И в пять потоков вник
Мой длинный волос, ум коротких истин.
Рожденный быть – летать не может. А земля
Фырчит, как ёж в начале сентября,
Довольная, закутанная в листья.


2014-2015
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney